Вперёд за будущим днём, как за огневым валом

2.2. Вперёд за будущим днём, как за огневым валом

Всю свою жизнь А. Т. Твардовский, как на боевом посту, - в самой гуще событий, литературных и иных страстей. Не щадя жизни, отстаивает “правду партии”, которой он верен “всегда во всем”. Перечитывая стихи, статьи и письма хотя бы одного лишь последнего десятилетия его жизни, диву даешься, когда успевал этот пожилой уже человек столько писать, ездить по стране и за рубеж и отдавать уйму времени редактированию “Нового мира”. Поистине “жизнь его не обделила” ни талантом, ни энергией. Почти до 60 лет он сохранил не только душевную молодость, но и свойственную молодости беспечность по отношению к своему здоровью. Всегда стремился сам все увидеть, прочитать, осознать, отстоять.

Это дало основания генералу армии А. В. Горбатову, хорошо знавшему истинную цену людям, написать в своих воспоминаниях о Твардовском, что он считает его “...самым настоящим героем... Как коммунист, как человек, как поэт он брал все на себя и бесстрашно отвечал за свои честные партийные взгляды

 Истинным отдыхом и наслаждением для Твардовского было на неделю-другую забраться в какую-нибудь глухомань, побыть в таких деревнях, где во многом еще сохранились старинные обычаи. Его постоянно тянуло в лес, в самую дремучую глушь, и, как свидетельствует О. Верейский, “он шел по лесу как хозяин, угадывая по своим тайным приметам грибные места, ругался, увидев следы варварской порубки. Брошенные в лесу обертки, куски газет, всякий пикниковый мусор возмущали его, и он никогда не шел дальше, пока не вытащит спички, не разожжет костерок и не спалит весь собранный им мусор”.

Отстаивая советскую литературу от проникновения в нее бездарных и претенциозных авторов, Твардовский даже при самых резких и беспощадных отказах старался сделать это так, чтобы не обидеть и не унизить человека. “Но, - заметил он в одном из писем, - как бы я ни старался выбрать слова, которые были бы менее обидны для Вас, суть остается та же”.

Цельная личность поэта, мудрого и граждански зрелого, беспощадного к себе, гневного и неукротимого, нежного и усталого, встает за каждым маленьким шедевром поздней его лирики. Для любителей “поверять алгеброй гармонию” она представит немалые затруднения: столько написано им за последние годы стихотворений, не укладывающихся ни на одну и привычных полочек. Где у него грань между лирикой философской и гражданской, пейзажной и политической? Ее почти, а порой и вовсе нет. Но все стихи последнего десятилетия свидетельство того, что Твардовский-лирик поднялся до сам вершин поэзии.

У Твардовского в последнее десятилетие его жизни были другие дела и заботы. Ему надо было успеть многое: завершить “Теркина на том свете”, и написать новую поэму, и с предельной ясностью изложить свои мысли о том, что стало делом всей его жизни, - о поэзии. Едва ли не самое важное из всех касающихся этой темы стихотворений - “Слово о словах” (1962). Оно продиктовано острой тревогой за судьбу отечественной литературы, призывом бороться за ценность и действенность каждого слова; Сколько рукописей Твардовский-редактор отвергал из-за суесловья и пустословья и сколько других, им подобных, увидело всё-таки свет, пройдя через руки менее взыскательных редакторов! Твардовский имел полное право сказать, обращаясь к земле родной.

Действительно, если поэт, не дожидаясь, когда бы “серьезные причины для речи вызрели в груди”, спешит во что бы то ни стало “откликнуться” на последнее событие, то его слова, “повторяемые всуе, теряют вес, как мухи, мрут”, превращаются в “словеса”, и с вечевых башен вместо призывного набата разносится лишь “дурной трезвон”. Еще хуже, когда автором, особенно уже признанным и прославленным, овладевает “расчет порочный”: он не в состоянии побороть “страсти мелочной успеха”, стремится “славу подкрепить”,  

Чтоб не стоять у ней на страже,

Как за жену, спокойным быть.

Написаны эти строки в 1967 году, когда Твардовский с высоты своих неполных 60 лет мог окинуть критическим взглядом все созданное им ранее и с горечью признать, что и сам порой поддавался подобному искушению.

Да, при всем своем мужестве, энергии и воле Твардовский все-таки не был лишен некоторых человеческих слабостей и знал, что “в слабости, в унынье” может порой не устоять против пагубного для поэзии соблазна. Но великое его достоинство в том, что он не страшился признавать свои слабости и беспощадно осуждать себя за них. Именно поэтому он чувствовал свое моральное право указывать другим на их огрехи. В 1959 году он напечатал довольно крупное стихотворение “Московское утро”. Поэт, называя главным редактором всей литературы “великое время”, восклицает:

Ах время, родное,

великое время,

Солгу по расчету -

лупи меня в темя!

А если подчас

отступлюсь ненароком -

Учи меня мудрым

уроком-упреком.

Как неоднократно отмечено критиками, Твардовский первый из поэтов затронул тему ответственности живых перед павшими, той высокой ответственности, без которой жизнь вообще теряет свой смысл, ибо каково человеку переносить все невзгоды бытия, если знать, что потомки никак не оценят сделанное им и его поколением и не только предадут их забвению, но могут даже растоптать все их завоевания, как это, увы, не раз бывало за многовековую историю человечества... Нет, погибающий должен хотя бы за мгновение до смерти увидеть, пусть мысленно, тех, “кто из рук наших знамя подхватил на бегу”, как выразился поэт еще в 1946 году (“Я убит подо Ржевом”). “А иначе даже мертвому - как?”

Проходили годы, война все дальше отодвигалась в прошлое, но боль от ощущения потерь не уходила. Чем краше становилась жизнь, тем все острее чувствовал поэт необходимость напоминать о тех, кто заплатил за это своей кровью. Знаменательные даты и события нередко служили Твардовскому поводом для того, чтобы лишний раз заставить читателя вспомнить о тех, кто погиб, отстаивая будущее своего, народа. В 1957 году страна праздновала сорокалетие Великого Октября. Среди многих произведений, появившихся к юбилею, стихотворение Твардовского “Та кровь, что пролита недаром” стоит особняком. Кровь миллионов, пролитая в “сорокалетний этот срок”, встает перед его взором пламенной зарей,

Стучит в сердца, владеет нами,

Не отпуская ни на час,

Чтоб наших жертв святая память

В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,

И в праздник нынешних побед

Не забывать, что этой кровью

Дымится наш вчерашний след.

 “Святая” память о погибших постоянно стучит в сердце поэта. И даже полёт Гагарина в космос вызвал у Твардовского особые и довольно неожиданные ассоциации. В февральской книжке “Нового мира” за 1962 год было опубликовано его стихотворение “Космонавту”, суть которого такова: каким бы ты, Гагарин , ни был героем из героев, не забывай о тех ребятах, что погибли в своих “фанерных драндулетах” в 1941 году “под Ельней, Вязьмой и самой Москвой” и знай:

Они горды, они своей причастны

Особой славе, добытой в бою,

И той одной, суровой и безгласной,

Не променяли б на твою.

Разумеется у поэта и в мыслях не было как-то принизить этими словами подвиг “разведчика мирозданья” - наоборот, ставя его рядом с теми, кто ценой своей жизни спас родную страну от фашизма, автор оказывает ему величайшую честь:

...кровь одна, и вы - родные братья,

И не в долгу у старших младший брат.

Тех, фронтовиков, и погибших, и уцелевших, было великое множество; имена большинства из них известны лишь узкому кругу однополчан и родных.

Празднуя день победы, нельзя забывать, “во что нам стала та страда”, забывать, “каких и скольких сыновей недосчитались мы, рыдая под гром победных батарей”. Твардовский именно в тот самый вечер думал и писал о погибших:

Сколько их на свете нету,

Что прочли тебя, поэт...

За годы, прошедшие с окончания войны, ушли в небытие многие люди. В их числе и те, кто так или иначе был близок поэту и уносил с собой частичку его жизни, а среди всех этих потерь не самая ли горькая - смерть собственной матери?

“Мать моя, Мария Митрофановна, была всегда очень впечатлительна и чутка, даже не без сентиментальности, ко многому, что находилось вне практических, житейских интересов крестьянского двора, хлопот и забот хозяйки в большой многодетной семье. Ее до слёз трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке за нашими хуторскими кустами и болотцами или отголосок песни с далёких деревенских полей, или, например, запах первого молодого сена, вид какого-нибудь одинокого деревца и т. п.

Так ещё при жизни матери писал о неё Александр Трифонович в “Автобиографии”.

В 1965 году он проводил её в последний путь. В этом же создан цикл “Памяти матери”. Состоит он из четырёх стихотворений, различных и по объёму, и по ритму. Первое и третье могли бы быть посвящены великому множеству матерей: вечная материнская забота и молодая сыновняя устремлённость вперёд, в неясное, многообещающее будущее; юноша жаждет поскорее вкусить самостоятельности, и как бы он ни был привязан к матери, его ответное чувство по силе никогда не сравнится с материнским. Прощание начинается,

Когда нам платочки, носочки

Уложат их добрые руки,

А мы, опасаясь отсрочки,

К назначенной рвёмся разлуке.

Это строки из первого стихотворения.

В третьем - описание похорон. Первые восемь строк - о неспешной работе садовников, сажающих молодые яблоньки, затем - сразу резкий контраст:

Но как могильщики - рывком -

Давай, давай без передышки, -

Едва свалился первый ком,

И вот уже не слышно крышки.

Такие же лопаты; такие же, у садовников, у могильщиков мозолистые руки и грубые кирзовые сапоги; но у свежей могилы самого дорогого человека некстати вспомнились осиротевшему сыну заботливые садовники, всеми своими повадками настолько схожие с любимой матерью, родившей и выпестовавшей семерых детей, что стало просто невыносимо ждать конца погребения:

Ведь ты им сам готов помочь,

Чтоб только все - ещё короче.

Это нетерпеливое чувство хорошо знакомо каждому, кому приходилось хоронить близких людей, - даже и без всяких ассоциаций с садовниками.

Трудно сказать, кто из родителей повлиял на поэта в большей, кто в меньшей степени, но, очевидно, мать он любил сильнее. Посвящённые её памяти стихи писались, видимо, в очень угнетённом состоянии духа. Тяжело было ему писать этот рэквием, но ещё тяжелее - держать боль в себе. Вылившись в слова, эта боль обрела форму не просто стихотворных строк - высокой поэзии. Эти стихи стали литературным фактом.

До последних дней ненавидел он “всяческую мертвечину”, которую с убийственным сарказмом выставил на всеобщий позор ещё в “Тёркине на том свете” (1963).

В Москве, на проспекте Мира, недалеко от ВДНХ, - школа №279 имени А. Т. Твардовского. О ней в своё время рассказал читателям журнал “Юность”. На стенде, посвящённом поэту, среди других цитат из его произведений помещена и такая:

За свои слова в ответе

Я недаром на посту -

Мёртвый дух на этом свете

Различаю за версту.

Слова эти взяты из сказки “Тёркин на том свете”. И совершенно прав был К. Симонов, утверждавший, что “возвращение Тёркина к жизни в “Тёркине на том свете” означало неизменность взгляда Твардовского и непобедимость народа, на его способность справиться не только с таким величайшим испытанием, как война, но и с такой труднопоправимой бедой, как бюрократизм”. Читатели уловили это безошибочно. Для них Тёркин, попавший на “тот свет”, вовсе не был антиподом фронтовому Тёркину, и автор вскоре почувствовал это по многочисленным читательским письмам. Завершая эту поэму, он сказал:

Я в свою ходил атаку,

Мысль одна владела мной:

Слажу с этой, так со всякой

Сказкой слажу я иной.

Значит, именно эта “сказка” потребовала от него предельного напряжения сил - ей было отдано девять лет жизни (1954 - 1963). Именно здесь он испытал себя как сатирик, и стало ясно, что сатирик он сильнейший, беспощадный и совершенно своеобразный, умеющий даже сатиру сочетать с лирикой ( строки о военном и особом отделах, о награде и о Москве, о гибели друга, об обратной дороге Тёркина).

Опубликование и завершение “Тёркина на том свете” придало Твардовскому новые силы. Свидетельство тому - вся его последующая лирика, о которой К. Симонов, ведший совместно с М. Ульяновым документальный фильм о Твардовском, сказал: “Казалось, в своей поэме “За далью - даль” Твардовский поднялся на такую вершину поэзии, что выше подняться уже невозможно. А он - сумел. И эта последняя, высочайшая его вершина - его лирика последних лет”.

Самое последнее стихотворение Твардовского из опубликованных при жизни - “К обидам горьким собственной персоны” - датировано 1968 годом. Это не значит, что больше он уже вообще не написал ни строки, хотя, по свидетельству А. Кондратовича, “писал с каждым годом все мучительнее и труднее”. В одном из самых последних, написанном уже на шестидесятом году жизни и опубликованном посмертно, Твардовский спокойно прощался с жизнью:

Что нужно, чтобы жить с умом ?

Понять свою планиду:

Найти себя в себе самом

И не терять из виду.

И труд свой пристально любя, -

Он всех основ основа, -

Сурово спрашивать с себя,

С других не столь сурово.

Хоть про сейчас, хоть про запас,

Но делать так работу,

Чтоб жить да жить,

Но каждый час

Готовым быть к отлёту.

И не терзаться - ах да ох -

Что, близкий или дальний, -

Он всё равно тебя врасплох

Застигнет, час летальный.

Аминь! Спокойно ставь печать,

Той вопреки оглядке:

Уж если в ней одной печаль, -

Так, значит, всё в порядке.

Наверное, не одни только поэты, но все, кто стремиться быть настоящими людьми, будут правы, сделав это завещание великого советского поэта своим жизненным девизом.

 

Заключение

Твардовскому оставалось прожить еще около двух лет. Он еще не покинул своего кабинета в редакции “Нового мира” и еще не знал, что организм его разъедает злокачественная опухоль. Он чувствовал себя не только “в здравом уме и твердой памяти”, но и при исполнении служебных обязанностей”...

В последние десять - пятнадцать лет своей жизни Твардовский был для множества своих собратьев по перу своеобразным духовным отцом благодаря своему исключительному таланту, а главным образом, благодаря известному всем чувству высокой личной ответственности за судьбы литературы, да и не только ее. “Он был нашей поэтической совестью” - так предельно точно определит нравственное значение Твардовского Кайсын Кулиев.

Лет за пятнадцать до смерти Твардовский писал, что жизнь его “не обделила... и столько в сердце поместила, что диву даться до поры - какие жесткие под силу ему ознобы и жары”.

До поры... Но вот пора настала. Сам поэт держался мужественно, верил, что выздоровеет.

Между тем самые близкие ему люди еще за год до его кончины знали, что надеяться не на что.

 Теперь, когда прошло немало времени, и когда многие близко знавшие его люди опубликовали свои воспоминания о нем, составляющие в общей сложности более пятисот страниц, можно, сопоставив их, попытаться сделать некоторые обобщения и выводы: кто же он был?

Вчитываемся снова в наиболее характерные строки воспоминаний - что вырисовывается из них?

Выросший в крестьянской “босоте и наготе”, он с годами постепенно закалил свой характер.

Суровый реалист, научившийся, как завещал это Ленин, ничего не принимать на веру, он терпеть не мог людей чрезмерного практицизма: вчерашние выпускники вузов, самодовольно кичащиеся своей “ходовой” специальностью, которая обеспечивала в любом крупном городе солидный “кусок хлеба”, вызывали у него чувство недоумения: для него это были люди, преждевременно духовно постаревшие. Вместе с тем ранняя самостоятельность, расторопность и деловитость какого-нибудь мальчишки приводили его в восторг.

И не удивительно, ибо ему самому были чрезвычайно свойственны независимость, самостоятельность, твердость и сила воли. Слава не могла вскружить ему голову, он умел легко отстранить ее - а это ли не признак силы воли?

Даже те, кто с ним часто спорил, отмечали его глубоко продуманную справедливость. Всем бросалась в глаза неизменная душевная доброта Твардовского, стремление действенно помочь ближнему.

Обладая натурой на редкость цельной, он оставался всегда самим собой - и в творчестве, и в повседневном быту.

Трудно оценить в полной мере все созданное Твардовским-поэтом, прозаиком, литературным критиком, публицистом, редактором. Слишком много создано им за 46 лет творческой деятельности. И все-таки, оценивая то, что вошло в его прижизненное пятитомное издание, в посмертно изданные сборники и в опубликованные книги шеститомника, можно в общих чертах подвести итог его деятельности.

В Твардовском заключалось “три дара, из которых складывается истинное поэтическое дарование: дар сочувствия, дар понимания, дар выражения” - так метко определил его талант В. Александров. Еще более определенную оценку его художнической индивидуальности дал П. Выходцев: “Твардовский без назойливо трескучих деклараций, логикой развития художественных образов воспроизводит главные признаки нашего времени, политическое, историческое и философское содержание дел и свершений народа”. И в самом деле, социальное в творчестве поэта неотделимо от эстетического.

Твардовский постоянно находился на самом переднем крае, постоянно обращался в своем творчестве к самым насущным проблемам современности, ставил их со всей остротой и принципиальностью, т. е. был всегда верным и надежным помощником партии, Вот почему интерес и признательно и широкой читательской массы сопутствовали ему неизменно.

Не все грани таланта Твардовского одинаково изучены.

Твардовский-прозаик пока еще далеко не оценен по заслугам - главным образом потому, что заслонен Твардовским-поэтом. Но та же “естественность без примитивности и серьезность без нарочитого глубокомыслия” свойственны и прозе Твардовского, начиная с “Дневника председателя колхоза” и кончая “Заметками с Ангары”

 Твардовский-критик еще ждет своего исследователя. Но любому даже при беглом знакомстве с его заметками и статьями о литературе не может не броситься в глаза, насколько обширен его литературный кругозор, насколько непринужденно сближает он в одной статье, скажем, Маршака и Гете, насколько глубоко и тонко судит о творчестве таких, казалось бы, чуждых ему поэтов, как Ахматова или Мандельштам. Три крупные статьи - о Бунине, Исаковском и Маршаке - свидетельствуют о том свойстве автора, которое музыканты именуют абсолютным слухом. Но при всем пристрастии к тому или иному писателю Твардовский судит о каждом принципиально, отнюдь не закрывая глаза на отдельные слабости, а иногда - как, например, в статье о Бунине - и на весьма существенные изъяны.

Александр Трифонович Твардовский сочетал в себе талант поэта, темперамент бойца, долг и совесть гражданина. Он был коммунистом и интернационалистом по самой своей натуре, оставаясь во всем русским национальным поэтом. И любому юноше, “решающему делать жизнь с кого”, если даже у него нет никакой склонности к поэзии, можно смело и безошибочно указать на жизнь замечательного советского поэта.