Создание поэмы “Василий Тёркин”

2.1 Создание поэмы “Василий Тёркин”

Первое утро Великой Отечественной войны застало Твардовского в Подмосковье, в деревне Грязи Звенигородского района, в самом начале отпуска. Вечером того же дни он был в Москве, а сутки спустя - направлен в штаб Юго-Западного фронта, где ему предстояло работать во фронтовой газете “Красная Армия”.

Некоторый свет на жизнь поэта во время войны проливают его прозаические очерки “Родина и чужбина~, а также воспоминания Е. Долматовского, В. Мурадяна, Е. Воробьева, 0. Верейского, знавших Твардовского в те годы, В. Лакшина и В. Дементьева, которым впоследствии Александр Трифонович немало рассказывал о своей жизни. Так, В. Лакшину он рассказал, что “в 1941 году под Киевом... едва вышел из окружения. Редакция газеты Юго-Западного фронта, в которой он работал, размещалась в Киеве. Приказано было не покидать город до последнего часа... Армейские части уже отошли за Днепр, а редакция все еще работала... Твардовский спасся чудом: его взял к себе в машину полковой комиссар, и они едва выскочили из смыкавшегося кольца немецкого окружения”. Весной 1942 года он вторично попал в окружение - на этот раз под Каневом, из которого, по словам И. С Маршака, вышел опять-таки “чудом” . В середине 1942 года Твардовский был перемещен с Юго-Западного фронта на Западный, и теперь до самого конца войны его родным домом стала редакция фронтовой газеты “Красноармейская правда”. Стала она родным домом и легендарного Тёркина.

По воспоминаниям художника 0. Верейского, рисовавшего портреты Твардовского и иллюстрировавшего его произведения, “он был удивительно хорош собой. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и узкими бедрами. Держался он прямо, ходил, расправив плечи, мягко ступая, отводя на ходу локти, как это часто делают борцы. Военная форма очень шла ему. Голова его горделиво сидела на стройной шее, мягкие русые волосы, 'зачесанные назад, распадались в стороны, обрамляя высокий лоб, Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподнимались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению лица суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щёк была какая-то женственная мягкость.

В 1940 году, по окончании вооруженного конфликта с Финляндией, имя 7еркина едва ли было известно многим за пределами Ленинграда и Карельского перешейка, да и сами авторы фельетонных куплетов о нем смотрели на свое детище несколько свысока, снисходительно, как на нечто несерьезное. “Мы по справедливости не считали это литературой”, - заметил впоследствии Твардовский. Но если его соавторы по “финскому” “Теркину”, как только кончились бои на перешейке, были уже одержимы иными замыслами, то Твардовский постоянно думал о том, что теперь, в мирное время, он должен написать о минувшей войне что-то крупное и серьезное. Его воображению уже рисовались отдельные эпизоды, из которых сложится путь его героя, но сам герой оставался еще неясным. И вдруг 20 апреля 1940 года (в тот день, когда его приняли в члены ВКП(б)) он записывает.

 “Вчера вечером или сегодня утром герой нашелся, и сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он, Вася Теркин! Он подобен фольклорному образу. Он - дело проверенное. Необходимо только поднять его, поднять незаметно, по существу, а по форме почти то же, что он был на страниц “На страже Родины”. Нет, и по форме, вероятно, будет не то.

А как необходима его веселость, его удачливость, энергия и неунывающая душа для преодоления сурового материала этой войны! И как много он может вобрать в себя из того, чего нужно коснуться! Это будет веселая армейская шутка, но вместе с тем в ней будет и лиризм. Вот когда Вася ползет, раненный, на пункт и дела его плохи, а он не поддается - это все должно быть поистине трогательно...

Вася Теркин из деревни, но уже работал где-то в городе или на новостройке. Весельчак, острослов и балагур, вроде того шофера, что вез меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель.

Теркин - участник освободительного похода в Западную Белоруссию, про который он к месту вспоминает и хорошо рассказывает. Очень умелый и находчивый человек... В нем сочетается самая простодушная уставная дидактика с вольностью и ухарством. В мирное время у него, может, и не обходилось без взысканий, хотя он и тут ловок и подкупающе находчив. В нем - пафос пехоты, войска, самого близкого к земле, к холоду, к огню и смерти.

Соврать он может, но не только не преувеличит своих подвигов, а, наоборот, неизменно представляет их в смешном, случайном, настоящем виде.

Твардовский заметил: “На этой книгой я думал и работал уже давно, находясь еще под непосредственным впечатлением финской войны. Затеялась она вот по каким ближайшим мотивам, как бы ни показались они странными и примитивными товарищам. Известно, какой успех имеют во фронтовой, армейской и вообще в печати так называемые фельетонные герои: Вася Теркин, Иван Гвоздев, Гриша Танкин. Я понимал, что это писалось и пишется довольно скверно. Это фельетон со сквозным героем, идущим из номера в номер, и главная его сущность - в такой уставной, очень обязательной дидактике: насчет поведения в разведке, обращения с оружием и т.д., но, как видно, так велика потребность полюбить какого-то своего, народного армейского героя, который был бы олицетворением и удачливости, и веселости, и жизнерадостности, так огромна эта потребность в создании армии, что эти герои пользуются очень большим успехом.

“Рядом с эпическим героем поэмы - Теркиным стоит ее лирический герой... Единство образов поэта и его героя особенно наглядно проявляется в их языке, т.е. в языке и стиле поэмы”.

“Теркин не “лирический герой” в том специальном смысле, в котором часто применяется этот термин, не авторская тень, не переодетый в шинель рядового бойца писатель Твардовский (в таком переодевании не было бы особой заслуги)... Но автор так сблизился с ним и его товарищами, так вошел в их воинскую судьбу... что может с абсолютной подлинностью и совершенной внутренней свободой выражать их мысли и чувства”.

“Есть в “Книге про бойца”, кроме героя-протагониста - Теркина, еще и второй герой. Этот герой - сам автор-поэт... Это не обязательно во всем сам Твардовский; правильнее, как и во всех подобных случаях... говорить о специально созданном по законам искусства, художественно обобщенном образе автора-повествователя, личность, характер которого определенным образом вырисовываются из произведения, сообщены даже некоторые внешнебиографические сведения, совпадающие с реальной биографией А. Твардовского... Тёркин, как было уже сказано, феерически талантлив. Таков же по типу талант Твардовского”.

Говоря об Александре Трифоновиче Твардовском как реальной личности, следует признать, что в некоторых чертах Теркин и его создатель “сходны меж собою”. Подобно Твардовскому, Теркин не любил людей спесивых”, был, как и автор, рассудителен и справедлив, не давал себя в обиду, но вовсе не был задирист; так же, как и его создатель, Теркин “щедрым сердцем наделен”, т.е. повышенной совестливостью (пробыв всего лишь сутки на отдыхе, досрочно возвращается назад, к передовой), которая в конечном счете есть не что иное, как высокое чувство гражданского долга. Автор и не скрывает, что Теркин - его единомышленник

Автор, несмотря на свое постоянное жизнелюбие, нередко, особенно в первые полтора года войны, бывал мрачен, замкнут, обособлен и угрюм. Теркин - балагур, весельчак и жизнелюб, который “курит, ест и пьет со смаком на позиции любой”.  

Теркин в зависимости от обстоятельств может быть злым и добрым, веселым и печальным, честолюбивым и простодушным, насмешливым и серьезным, заносчивым и скромным, лукавым и прямым, задумчивым и игривым; может в какие-то мгновения быть и просто по-человечески слабым - “словом, парень сам собой он обыкновенный”. Но те качества, которые необходимы воину, - упорство, бесстрашие, выносливость, ловкость, мужество, быстрота реакции, а также глубоко осознанная и прочувствованная любовь к родной стране и все растущая ненависть к врагу - развиты в нем заметно сильнее, чем в некоем, если позволительно так выразиться, “среднем” бойце, - это-то и дает автору право сказать о нем: “герой героем”. Участник трех войн, известный военачальник генерал армии А. В. Горбатов сказал о Теркине: “В его дисциплине есть свобода, инициатива, он смело принимает свои решения”.

Да, в 1940 году автор мыслил Теркина человеком, в котором “сочетается самая простодушная уставная дидактика с вольностью и ухарством”. Но в “Книге про бойца” если и есть дидактика, то ее уж никак не назовешь уставной - скорее, это своеобразные “политбеседы”, как, например, в главах “О потере” и “Бой в болоте”. Обе они - чистейший экспромт, оба раза повод был один: кто-то из бойцов начинал унывать. “Без кисета, как без рук”, - сокрушался бедолага, потерявший кисет. “Согласись, Василий Теркин, хуже нет уже беды?” - жалобно промолвил новичок, третьи сутки лежавший голодным в сырой торфяной траншее. Теркин, который с первых дней войны повторял одну “политбеседу”: “Не унывай!”, в обоих случаях, счел нужным немедленно ободрить приунывших товарищей.

Тёркин всегда решителен, в любых ситуациях, и упускать то, что заслужил, не склонен, хотя человек он крайне непритязательный.

“Склад и лад души и тела, ума и сердца, труда и веселья, подвига и повседневной жизни создают особое обаяние, духовную привлекательность, делают его примером простой и вместе с тем высшей нормальности человека”, - пишет о Теркине А. Македонов.

Присмотримся к .поведению Теркина в главе “Поединок”.

Вначале Теркин довольно хладнокровен, деловито думает о том, как бы ему уберечь от удара зубы, как удобнее ударить самому, - у него примерно такое состояние, как если бы он дрался с парнем из соседней деревни. Но, сойдясь нос к носу с немцем, Теркин уловил чесночный запах, густо валивший у него изо рта.

Все ближе, ближе его родина... Не довелось Теркину самому выбивать немцев из родного села, там наступало другое соединение, под командой другого генерала, но Теркин вместе со своими однополчанами форсировал Днепр - и вот он уже на правом берегу, Вокруг - веселый гомон, шутки, смех...

Так кончается глава “На Днепре”, и сразу же вслед за ней идет глава “Про солдата-сироту”. В ней ни единого раза не упомянута фамилия Теркина, и сразу непонятно, о нем или не о нем идет речь.

Земляк автора воевал под Борками, “бодрый дух всегда берег”; “битый, тертый, жженый, раной меченный двойной” - все это с полным основанием можно отнести к Теркину.

Теркин прошел трудный путь - не только по дорогам войны, но и внутренний путь развития. Беззаботный с виду весельчак, балагур и остряк в первых главах, к концу войны он уже умудрен громадным житейским и военным опытом, от которого вовсе не растерял своего природного оптимизма, но познал истинную цену многого.

О типичности Теркина писали десятки людей, делая из строк “парень в этом роде в каждой роте есть всегда, да и в каждом взводе” вывод, что это образ собирательный, обобщенный, что в нем не следует искать каких-то индивидуальных качеств, настолько все типично для советского солдата. И поскольку “был рассеян он частично и частично истреблен”, значит, это вообще не личность, а некий символ всей Советской Армии.

Но ловкий, смекалистый, бесстрашный, свойский, острый на язык парень - это еще не Василий Теркин. Сам Теркин, как и всякий подлинно художественный образ, неповторим именно потому, что ярко индивидуален. Вспомним главу “Теркин - Теркин”. Иван Теркин, подобно Василию, имеет боевые награды, лихо играет на гармони, за словом в карман не лезет, но по характеру совсем иной человек. У него незаметно той душевной тонкости, деликатности, того “умного сердца”, которым так щедро наделен Василий. Он любит быть на виду, ловить на себе восхищенные взгляды бойцов. Услыхав чей-то полуриторический вопрос: “Где-то наш Василий Теркин?”, Иван не замедлил откликнуться: “Это кто там про меня?”

Теркин - личность чрезвычайно многогранная, вместившая в себя “множество разных и разнообразных людей в одном человеке - от непритязательного деревенско-солдатского балагура до всемирно-исторического героя, - и вместе с тем один человек, удивительно цельный, бесспорный герой и друг”. Он вовсе не старается быть в центре внимания, но так уж само собой получается, что ему “смотрят в рот, словно ловят жадно”. Иногда его подолгу слушают, не перебивая (“Перед боем, “Про солдата-сироту”), чаще прерывают вопросительными или иными репликами, и тогда читатель настолько явственно слышит этот непринужденный солдатский разговор, это многоголосье, как будто видит каждого отдельного бойца въявь, словно на известной картине Ю. Непринцева. С особой силой ощущается это многоголосье тогда, когда Теркин сам в разговоре не участвует, но говорят про него или при нем.

 “Подвиг мой”... эти слова могут показаться не совсем скромными. Но Твардовский не обманывается, ибо создание “Книги про бойца” - действительно подвиг. Ее создатель жил не в башне из слоновой кости, он был окружен людьми, с упоением читавшими главу за главой его книгу, получал несметное количество писем от самых разных людей, в которых, как правило, содержалась высокая оценка его детища.  

Долгие годы спустя, вскоре после опубликования “Теркина на том свете”, Твардовского пытались упрекнуть в заносчивости и отыскивали ее истоки еще в заключительной главе “Книги про бойца”, в словах: “Что ей будущая слава? Что ей критик, умник тот, что читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, горе, если не' найдет?” Но подобное отношение к определенной категории критиков вовсе не означало, что поэт - “занесся”, “задурил, кичась талантом”, и уж тем более не давало повода думать, что он “не дорожит любовью народной”.

 Будучи от природы чужд всякого тщеславия, Твардовский действительно довольно безразлично относился к тому, сколько в будущем посвятят его книге статей, исследований, диссертаций или даже читательских конференций. Но для него было очень важно, чтобы его книга, уже доставившая столько радости “на войне живущим людям”, продолжала и после войны жить в народном сознании, чтоб толковали о ней не одни ученые с высоких трибун в многолюдных залах.

А где-то в 1944 году во мне твердо созрело ощущение, что “Василий Теркин” - это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано”.

Понимал общественную важность своей работы над “Теркиным” и сам Твардовский. Ведь для него “Книга про бойца” была самым серьезным личным вкладом в общее дело - в Победу над смертельной опасностью фашизма: “Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения. “Теркин” был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю...

Сам автор, к счастью, собственны ли глазами войну “с той стороны” не видел - его миновала чаша сия. Однако немалую роль во всем том, что толкнуло Твардовского писать “Дом у дороги” играли и обстоятельства сугубо личные: его родная Смоленщина более двух лет мучилась в плену там жили его родители И сестры, - и чего только он за это время о них не передумал! Правда, ему, можно сказать, повезло: Смоленскую область в 1943 году освобождали войска Западного фронта, с которым уже давно была связана его армейская судьба, и он в первые же дни после освобождения от оккупантов смог увидеть свои родные места. “Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома”.