Синтез жанров в повести «Призраки»

3.1.    Синтез жанров в повести «Призраки».

Проблема жанров принадлежит к наименее разработанной области литературоведения. В истории изучения этой проблемы можно проследить две крайности. Одна – ограничение самого понятия жанров формальными признаками, рассмотрение их развития как обособленного, вне живого литературного процесса. Другая – растворение проблемы в общем движении литературы. Между тем, наиболее плодотворный путь, по нашему мнению, заключается в исследовании своеобразия жанров как проявления общих, «исторически детерминированных закономерностей литературной эволюции» (LXXI, 3) При этом следует учитывать такую противоречивую особенность жанров, как их постоянное взаимодействие и одновременно – тенденцию к сохранению специфики каждого из них.

Сложный процесс взаимодействия жанров внутри художественного целого до сих пор остаётся одним из интересных и перспективных для теоретического осмысления. Традиционно он сводится к синтетичности произведения, понимаемой как доминирование одного жанрового начала, приобретающего функцию жанрообразования. Однако в нероманных эпических жанрах, не способных охватить всю целостность бытия, взаимовлияние жанров не всегда приводит к их объединению в единое неразрывное целое. Система противится подобной жанровой монологичности, жанры соединяются, взаимодействуют, не подвергаясь влиянию доминирующего жанрового начала, не теряя при этом своей жанровой сущности.(LXXIV, 60)

Многие исследователи утверждают, что в литературе XIX-XX веков наблюдается так называемая атрофия жанров, т. е. Появляются такие способы повествования, когда жестко регламентированные структуры всё реже используются писателями, воспринимаются как анахронизм, когда эти способы трудно отнести к какому-либо традиционному жанру. Такие явления получили название «промежуточных», «переходных жанров», «смешанных повествований», «застывших жанровых промежутков» (XLVI, 75)

Такой принцип исследования межжанровых структур может быть применён и по отношению к малой, «таинственной» прозе И.С. Тургенева. Эти произведения являются «таинственными» не только по содержанию, но и с точки зрения определения жанра.

В этой главе мы рассмотрим повесть «Призраки» и попытаемся установить их жанровые особенности.

«Призраки» – наиболее сложное и загадочное произведение Тургенева. Начатая ещё в 1855 году, эта повесть была закончена лишь восемь лет спустя. Жанр произведения до сих пор не определён и вызывает множество споров. С нашей точки зрения, правильнее было бы рассматривать его с позиции синтеза жанров, а не доминирования какого-либо одного из них.

Сам автор затруднялся в жанровом определении этого произведения. Например, в письме к П.В. Анненкову от 3 (15) января 1857 года Тургенев называет «Призраки» «прескверной повестью», а 13 мая 1863 года писал Достоевскому: «Теперь могу Вас уведомить, что я начал переписывать вещь – право, не знаю, как назвать её – во всяком случае не повесть, скорее фантазию, под заглавием «Призраки»…»(LXXIX,179) С самого начала «Призраки» были задуманы как повесть об общих вопросах, однако мы имеем произведение мотивированное как сновидение, вызванное фантазией, спиритическим сеансом. Все это и затрудняет определение жанра этого сочинения.

В окончательном варианте текста после названия «Призраки» стоит подзаголовок ''фантазия''(LXXX, 191), чем, видимо, автор хотел обозначить жанр своего произведения. Мы уже упоминали, что характер творчества Тургенева меняется в эти годы, он чувствует, что теперь может писать только «сказки», т. е. «личные, как бы лирические шутки, вроде «Первой любви»…» (LXXIX, 388). Обозначение ''сказка'' появляется в эпиграфе «Призраков»:

Миг один… и нет волшебной сказки –

И душа опять полна возможным… (А. Фет)

Действительно, произведение от начала до конца по своему сюжету фантастично, невероятно. Никакого сомнения в этом не могло быть, ведь с помощью Эллис повествователь мгновенно переносится из своего имения то на остров Уайт, то на бульвары Парижа, то в Петербург. По мнению С.Е. Шаталова, «Тургенев изображает совершеннейшие сказки. Так, Эллис во время ночных полётов с повествователем пьёт его кровь и понемногу набирается материальной плотности… Эпиграф должен был ориентировать читателя на условность фантастической истории.»(XCV, 275) На протяжении всего повествования сохраняется впечатление невероятности того, что это не сон, не кошмар и не гипноз, а будто бы реальное происшествие. Повествователь не один раз ходил к дубу, чтобы увидеться с Эллис; дворовая Марфа подтвердила, что он «в сумеречки из дома вышел, а в спальне каблучищами-то за полночь стукал…»(LXXX, 208) И повествователь делает вывод: «Летанье-то, значит, не подлежит сомнению.»(LXXX, 208)

Фантастический колорит произведения связан с образом Эллис. Это один из наиболее загадочных и непонятных образов в творчестве Тургенева. Литературоведение до сих пор не решило вопрос об его истоках. Да и сам автор не дал на него однозначного ответа. Рассказчик в конце произведения говорит: «Что такое Эллис в самом деле? Привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир, наконец? Иногда мне опять казалось, что Эллис – женщина, которую я когда-то знал…»(LXXX, 219) Тургенев сознательно стремился сделать образ Эллис неопределённым. Не сам по себе этот призрак был важен для него, а некая «форма», по словам Достоевского, максимально способная выразить «тоску» автора, «брожение по всей действительности без всякого облегчения» (XXXI, 344). « Я много и долго размышлял об этом непонятном, почти бестолковом казусе, – говорит рассказчик в последней главе «Призраков», – и я убедился, что не только наука его не объясняет, но что даже в сказках, легендах не встречается ничего подобного.»(LXXX, 219)

А.Б.Муратов в своей монографии «И.С.Тургенев после «Отцов и детей» (60-е годы)» попытался выявить все возможные источники этого образа.(XLIX, 15) Здесь открывается возможность сопоставлений повести с произведениями, в которых присутствует фантастический элемент, хоть отдалённо напоминающие полёты Эллис и видения, с ними связанные. Напри-мер, первым источником, по мнению А. Б. Муратова, может служить Аэлло, одна из Гарпий, богинь бури, которые, как думали, похищали людей, исчезав-ших потом бесследно. Здесь связь можно увидеть даже в созвучии имён.

В число источников «Призраков» должны войти и шварцвальдские легенды (о Шварцвальде как стране легенд говорится в повести). И, наконец, А.Б.Муратов проводит параллель «Призраков» со сценой классической Вальпургиевой ночи во второй части «Фауста» Гёте. Образ Эрихто и ситуация, изображенная Гёте, во многом напоминают «Призраки». Аналогия данного отрывка с произведением Тургенева вероятна потому, что и общий строй повествования, отвлеченно-фантастического, и мысль о кровавом круговороте истории, и обращение к имени Цезаря – всё это соответствует одной из сцен тургеневской повести.(XLIX, 14-15) Но всё это столь же относительно, как и сходство описания сна в одном раннем письме Тургенева к П.Виардо: «В эту минуту я был птицей, уверяю вас, и сейчас, когда я пишу Вам, я помню эти ощущения птицы… Всё это совершенно точно и ясно не только в воспоминании моего мозга, если можно так выразиться, но и в воспоминании моего тела, что доказывает, что la vida es sueno, y el sueno es la vida»[1](LXXIX, T.1, 492-493), на которое обычно ссылаются как на первоначальный набросок «Призраков». Тут есть и белая таинственная фигура, и перевоплощение в птицу, и полёт над морем, напоминающий описание острова Уайт в повести. Здесь, как и в «Призраках», сон не просто композиционный приём, Тургенева он привлекает как состояние, в котором обнаруживаются скрытые, загадочные стороны жизни. В этом смысле не только сама жизнь призрачна, непонятна, таинственна, как сон, но и сон есть проявление странных сторон человеческого существования. Мотив сна для Тургенева есть основа фантастической литературы.

Разгадать образ Эллис пытались многие исследователи. Например, Ч.Ветринский и А. Андреева пытались истолковать его как аллегорическое олицетворение музы Тургенева, проводя аналогию между взаимоотношениями Эллис и рассказчика с одной стороны, и психологией творческого процесса, с другой.(XVII,54) В.Фишер указывал на совершенно точное совпадение всех особенностей поведения Эллис и героя рассказа с отношениями, которые устанавливаются в спиритическом сеансе между духом и медиумом (человеком, через которого, как полагали спириты, дух частично материализуется и вступает в общение с живыми.) (LXXXVIII, 300-307) Но, как известно, Тургенев в предисловии к первой публикации в жернале “Эпоха” просил: “…не искать в предлагаемой фантазии никакой аллегории или скрытого значения, а просто видеть в ней ряд картин, связанных между собой довольно поверхностно…”(LXXXII,334). То же самое утверждение находим мы и в письме Тургенева к В.П.Боткину от 26 января 1863 года: «Тут нет решительно никакой аллегории, я так же мало сам понимаю Эллис, как и ты. Это ряд каких-то душевных dissolving views[2], вызванных переходным и действительно тяжёлым и тёмным состоянием моего “Я”(XII, 194); и в письме к М.В.Авдееву от 25 января 1870 года : “…я… в фабуле “Призраков” видел только возможность провести ряд картин.”(LXXXI, 427)

Итак, всё вышесказанное позволяет нам говорить, что специфический жанр данного произведения включает в себя некий элемент фантастики, который заключается в таком методе отображения жизни, когда используется художественный образ (объект, ситуация, мир), в котором элементы реальности сочетаются сверхъестественно. Включает жанр и элементы сказки, сна, легенды, обозначенной автором как фантазия (словом, передающим черты этих жанров). Однако жанр данного произведения не исчерпывается этими жанровыми составляющими, ведь главное не в фабуле, а в тех картинах, которые связаны этой фантастической фабулой. При всей внешней разрозненности и случайности картины эти составляют продуманное и единое целое.

Весь философский пафос, отраженный в «Призраках» был выражением общих для романтического мировосприятия принципов отношения к жизни.(L, 70) Поэтому нет нечего удивительного, что в художественном смысле «Призраки» связаны с романтизмом. А.Б.Муратов, например, считает, что по своим художественным задачам повесть Тургенева близка эстетике Э.По, который говорил, что одной из наиболее трудных и важных для писателя художественных возможностей оказывается возможность уловить «миг между бодрствованием и сном… те мгновения, когда границы яви сливаются с границами снов.»(XCVII, 163) Писатель, уловивший этот «миг», как полагал Э.По, может «воплотить в словах те грёзы, или впечатления души человека, которые, будучи записаны, поразят новизною материала и выводов из него.»(XCVII, 164) Эта задача казалась важной Э.По потому, что позволяла говорить о странных соотношениях реального и ирреального, т. е. о главных проблемах, вставших перед романтическим искусством.

По мнению большинства исследователей, художественный метод Тургенева имеет несомненную связь с романтизмом, хотя и относится к периоду расцвета реализма.

Например, П.Г.Пустовойт пишет: «Романтика как поэтическое, идеализирующее начало стала вклиниваться в его реалистические произведения, эмоционально окрашивая их и становясь основой тургеневского лиризма.»(LXIX, 276)Здесь речь, по-видимому, идёт о романтизме, который равнозначен понятию «лиризм».(См.: Хализев В.Е. Теория литературы. – М.,2000, стр.296). Романтика, с точки зрения исследователя, – «это форма выражения идейно-эмоционального пафоса»,который даёт о себе знать в позднем творчестве Тургенева как «элемент реалистического стиля»(LXVII, 75-77) и проявляется в обращении писателя к романтической тематике, романтическим героям и в создании романтического фона повествования.

В данном утверждении есть своя логика. Действительно, многое в творчестве И.С.Тургенева может быть соотнесено с романтизмом. Это и трагический герой, который как будто бы всегда близок к своей цели, но оказывается наказанным за то, что имел «самоуверенность полагать себя способным самому решать свою судьбу.»(L, 72)

Это и идея о всеобщей жизни, которая входит в тургеневскую художественную концепцию мира, и которая одновременно является идеей философского романтизма. Эта идея очень близка философским представлениям романтиков о связи человека с миром как с гармоническим единством. У Тургенева, как у романтиков, человек доступен объяснению только в сравнительно узких пределах – в исторической жизни народа и в его частном существовании. Повествование в произведениях Тургенева всегда строится как повествование о таком объяснении, однако писатель всегда даёт почувствовать, что за ним существует Неведомое, Природа, с её законами… Это неведомое не поддаётся анализу, писатель может лишь указывать на него и выражать к нему своё эмоциональное отношение. Здесь и вступает в свои права тот лиризм, та поэтика непосредственно-эмоционального, которую можно назвать романтической.

Романтизм и «таинственные» произведения Тургенева сближает многое: и романтический герой, и обращение ко всему фантастическому, экзотическому, и стремление к обоснованию идеи самоценности человеческой личности. Эти произведения отличают такие оттенки чувства, такие нюансы, которые были характерны для творчества В.А.Жуковского. Обоим писателям удалось показать переходы от одного психологического состояния личности к другому. Сближает их творчество и сюжеты (из интересует психология человека в каких-то пограничных состояниях; сказочные и фантастические ситуации) и приёмы (достаточно назвать, что излюбленным приёмом Жуковского было использование мотива сна, сквозного в «Призраках»). Всё вышесказанное, по нашему мнению, сближает «Призраки» с элегиями Жуковского и позволяет говорить о присутствии элегического начала в данном произведении.

Рассматриваемое нами произведение строится как совокупность видений и картин, открывшихся взору носящегося над миром героя. Призрак носит повествователя по всему полуночному миру. Англия, Франция, Германия, Италия, Россия – любая страна по желанию. Мало того, из XIX века Эллис переносит его в I век до н. э., позволяет увидеть Цезаря с его легионами, в XVII век на берег Волги к Разину. Происходит не только расширение пространства, но исчезают и временные границы – между настоящим и прошлым.

Форма, в которой представлены эти картины, выражена с помощью путешествия. Поэтому мы можем говорить об использовании такого литературного жанра, как путешествие. В основе жанра путешествия лежит «описание путешественником (очевидцем) достоверных сведений о каких-либо… малоизвестных странах, землях… в форме записок, дневников, очерков…»(XLIV, 314) Особый вид литературного путешествия представляет собой повествование о вымышленных, воображаемых странствиях, с чем мы имеем дело в «Призраках». Но в повести, если странствие и воображаемое, то все места, посещаемые героями, вполне реальны. Формирование и развитие жанра путешествия отличает сложное взаимодействие документальной, художественной и фольклорной форм, объединённых образом путешественника (рассказчика), что характерно уже для древнейших путешествий. Определяющей позицией такого героя выступает позиция наблюдателя чужого мира, а «…противостояние «своего» мира, пространства «чужому» – формообразующий фактор жанра путешествия.»(XLIV, 315) Всё это ярко представлено и в «Призраках», что позволяет говорить о присутствии этого жанра в произведении.

Из такой формы повествования (с помощью путешествия), по нашему мнению, вытекают все другие жанровые модификации «Призраков»: путевой очерк, автобиографический очерк или автобиография, исторический и философский очерк, являющиеся разновидностями жанра очерка. В очерках «межжанровые отношения приводят к синтетизму жанров, и жанровой многослойности, и сложным полижанровым структурам, требующим изучения.»(LXXIV, 60)

По мнению Г.Н.Поспелова, очерк отличается от других малых форм эпической литературы отсутствием единого, быстро разрешающегося конфликта и большей развитостью описательного изображения.(LXVI, 263) А мы помним, что по признанию И.С.Тургенева, не Эллис, а описания составляют основную цель «Призраков». «Я кончил недавно небольшую вещь – и представьте – фантастическую! – скорее описательную», - сообщал он Е.Е.Ламберт.(LXXIX, T.V, 145)

Очерк обычно не затрагивает проблемы становления характера личности в её конфликтах с общественной средой, а освещает проблемы гражданского и нравственного состояния «среды» (воплощенного обычно в отдельных личностях) и обладает большим познавательным разнообразием.(LXVI, 263) Мы уже уполминали те формы очерка, которые можно вычленить в “Призраках”. А теперь рассмотрим их подробнее. Безусловно, все они глубоко взаимосвязаны и могут быть изучены только вместе, и только в связи с развитием поэтико-философской концепции “Призраков”. Произведение открывается лирическим описанием среднерусского пейзажа (главы 6, 8), но ему на смену, как контраст, появляется описание острова Уайт (глава 9), “где так часто разбиваются корабли”. Природная стихия приобретает зловещий облик: тучи, “как стадо злобных чудовищ”, “разъярённое море”, “леденящие дыхание…безны”, “тяжкий плеск прибоя”(LXXX, T.7, 199) – и всюду страдания, ужас и смерть. «В тяжком плеске прибоя чудится что-то похожее на вопли, на далёкие пушечные выстрелы, на колокольный звон…»(LXXX, T.7, 199). Из такой вот путевой зарисовки, путевого очерка, легко вычитывается мысль автора о ничтожестве человека перед лицом таинственных и враждебных сил природы, которая становится основной в «Призраках», выражая при этом философские раздумья И.С.Тургенева. Человек – это ничтожество перед стихией природы. Та же мысль открывается герою в видениях «великой ночи», когда «можно видеть, что бывает закрыто в другое врем.»(LXXX, T.7, 201-204)

По мнению А.Б.Муратова, объединённые одной темой, эти видения говорят о круговороте истории, о неизменности и жестокости её законов, столь же стихийных и страшных, как и законы природы вообще, о попытке человека уцелеть, забыть о своей беспомощности и обрести хотя бы видимость счастья.(L, 18)

Как исторический очерк «Призраки» понимал М.М.Ковалевский, известный историк и социолог, близкий знакомый Тургенева. Своеобразие художественной задачи, поставленной перед собой автором «Призраков», Ковалевский видел в том, что Тургенев стремился вызвать в воображении своего читателя не исторические лица и события, а «современную им народную психологию»(LV, 172), но освоенную через историю. Мысли, близкие идеям Ковалевского, позже высказал П.Л.Лавров, который увидел за фантастическими образами этого произведения раздумья автора об истории человечества.

Пейзажи и исторические события тесно переплетаются в произведении. Например, Тургенев рисует унылые итальянские ночные пейзажи: понтийские болота, «печальный заброшенный край», «огромное тусклое пространство», «священная земля Кампании», хранящая следы прежней великой жизни, о которой свидетельствуют одинокие развалины. И вот, разбуженная возгласом, развалина оживает, являя грозного Цезаря и его легионы. (LXXX, T.7, 203) Цезарь как олицетворение тирании, жестокости, власти и его легионы, воплощающие силу, оправдывающую эту тиранию, – вот что вызывает ужас, для выражения которого нет человеческих слов.

 По своей структуре и содержанию к историческому очерку можно отнести эпизод произведения, связанный с восстанием Степана Разина. И вновь этот исторический эпизод отличается грубостью и жестокостью. Для Тургенева нет разницы между императорским Римом и разгулом русской вольницы, кровь и жестокость всегда сопровождают историю человечества.

Надо отметить, что такие сцены вызывали не только философские раздумья, но и давали повод автору для выражения своих общественных взглядов. Таким образом, мы можем утверждать, что «Призраки» также стали для читателей осуществлением политической программы Тургенева. Писатель не случайно сблизил эти сцены, оно имело злободневный смысл: многочисленные крестьянские восстания конца XIX века напоминали разинщину, а русский и европейский абсолютизм заставлял вспомнить цезарианский Рим. И в сознании писателя «бунт, пусть даже и вызванный социальными причинами, но бессмысленный, кровавый и грозный, ничуть не лучше ликования толпы, упоённой величием императорской власти.»(L, 20)

По мысли Тургенева, успокоение от жестокости человек может найти в красоте. Есть другой мир, не Рим, мир вечной красоты, высокого искусства и страсти. Символ его – Isola Bella и женщина, поющая песнь любви. С помощью этой путевой зарисовки нами выявляется эстетическая программа И.С.Тургенева и его рассказчика: автор и герой верят в гармонию, в реальность счастья и непреходящую ценность Красоты, а песня напоминает о жажде счастья, об извечности стремления к Прекрасному, к искусству.

Об искусстве говорится и в описании Швецингенкого сада: «…парк с аллеями стриженых лап, с отдельными ёлками в виде зонтов, с портиками и храмами во вкусе помпадур, с изваяниями сатиров и нимф Берниниевской школы, с тритонами рококо на середине изогнутых прудов, окаймлённых низкими перилами из почерневшего мрамора…»(LXXX, T.7, 212), дворец рококо и лебедь, заснувший на пруду, – умиротворяющая картина в элегическом тоне, когда границы настоящего и прошедшего стираются. Прекрасное для Тургенева вне времени и пространства, оно вечно. Всё повествование полно задумчивости и заставляет человека сильнее почувствовать своё ничтожество. Тем самым трагическая сторона жизни вообще с её неуверенностью, трудностями, сомнениями и в то же время неудержимостью стремлений и героическим желанием преодолеть неведомое выдвигалась на первый план. Вся сцена явилась органическим звеном концепции повести как произведения о неподвластных сознанию общих неведомых законах жизни.(L, 24)

В «Призраках» это неизведанное, трагическое становится центральной темой: оно и в страшных видениях прошлого, и в отвратительной картине настоящего, и в природе, и в красоте, созданной человеком, и в образе смерти, венчающем всё произведение. Итак, «Призраки» Тургенева представляют собой, по нашему мнению, выражение эстетической программы писателя, т. е. по жанру является эстетическим манифестом

Надо вспомнить, что первым читателем «Призраков» был В.П.Анненков. «Не фантазией следовало бы назвать Вашу статью, а элегией, – писал он Тургеневу 25 сентября ст.ст.1863 года. – Нет никакого сомнения, что в теперешнее время никто не даст себе труда уразуметь этого автобиографического очерка…»(LXXIX, T.5, 588). В ответном письме Тургенев отдал должное прорицательности П.В.Анненкова. «Я даже дрогнул, прочтя слово «автобиография», и невольно подумал, что когда у доброго легавого пса нос чуток, то ни один тетерев от него не укроется, в какую бы он чащу ни забился»,- писал Тургенев Анненкову 28 сентября 1863 года.(LXXIX, T.5, 588). Эти два замечания дают нам право рассматривать «Призраки», как произведение автобиографическое.

Многие исследователи неоднократно отмечали, что в основе почти всех ''сюжетов'' «Призраков» лежат конкретные впечатления Тургенева, отразившиеся в письмах и иных биографических материалах. Об этом говорили и А.Андреева, и Б.М.Эйхенбаум, и А.Б.Муратов. Последний отмечает, что такой подход «относится к описаниям итальянских пейзажей, барской усадьбы средней полосы России, Парижа, Швецингенского сада, гор Шварцвальда, петербургской ночи, острова Уайт. Эпизод с видением Цезаря наверняка имеет своим источником случай, о котором Тургенев рассказал в «Воспоминаниях о Станкевиче», рассуждения при виде журавлей могут быть безошибочно соотнесен с одним из писем 1850-го года (LXXIX, T.1, 502-503), а появление Степана Разина – с семейными преданиями и чтением исследования Н.И.Костомарова «Бунт Стеньки Разина». Наконец, сам сюжет напоминает пространное письмо к П.Виардо… Разнообразие жизненных впечатлений, которые вобрали в себя «Призраки», и большой временной промежуток (1840-60-е годы) доказывает справедливость слов Анненкова о том, что «Призраки» – автобиография.

Но «Призраки» не просто автобиография, но и история «художнической души», «душевная исповедь», которая вместила в себя многолетние душевные искания и сомнения Тургенева, как бы сконцентрировала их, обострила те переживания, которым писатель поддавался в разные моменты и под воздействием разнообразных впечатлений жизни. Однако эти сюжеты жизни – прообразы «Призраков» – со временем изменились, осложнились, наполнились новым содержанием.

«Призраки» Тургенева насыщены не только широкими литературными и жизненными ассоциациями, но и философскими размышлениями, вводящими в жанровую структуру начало философского очерка.

По мнению Е.Кийко, философско-историческая основа этой ''фантазии'' также опирается на давнюю традицию, истоки которой можно обнаружить в проникнутых пессимизмом поучениях Экклезиаста.(XXXIII, 478) Марк Аврелий, Светоний, Паскаль, Шопенгауэр – вот мыслители, в философских системах которых исследователи находят общие черты с теми или иными мотивами «Призраков»

 Надо отметить, что философия пронизывает всё творчество писателя и во многом определяет его содержание. Обычно все исследователи соотносят «Призраки» и «Довольно» с шопенгауэрской философией пессимизма, и это, безусловно, небезосновательно. Такое сопоставление основывается у литературоведов на одном из писем Тургенева этого периода, в котором он упоминает имя немецкого мыслителя, и на рукописном материале к «Призракам», где, среди заметок, сделанных писателем в октябре 1861 года имеется запись: «Вид земли (Шопенгауэр)»(XXXIV, 123-125). Как считают исследователи, вид земли с птичьего полёта, изображённого в 23 главе («…Сама земля, эта плоская поверхность, которая расстилалась подо мной; весь земной шар с его населением…, нуждою, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая, шероховатая кора… величаемая нами органическим, растительным царством; эти люди-мухи, в тысячу раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жилища…»(LXXX, T.7, 216)), и само описание навеяно следующими строками книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление»: «В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары; вокруг каждого из них вращаются около дюжины меньших, освещённых; горячие изнутри, они покрыты оцепенелой холодной корой, на которой налёт плесени породил живые и познающие существа, – вот эмпирическая истина, реальность, мир.»(XCVI, 1).

Факты совпадений философско-этических концепций Шопенгауэра с некоторыми идеями Тургенева не дают оснований для утверждения о философской зависимости русского писателя от немецкого мыслителя. Тургеневская философия не обязательно восходит к его трудам. Размышления Тургенева вобрали в себя целый ряд пессимистических идей картин, подсказанных писателю его интеллектуальным кругозором. В современном тургеневедении главенствует мнение, что писатель воспринял философию пессимизма Шопенгауэра сквозь призму своих мыслей и сблизил лишь некоторые конкретные сцены и картины, в которых речь идёт о человеческой жизни и обществе.

Более точным нам кажется сближение идей Тургенева и Гёте, исповедовавшего философию природоцентризма.

Известно, что одной из составляющих философских воззрений Тургенева был романтизм, или тот круг общих романтических идей, которые полнее всего определяются понятием пантеизм. И хотя Тургенев с сомнением воспринял его (как не объясняющего смысл человеческого и всеобщего бытия), это не означает, что писатель вообще отрицает пантеизм как философскую идею, и в своём понимании природы он ссылается на гётевскую миниатюру «Природа».

Тургенев исходит из идеи целостности природы, единства её жизни и её законов. Но каждая из её составляющих, не только человек, но и комар, муха, корень дерева, считает себя центром, средоточием всего мироздания. В этом видимом противоречии и состоит «тайна». Тургенев высказывает мысль о противоположности духа и материи. И в этом он ссылается именно на Гёте, взгляд которого органически связан в сознании Тургенева со всеми этими философскими идеями, с обоснованием своего «единственно верного» взгляда на природу.

Для Гёте не существует трагической стороны жизни человека как жизни всеобщей, как не существует, по мысли Тургенева, противоречия между я и миром для романтического сознания вообще. «Она (природа) ввела меня в мир, она же и уведёт из него. Я ей доверяюсь, пусть распоряжается мной, – заключает Гёте. – Она не возненавидит своё творение. Не я говорил о ней. Нет, всё, что здесь правда, и всё, что здесь ложь, высказано ею. Всё – её вина, всё – её заслуга.»(XXI,676). Для Тургенева такой оптимизм неприемлем. Он остается пессимистом.

Тургенев формулирует свой закон природы: “Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанностьощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая её основа, её неизменный закон, вот на чём она стоит и держится. Всё, что выходит из-под этого уровня – кверху ли, книзу ли, всё равно, – выбрасывается ею вон, как негодное.” (LXXVIII, T.7, 70). Но этот закон мрачен: в нём остаётся страшная для человека загадка, которую он не может понять. Трагизм жизни будет осознаваться до тех пор, пока человек не приблизится к природе, не сумеет хотя бы приподнять завесу над её тайнами. А это и означает необходимость выхода за пределы своего Я. Его пессимизм противостоит гётеанскому оптимизму прежде всего как реальный взгляд на мир – романтизму, в себе завершенному и удовлетворённому. Если для Гёте все противоречия решались в чисто человеческой сфере, если для других романтиков центральной проблемой оказалось отпадение человеческого я от всеобщего целого, то Тургенев приходит к идее детерминированности, жестокой и неизбежной, человеческого существования. Эта детерминированность имеет всеприродный характер, и человек, как часть всеобщей жизни, не имеет возможности выйти из-под власти законов природы. В этом его трагизм, проявляющийся как в частной жизни, так и в жизни исторической.(L, 70)

Такова была тургеневская концепция природы. Это было глубокое философское убеждение писателя, во многом определившее содержание его творчества. Наиболее прямо оно сказалось в «Призраках» и «Довольно» – программных произведениях писателя с этой точки зрения. Тургеневский философский пессимизм, как он отразился в этих повестях, содержал в своей основе мысль о враждебности человеку общих законов бытия и о невозможности для мыслящей личности проникнуть в тайны «всеобщего». С этим и связывает писатель трагическую сторону человеческого существования. И такой взгляд несводим к каким-либо конкретным философским системам, а поэтому мы можем утверждать, что в «Призраках» И.С.Тургенев выступил в роли писателя-философа, а жанр произведения может быть определён и как философский очерк, где автор рассматривает три момента: природа – история – современность; прекрасное – ужасное; человек – общество.

Итак, мы рассмотрели повесть «Призраки» и нашли в ней наличие жанровых начал сказки, «фантазии», путешествия, очерка в его разновидностях (исторического, философского), автобиографии, элегии, эстетического манифеста.

Такие произведения, т. е. совмещающие в себе несколько жанров, по мнению Р.Р.Москвиной (XLVII, 263), относятся к «первичным формам словесности, как «смешанные», «нетрадиционные» жанры: воспоминания, письма, эссе, очерк и пр. Они нетрадиционны не в том смысле, что возникают позже, предположим, новеллы или романа, нет, они всегда существовали рядом с ними, и у этих жанров есть своя традиция, – а потому, что они находятся как бы в «промежутке» между литературой и другими формами словесности: философией, публицистикой или, наконец, «непосредственной», живой психологической прозой». (XIII, 263)

Всё это (и философия, и публицистика, и психологическая проза) интересует писателя в начале 60-х годов, когда он работал не только над «Призраками», но и над «Довольно». Поэтому эти черты присущи и последнему произведению, ведь не случайно в литературоведении «Призраки» и «Довольно» принято рассматривать вместе.

Что же представляют собой «смешанные» жанры? Как показывает в своём интересном исследовании Л.Гинзбург, эта литература живёт «открытой соотнесённостью и борьбой двух начал». (XXII, 9) Первое начало – это, по мнению автора, присутствие в повествовании жизненного опыта личности, причём, что особенно важно, опыта самого автора мемуаров, писем, эссе и пр. произведений этого жанра. Разумеется, мы найдем здесь и беспристрастную, безличную информацию, но все же в целом именно эта соотнесенность фактов, событий к лично пережитому автором является для него важным принципом отбора, организации, интерпретации жизненного материала. Второе «начало» – это «некоторая эстетическая организованность материала»: произведение является художественной структурой.(XXII, 9) Что же касается зрелых структур словесности, то значение личностного начала здесь снижается по сравнению со «смешанными» жанрами. Структура таких жанров «воплощает в себе – и генетически и личностно, т. е. со стороны субъекта этой деятельности, – начальные стадии философского, эстетического или научного истолкования жизни в словесности», ярким примером чего является повесть «Довольно».

3.2.Жанровое своеобразие повести «Довольно».

Повесть «Довольно» была задумана в 1862 году, но закончена только в 1864-м. Как и «Призраки», «Довольно» - своеобразная исповедь, интимная «автобиография» Тургенева. В письме М.М.Стасюлевичу от 8\ 20 мая 1878 года Тургенев писал: «Я сам раскаиваюсь в том, что напечатал этот отрывок… и не потому, что считаю его плохим, а потому, что в нем выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды.» (LXXXIX, T. 12, 322). Этим личным воспоминаниям в повести придан универсальный характер, что и определило восприятие «Довольно» как выражения философских убеждений автора.(LI, 306)

Общую идею «Довольно» наиболее объективно и тонко понял впоследствии Л.Толстой, отметивший основные аспекты в жизни и творчестве Тургенева: «1) вера в красоту (женскую – любовь – искусство). Это выражено во многих и многих его вещах; 2) сомнение в этом и сомнение во всём. И это выражено и трогательно и прелестно в «Довольно»…»(LXXVII, T.63, 150)

Мы уже отметили, что по структуре “Довольно” представляет собой “смешанный” жанр. Исследователи не пришли к окончательному выводу о жанре этого произведения, поскольку оно отличается ещё большим философствованием, большим присутствием личности самого автора и меньшей степенью художественной условности по сравнению с “Призраками”. Тем не менее, эти два произведения объединяет одна и та же мысль, только в “Довольно”, по мнению А.Б.Муратова, она более “логизированная”.(L, 32) В «Довольно» тоже речь идёт о жалком «достоинстве сознания собственного ничтожества» и о «тщете всего человеческого, всякой деятельности, ставящей себе более высокую задачу, чем добывание насущного хлеба».(LXXIX, T.12, 122) «Фантастические образы «Призраков», – писал П.Л.Лавров, – поэт перевёл на язык точной мысли в «Довольно»…»(XLI, 230)

Два определения, данные И.С.Тургеневым своему произведению в черновом и окончательном вариантах, сводятся по нашему мнению, к одному – жанру дневника. Черновой вариант был озаглавлен как «несколько писем без начала и конца»(LXXXIII, 15), а окончательный – «отрывок из записок умершего художника»(LXXXI, T.7, 220). Мы полагаем, что определение жанровой формы «записки» – в данном случае является синонимом «дневника» как жанра данного произведения. И жанр письма (эпистолярный жанр в литературоведении), и жанр записок, и дневника предполагают наличие большой субъективности (личностного эмоционально-психологического начала), и жизненного опыта автора.

В нашей работе мы будем опираться на множество исследований, но особенно на монографии известного тургеневеда Аскольда Борисовича Муратова, который не занимался специально проблемой жанра данного произведения, но сделал важные для нас наблюдения.

А.Б.Муратов пишет, «что «Довольно» распадается на две относительно самостоятельные части: воспоминания-исповедь и философию исторической жизни и искусства»(XLIX, 33). Данное замечание является очень ценным, поскольку различное содержание воплощается в разных жанрах, ведь мы рассматриваем жанр как содержательно-формальную категорию. Конечно, такого разделения в сознании Тургенева не существовало, о чём свидетельствует творческая история произведения и его содержание. Но всё же членение текста и поиск составляющих произведение жанров возможен.

Самая жизнь, как верно отметил П.Л.Лавров, представлялась Тургеневу «одним бесцельным повторением бессодержательных действий» (XLIII, 230), всё равно каких – личных, исторических или природных. Произведение и строится как последовательное доказательство этого тезиса и делится на три неразрывно связанные друг с другом части: любовь, деятельность историческая и красота в природе и искусстве, из чего мы можем с уверенностью выявить две формы повествования – лирический дневник и философский очерк.

Первые главы произведения – это главы-воспоминания, последние – это философские размышления о смысле жизни, о месте и роли человека, о стихийном развитии природы. Начало «Довольно» пронизано интимными воспоминаниями, что наталкивает на мысль о дневниковых записях героя. Само заглавие, подзаголовок «Отрывок из записок умершего художника», лирическая тональность повествования – всё это говорит, что «Довольно» – автобиографическая исповедь, своего рода итог творчества писателя.

И.П.Борисов, отметивший автобиографизм и пессимистичность повести, писал Тургеневу 29 октября ст.ст. 1865 года: «В вашем «Довольно» многое прочитал я с больным чувством за Вас. Вы как будто хотите так уйти от нас… просто-напросто пришло довольно жить.» (LXXXIV, 497).

«Довольно», как и «Призраки», – своеобразная интимно-философская исповедь писателя, проникнутая глубоко пессимистическим пониманием истории человеческого общества, природы, искусства. На автобиографическую основу очерка Тургенев указывал в письме к М.М.Стасюлевичу от 8 мая 1878 года: «Я сам раскаиваюсь в том, что напечатал этот отрывок (к счастью, никто его не заметил в публике), - и не потому, что считаю его плохим, а потому, что в нём выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды.»(LXXIX, T.5, 542).

В пользу жанра дневниковых записей говорит и сама форма повествования, а не только содержание. Непример, начало повести: «… «Довольно», – говорил я самому себе, между тем как ноги мои, нехотя переступая по крутому скату горы, несли меня вниз, к тихой речке..."(LXXX, T.7, 220); или глава 5: «и это я пишу тебе – тебе, мой единственный и незабвенный друг, тебе, дорогая моя подруга, которую я покинул навсегда, но которую не перестану любить до конца моей жизни…»(LXXX, T.7, 221) и т. д. По нашему мнению, о жанре дневника можно говорить ещё и потому, что такая форма воспоминаний и писем уже использовалась Тургеневым в других произведениях, например, в «Дневнике лишнего человека», «Переписке», «Фаусте», «Асе» и пр.

Вторая часть, баз сомнения, является и по содержанию и по форме философским очерком. О второй половине этого очерка В.П.Анненков писал, что она «имеет несчастье походить на мрачную католическую проповедь».(LXXIX, T.1, 540)

Среди философских и исторических источников, переосмысленных в «Довольно», в исследовательской литературе и критике назывались А.Шопенгауэр, Б.Паскаль, Экклизиаст, Марк Аврелий, Сенека,Светоний, художники-мыслители Гёте, Шекспир, Шиллер, Пушкин.

Эта часть произведения насыщена размышлениями о мгновенности, краткости человеческой жизни, обусловленной неизменным и слепым законом природы. Это и определяет, по мысли автора дневника, близкого по мироощущению Тургеневу, ничтожество личности, исторической жизни человека и её самого высокого проявления – искусства. У героя нет радости от общения с природой, потому что «всё изведано – всё перечувствовано много раз…»(LXXVIII, T.9, 110), нет даже ощущения счастья. «Строго и безучастно ведёт каждого из нас судьба – и только на первых порах мы, занятые всякими случайностями, вздором, самим собой, не чувствуем её чёрствой руки» (LXXVIII,T.9,117). Это и есть закон, который познаётся лишь после пережитой молодости и познаётся каждым для себя. Личность мыслит себя в центре мироздания и не знает о слепой и безразличной ей силе.

Но есть и другая сфера человеческой деятельности, выраженной в словах “народность”, “право”, “свобода”, “искусство”. Но истинны ли они? Исторической жизни человека Тургенев посвящает одну 14 главу. Новому Шекспиру, говорит он, нечего было бы прибавить к тому, что заметил он два века назад: «То же легковерие и та же жестокость, та же потребность крови, золота, грязи, те же пошлые удовольствия, те же бессмысленные страдания…те же ухватки власти, те же привычки рабства, та же естественность неправды…»(LXXVIII, T.9, 118-119). В XIX веке есть свои тираны, свои Ричарды, Гамлеты и Лиры. Следовательно, человеческие пороки даны человеку той же природой. А великие слова так и остаются словами. Но «Венера Милосская», пожалуй, несомненнее римского права или принципов 89-го года»(LXXVIII, T.9, 119), т. е. искусство выше человеческих норм государства, права и принципов свободы, равенства и братства, провозглашенных Великой французской революцией.

Тургенев ставит Венеру Милосскую выше принципов этой революции, он возражает против материалистической эстетики, объявляющей искусство подражанием природе (в природе нет, говорит герой, симфоний Бетховена, “Фауста” Гёте, образов Шекспира). Но в то же время он утверждает относительность величия искусства, потому что его творцы и сами творения живут тоже мгновенной жизнью, т. к. природе враждебно стремление человека к бессмертию, а искусство и есть такое стремление.

Венера Милосская, образы Шекспира и Гёте в тургеневской интерпретации выражают красоту человеческих стремлений, поисков и идеалов. Истинная красота искусства, тем значительнее, что создается человеком, который “смутно понимает своё значение, чувствует, что он сродни чему-то высшему, вечному…”(LXXVIII, T.9, 121). И даже если это только заблуждение, то оно прекрасно, как выражение лучших сторон человеческого гения, его души, и трагично, так как свободное творение всё же оказывается творением на час. Искусство выше исторических движений человечества и даже природы, но только «в данный миг» и то «пожалуй».(LXXVIII, T.9, 119)Естественно, что истина – это «слепорожденная», «глухонемая» сила природы, «которая даже не торжествует своих побед, а идет вперед, всё пожирая…».(LXXVIII, T.9, 120)

Но если всё бренно – и личная жизнь, и историческая, и искусство – то мир с его стремлениями – не более чем «толкучий рынок призраков», «торжище, где и продавец и покупатель равно обманывают друг друга», не сознавая ни истинного значения истории, ни собственного ничтожества.(XLIX, 35)

Но главки-воспоминания, проникнутые трагическим значением любви, и философские раздумья и сомнения, пронизанные интимным чувством, едины в композиционном отношении, поэтому часто «Довольно» называют лирико-философским очерком. Они неразделимы, поскольку эти мотивы переплетаются. Например, все исследователи говорят о том, что в первой главе (главе-воспоминании) прослеживаются параллели с идеями Марка Аврелия: «Пора угомониться… оставь пустые надежды… Довольно жалкой жизни, ропота и обезьянничанья. Что тревожит тебя? Что в этом нового?.. Всё равно, наблюдать ли одно и то же сто лет или три года.»(I, 31, 91, 137)

На наш взгляд, такое взаимопроникновение интимного, субъективного и философских размышлений характерно для такого стихотворного жанра, как философская лирика. Поэтому, по нашему мнению, правомерным было бы считать «Довольно» стихотворением в прозе, по размерам возросшим до объема повести. Об этом свидетельствуют окрашенные поэтическим чувством картины «личных воспоминаний» о прошлом, сменяющиеся раздумьями о тщете всего человеческого, всякой деятельности.

Такое своеобразие замечали многие. Например, А.С.Суворин писал о «Довольно», что «это короткие главы, лучше сказать, лирические строфы, полные поэзии…»(LXXX, T.7, 493); П.Боголепов назвал произведение поэмой в прозе (VI, 48); П.Ф.Алисов характеризует «Довольно» как романтическую исповедь, разросшееся до гигантских размеров «И скучно и грустно» Лермонтова…»(III, 217-219).

Безусловно, всё это достаточно относительно и требует более пристального изучения.

Итак, «Довольно» представляет собой межжанровое образование, включившее в себя жанры очерка, дневника, стихотворения в прозе.