Центов и езжай на любое расстояние, но в одном направлении

5 центов и езжай на любое расстояние, но в одном направлении.

Фермы и перекрытия воздушных дорог часто ложатся сплошным
лоллнавесом во всю длину улицы, и не видно ни неба, ни боковых домов, —
только грохот поездов по голове да грохот грузовозов перед носом-
возов перед носомззззззввввввввввввввввввввввввв, — грохот, в котором действительно не разберешь ни-
тттт слова, и, чтобы не раз-
учиться шевелить губами, остается безмолвно жевать американскую жвачку, чуингвам.

Утром и в грозу лучше всего в Нью-Йорке, — тогда нет ни одног зеваки, ни одного лишнего. Только работники великой армии труда десятимиллионного города-
миллионного.

Рабочая масса сползается по фабрикам мужских и дамских платьев, по новым роющимся тоннелям подземок, по бесчисленности портовых работ — и к 8 часам улицы заполняются бесчисленностью более чистых и хо-
леных, с подавляю-щей примесью стриженых, голоколенных, с за
крученными чулками сухопарых девиц — работ
ниц контор и канцелярии магазинов. Их раскидывают по всем этажам небоскребов Дантауна, по
бокам коридоров, в которые ведет парадный ход
десятков лифтов. И опять – о том, как несправедливо устроено это общество в стихотворении «Небоскреб в разрезе»:

Я стремился

за 7000 верст вперед,

а приехал

на 7 лет назад.

Стихотворение написано в 1925 году, а если отнять 7 лет – получится 1918, то есть «вернулся» почти в дооктябрьскую эпоху, в общество, где все и вся делится на «чистых» и «нечистых».

А десятки лифтов местного сообщения с останов
кой в каждом этаже и десятки курьерских — без
остановок до семнадцатого, до двадцатого, до
тридцатого. Своеобразные часы указывают вам
этаж, на котором сейчас лифт,— лампы, отмечающие красным и белым спуск и подъем.

И если у вас два дела, — одно в седьмом, другое — в двадцать четвертом этаже, — вы берете
местный (локал) до седьмого, и дальше, чтобы
не терять целых шести минут — пересядьте в экс-
пресс.

До часу стрекочут машины, потеют люди без
пиджаков, растут в бумагах столбцы цифр.

В час перерыв: на час для служащих и минут
на пятнадцать для рабочих.

Завтрак.

Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупают су
хой завтрак в пакете за никель и грызут его со
всем молодым усердием.

Тридцатидолларовые идут в огромный механический трактир,-
ническийнннн всунув 5 центов, нажимают
кнопку, и в чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще-
ный два-три никеля открывают на огромных,
огоооустановленных едой полках одну из стеклянных дверок сандвичей.

Шестидесятидолларовые — едят серые блины
с патокой и яичницу по бесчисленным белым, как
ванная, Чайльдсам — кафе Рокфеллера.

Стодолларовые идут по ресторанам всех
национальностей — китайским, русским, ассирий-
ским, индусским — по всем, кроме
американских безвкусных, обеспечивающих катар-
тартры консервированным мясом Армора, лежащим
чуть не с войны за освобождение.

Стодолларовые едят медленно, — они могут и
опоздать на работу, — и после ухода их под сто-
лом валяются пузырьки от восьмидесятиградусного
виски (это прихваченный для компании); другой
стеклянный или серебренный пузырек, плоский и
формой облегающий ляжку, лежит в заднем кар-
ммане оружием любви и дружбы наравне с мексиканским кольтом.-
каннским кольтом

Как ест рабочий?

Плохо ест рабочий.

Многих не видел, но те, кого видел, даже
хорошо зарабатывающие, в пятнадцатиминутный
перерыв успевают сглодать у станка или перед заводской стеной на улице свой сухой завтрак.

Кодекс законов о труде с обязательным помещением для еды пока на Соединенные Штаты не распространился.

Напрасно вы будете искать по Нью-Йорку карикатурной, литературной прославленной организованности, методичности, быстроты, хладнокровия.

Вы увидите массу людей, слоняющихся по улице без дела. Каждый остановится и будет говорить с вами на любую тему. Если вы подымете глаза к небу и постоите минуту, вас окружит толпа, вас окружит толпа, с трудом усовещаемая полицейским.
Способность развлекаться чем-нибудь иным, кроме биржи сильно мирит меня с ньюйоркской толпой.

Снова работа до пяти, шести, семи вечера.

От пяти до семи самое бушующее, самое не
проходимое время.

Окончившие труд еще разбавлены покупщиками,
покупщицами и просто фланерами.

Там, куда развозят большинство рабочих и служащих, в бедных еврейских, негритянских, итальянских кварталах — на 2-й, на 3-й авеню, между первой и тридцатой улицами — грязь почище минской. В Минске очень грязно.

Стоят ящики со всевозможными отбросами, из которых нищие выбирают не совсем объеденные кости и куски. Стынут вонючие лужи и сегодняшнего и позавчерашнего дождя.

Бумага и гниль валяются по щиколку — не образно по щиколку, а по-настоящему, всамделишно.

Это в 15 минутах ходу, в 5 минутах от блестящей 5-й авеню и Бродвея.

Ближе к пристаням еще темней, грязней и опас
ней.

Днем это интереснейшее место. Здесь что-нибудь обязательно грохочет — или труд, или выстрелы или крики. Содрогают землю краны, разгружащие пароход, чуть не целый дом за трубу выволакивающие из трюма.

Отсюда поставляются грабители-голдапы на
Нью-Йорк: в отели — вырезывать из-за долларов
целые семьи, в собвей — загонять кассиров в
меняльной будки и отбирать дневную выручку,
меняя доллары проходящей, ничего не подозре
вающей публике.

Если поймают — электрический стул, тюрьмы
Синг-Синга. Но можно и вывернуться. Идя на грабеж, бандит заходит к своему адвокату и заявляет:

— Позвоните мне, сэр, в таком-то часу туда-то. Если меня не будет, значит надо нести за меня залог и извлекать из узилища.

Залоги большие, но и бандиты не маленькие и
организованы неплохо.

Выяснилось, например, что дом, оцененный
в двести тысяч долларов, уже служит залогом в два
миллиона, уплаченных за разных грабителей.

В газетах писали об одном бандите, вышедшем
из тюрьмы под залог 42 раза.

Негры, китайцы, немцы, евреи, русские — живут
своими районами со своими обычаями и языком,
десятилетия сохраняясь в несмешанной чистоте.

В Нью-Йорке, не считая пригородов, 1 700000
евреев (приблизительно),

1 000000 итальянцев,

500000 немцев,
300000 ирландцев,
300000 русских
250000 негров,
150000 поляков,
300000 испанцев, китайцев, финнов.

Загадочная картинка: кто же такие, в сущности
говоря, американцы, и сколько их, стопроцентных?

Сначала я делал дикие усилия в месяц загово-
рить по-английски; когда мои усилия начали увенчиваться-
чивать успехом, то близлежащие (близстоящие,
сидящие) и лавочник, и молочник, и прачечник, и даже полицейский — стали говорить со мной
по-русски.

Возвращаясь ночью элевейтором, эти нации и
кварталы видишь как нарезанные: на 125-й встают негры, на 90-й русские, на 50-й немцы и т. д.,
почти точно.

В двенадцать выходящие из театров пьют последнюю соду, едят последний айскрим и лезут домой в час или в три, если часа два потрутся в фокстроте или последнем крике «чарлстон». Но жизнь не прекращается, — так же открыты всех родов магазины, так же носятся собвей и элевейторы, так же можете найти кино, открытое всю ночь, и спите сколько влезет за ваши 25 центов.

Придя домой, если весной и летом, закройте окна от комаров и москитов и вымойте уши и ноздри и откашляйте угольную пыль. Особенно сейчас, когда четырехмесячная забастовка 158000 шахтеров твердого угля лишила город антрацита и трубы фабрик коптят обычно запрещенным к употреблению в больших городах мягким углем.

Если вы исцарапались, залейтесь йодом: воздух ньюйоркский начинен всякой дрянью, от которой растут ячмени, вспухают и гноятся все царапины и которым все-таки живут миллионы ничего не имеющих и не могущих никуда выехать...

«Я ненавижу Нью-Йорк в воскресенье: часов
в 10 в одном лиловом трико подымает штору на
против какой-то клерк. Не надевая, видимо, шта
нов, садится к окну с двухфунтовым номером
в сотню страниц — не то «Ворлд», не то «Таймса». Час читается сначала стихотворный и красочный отдел реклам универсальных магазинов (по которому составляется среднее американское миро-
созерцание), после реклам просматриваются отделы
краж и убийств».

Потом человек надевает пиджак и брюки, из-под
которых всегда выбивается рубаха. Под подбород-
ком укрепляется раз навсегда завязанный галстук
цвета помеси канарейки с пожаром и черным
морем. Одетый американец с час постарается по-
сидеть с хозяином отеля или со швейцаром
на стульях на низких приступочках, окружающих
дом, или на скамейках ближайшего лысого скверика.

Разговор идет про то, кто ночью к кому
ходил, не слышно ли было, чтобы пили, а
приходили и пили, то не сообщить ли о
на предмет изгона и привлечения к суду прелюбодеев и пьяниц.

К часу американец идет завтракать туда, где завтракают люди богаче его и где его дама будет млеть и восторгаться над пулярдкой в 17 долларов. После этого американец идет в сотый,
в разукрашенный цветными стеклами склеп генерала и генеральши Грандт или, скинув сапоги и пиджак, лежать в каком-нибудь скверике на про-
читанном полотнище „Таймса", оставив после себя обществу и городу обрывки газеты, обертку чуинг-
вама и мятую траву.

Кто богаче — уже нагоняет, аппетит к обеду,
правя своей машиной, презрительно проносясь
мимо дешевых и завистливо кося глаза на более
роскошные и дорогие.

Особенную зависть, конечно, вызывают у без-
родных американцев те, у кого на автомобильной
дверце баронская или графская золотая коронка.

Если американец едет с дамой, евшей с ним,
он целует ее немедля и требует, чтобы она цело-
вала его. Без этой «маленькой благодарности» он
будет считать доллары, уплаченные по счету, по-
траченными зря и больше с этой неблагодарной
дамой никуда и никогда не поедет. — и саму даму
засмеют ее благоразумные и расчетливые подруги.

Если американец автомобилирует один, он (писаная нравственность и целомудрие) будет замедлять ход и останавливаться перед каждой одинокой хорошенькой пешеходкой, скалить в улыбке
ло
лошажьи зубы и зазывать в авто диким вращением глаз. Дама, не понимающая его нервозности, будет
квалифицироваться как дура, не понимающая
своего счастия, возможности познакомиться с обладателем стосильного автомобиля.

Дикая мысль — рассматривать этого джентльмена
как спортсмена. Чаще всего он умеет только
править (самая мелочь), а в случае поломки — не бу
дет даже знать, как накачать шину или как
поднять домкрат. Еще бы — это сделают за него бесчисленные починочные мастерские и бензинные киоски на всех путях его езды.

В
ообще в спортсменство Америки я не верю.

Сп
ортом занимаются главным образом богатые б
ездельницы

Правда, президент Кулидж даже в своей поездке
ежечасно получает телеграфные реляции о ходе состязаний между питсбургской командой и вашингтонской командой «сенаторов»; правда, перед вывешенными бюллетенями
футбольных состязаний народу больше, чем в другой стране перед картой военных действий только что начавшейся войны, — но это не интерес спортсменов, это — хилый интерес азартного, поставившего на пари свои доллары за другую команду.

И если рослы и здоровы футболисты, на которых
глядят тысяч семьдесят человек огромного ньюйоркского цирка, то семьдесят тысяч зрителей
это — в большинстве тщедушные и хилые люди, среди которых я кажусь Голиафом.

Такое же впечатление оставляют и американские солдаты, кроме вербовщиков, выхваляющих
плакатами привольную солдатскую жизнь. Недаром эти холеные молодцы в минувшую войну
отказывались влезть во французский товарный
вагон (40 человек или 8 лошадей) и требовали,
мягкий, классный.

Автомобилисты и из пешеходов побогаче и
поизысканее в 5 часов гонят на светский или
полусветский файф-о-клок.

Хозяин запасся бутылками матросского «джина»
и лимонада «Джиннер Эйл», и эта помесь дает
американское шампанское эпохи прогибишена.

Приходят девицы с завороченными чулками,
стенографистки и модели.

Вошедшие молодые люди и хозяин, влекомые
жаждой лирики, но мало разбирающиеся в ее тонкостях, острят так, что покраснеют и пунцо
вые пасхальные яйца, а потеряв нить разговора,
похлопываютппппохлопывают даму по ляжке с той непосредственностью, с которой, потеряв мысль, докладчик
постукивает папиросой о портсигар.

Дамы показывают колени мысленно прикидывают, сколько стоит этот человек.

Чтоб файф-о-клок носил целомудренный и артистический характер — играют в покер или рассматривают
последние приобретения хозяином
галстуки и подтяжки.

Потом разъезжаются по домам. Переодевшись,
направляются обедать.

Люди победнее (не бедные, а победнее) едят
получше, богатые — похуже. Победнее едят дома
свежекупленную еду, едят при электричестве,
точно давая себе отчет в проглачиваемом.

Побогаче — едят в дорогих ресторанах попер-
ченную портящуюся или консервную заваль, едят
в полутьме потому, что любят не электричество,
а свечи.

Эти свечи меня смешат.

Все электричество принадлежит буржуазии, а она
ест при огарках.

Она неосознанно боится своего электричества.
Она смущена волшебником, вызвавшим духов и не умеющим с ними справиться.

Такое же отношение большинства и к остальной
технике.

Создав граммофон и радио, они откидывают его
плебсу, говорят с презрением, а сами слушают
Рахманинова, чаще не понимают, но делают его
почетным гражданином какого-то города и препо-
дносят в золотом ларце — канализационных
акций на сорок тысяч долларов.

Создав кино, они отшвыривают его демосу, а сами гонятся за оперными абонементами в опере,
где жена фабриканта Мак-Кормик, обладающая
достаточным количеством долларов, чтобы делать
всевввсе, что ей угодно, ревет белугой, раздирая вам
уши. А в случае неосмотрительности капельдине-
ровввввввувров, закидывается гнилым яблоком и тухлым яйцом.

И даже, когда человек «света» идет в кино, он бессовестно врет
бвам, что бьл в балете или в голом ревю.

Миллиардеры бегут с зашумевшей машинами,
громимой толпами 5-й авеню, бегут за город в пока еще тихие дачные углы.

«— Не могу же я здесь жить, — капризно сказала мисс Вандербильд, продавая за 6000000 долларов свой дворец на углу 5-й авеню и 53-й улицы, — не могу я здесь жить, когда напротив Чайльдс, справа —
булочник, а слева — парикмахер.

После обеда состоятельным — театры, концерты
и обозрения, где билет первого ряда на голых дам стоит 10 долларов. Дуракам — прогулка
в украшенном фонариками автомобиле в китай
ский квартал, где будут показывать обыкновенные
кварталы и дома, в которых пьется обыкн
овеннейший чай — только не американцами, а китайцами.

Парам победнее — многоместный автобус на
»Кони-Айланд» — Остров Увеселений. После дол
гой езды вы попадаете в сплошные русские (у нас
американские) горы, высоченные колеса, вздымаю
щие кабины, таитянские киоски, с танцами и фо-
ном — фотографией острова, — чортовы колеса,
раскидывающие ступивших, бассейны для купаю
щихся, катание на осликах, — и все это в таком
электричестве, до которого не доплюнуть и ярчай-
шей международной парижской выставке».

В отдельных киосках собраны все отвратительнейшие уроды мира, — женщина с бородой,
человек-птица, женщина на трех ногах и т. п.,—
существа, вызывающие неподдельный восторг американцев.

Здесь же постоянно меняющиеся, за грош нанимаемые голодные женщины, которых засовывают в ящик, демонстрируя безболезненное
прокалывание шпагами; других сажают на стул с рычагами и электрифицируют, пока от их прикосновения к другому не посыплются искры.

Никогда не видел, чтобы такая гадость вызывала
бы такую радость.

Кони-Айленд — приманка американского девичества.

Скупые? Нет. Страна, съедающая в год одного
мороженого на миллион долларов, может приобрести себе и другие эпитеты.

Бог — доллар, доллар — отец, доллар — дух святой.

Но это не грошовое скопидомство людей, только
мирящихся с необходимостью иметь деньги, решив-
ших накопить суммочку, чтобы после бросить
наживу и сажать в саду маргаритки да проводить
электрическое освещение в курятники любимых
наседок. И до сих пор ньюйоркцы с удовольствием
рассказывают историю, 11-го года о ковбое Дай
монд Джиме.

Получив наследство в 250 000 долларов, он нанял
целый мягкий поезд, уставил его вином и всеми
своими друзьями и родственниками, приехал
в Нью-Йорк, пошел обходить все кабаки Бродвея, спустил в два дня добрых полмиллиона рублей и уехал к своим мустангам без единого цента
на грязной подножке товарного поезда.

Нет! В отношении американца к доллару есть поэзия. Он знает, что доллар — единственная сила
в его стодесятимиллионной буржуазной стране
(в других тоже), и я убежден, что, кроме известных всем свойств денег, американец эстетически любуется зелененьким цветом доллара, отождествляя его с весной, и бычком в овале, кажущимся ему портретом крепыша, символом довольствия. А дядя Линкольн на долларе и возможность для каждого демократа пробиться в такие же
люди делает доллар лучшей и благороднейшей страницей, которую может прочесть юношество. При встрече американец не скажет вам безраз-
личное:

— Доброе утро.

Он сочувственно крикнет:

— Мек моней? (Делаешь деньги?) — и пройдет
дальше.

Американец не скажет расплывчато:

— Вы сегодня плохо (или хорошо) выглядите.

Американец определит точно:

— Вы смотрите сегодня на два цента.

Или:

— Вы выглядите на миллион долларов. О вас не скажут мечтательно, чтобы слушатель терялся в догадках — поэт, художник, философ.

Американец определит точно:

— Этот человек стоит 1 230 000 долларов.

Этим сказано все: кто ваши знакомые, где вас
принимают, куда вы уедете летом и т.д. Все на продажу!

Путь, каким вы добыли ваши миллионы, безразличен в Америке. Все — бизнес, дело, — все, что растит доллар. Получил проценты с разошедшейся поэмы — бизнес, обокрал, не поймали — тоже.

К бизнесу приучают с детских лет. Богатые родители радуются, когда их десятилетний сын, забросив книжки, приволакивает домой первый доллар, вырученный от продажи газет.

— Он будет настоящим американцем.

Газеты созданы трестами; тресты, воротилы трестов запродались рекламодателям, владельцам
универсальных магазинов. Газеты в целом проданы
так прочно и дорого что американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы
перперекупить уже запроданного журналиста.

А если тебе цена такая, что другие дают больше, — докажи и сам хозяин набавит...

…В одном только Нью-Йорке выходит 1500различных газет и журналов. Больше, чем на 90% это — буржуазная пресса наипохабнейшего направления. Американский репортер — это что-то вроде старого «ростовского жулика»… Что же до американской прессы, то она живет сенсациями, убийствами и т.д. Убийства, кстати, там случаются каждый день но если бы их не было, это было бы убийством для американской прессы. Американские журналисты выглядят не такими продажными, как французские, но это от того, что американские газеты продаются целиком, вместе со своими хозяевами, раз и навсегда.

Страна такого всепоглощающего потребления не могла вызвать особого расположения поэта. А в стихотворении «Вызов» (1925) Маяковский заявляет:

Я

полпред стиха

и я

с моей страной

вашим штатишкам

бросаю вызов.

Каков же вызов этим «штатишкам»? В Америке были, конечно, у поэта выступления, лекции, поездки в крупнейшие рабочие центры страны – Нью-Йорк, Чикаго, Детройт, Кливленд, Питтсбург, Филадельфию. Встречи с рабочим, коммунистами, видевшими в поэте прежде всего представителя нового общества, многим тогда казавшегося столь притягательным. Отзывы в газетах, интервью. В самом стихотворении «Вызов» есть и облечение «капитала – его препохабия», и посылка «к чертям свинячим всех долларов всех держав». Но есть и вызов другого рода:

…Нам смешны

дозволенного зоны.

Взвод мужей,

остолбеней,

цинизмом поражен!

Мы целуем –

беззаконно! –

над Гудзоном

ваших

длинноногих жен…

Поэт в прозаичном, «смешном», зашифрованном виде сообщает о важнейшем в его личной жизни событии. Здесь, в Америке (вдали от Бриков), Маяковский встретил и полюбил женщину – Элли Джонс (Елену Петровну Зиберт, 1904-1985), из русских немцев, покинувших Россию в первые годы после революции. Все время пребывания Маяковского в Америке они были вместе. Не простым было их расствание. Елизавета и Владимир уже знали, что у них скоро будет ребенок. Поэтому стихотворение «Домой» (1925), написанное на пароходе, увозившем Маяковского их Америки обратно в Европу, начинается стихами, выражающими смятение поэта:

Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись,

души и моря глубь.

Тот,

кто постоянно ясен, −

тот,

по-моему,

просто глуп.

15 июня 1928 года у Маяковского и Элли Джонс в США родилась дочь Хелен-Патриция. Сохранилась (не полностью) переписка родителей. Но их разделяет огромное пространство – океан… Они встретятся еще раз, в 1928 году, во Франции. Но, к сожалению, будущего у их любви не было. И его любовь – тайна для окружающих.

А в выступлении уже после поездки в Америку у киевских рабкоров – только о злободневном:

«…Про меня там распространялась всякая чепуха, а когда я спросил репортера — почему он еще не написал, что я, например, убил свою тетку, он задумался и сказал — и правда, почему не написал?» (Отчет о выступлении Маяковского у киевских рабкоров. «Пролетарская правда», Киев, 2 февраля 1926).

...Типичным бизнесом и типичным ханжеством назовем и американскую трезвость, сухой закон «прогибишен».

Виски продают все.

Зайдете даже в крохотные трактирчик, вы увидите на всех столах надпись: «Занято». Когда в этот же трактирчик входит умный, он пересекает его, идя к противоположной двери. Ему заслоняет дорогу хозяин, кидая серьезный вопрос:

— Вы джентльмен?

— О да! — восклицает посетитель, предъявляя зелененькую карточку.

Это члены клуба (клубов тысячи), говоря просто — алкоголики, за которых поручились. Джентльмена пропускают в соседнюю комнату, — там с засученными рукавами уже орудуют несколько коктейльщиков, ежесекундно меняя приходящим
содержимое, цвета и форму рюмок длиннейшей стойки.
Тут же за двумя десятками столиков сидят завтракающие, любовно оглядывая стол, уставленный всевозможной питейностью. Пообедав, требуют:
— Шу бокс! (Башмачную коробку!) — и выходят из кабачка, волоча новую пару виски.
За чем же смотрит полициях?

За тем, чтобы не надували при дележе. У последнего пойманного оптовика «бутлегера» было на службе 240 полицейских.

Когда говорят «Америка», воображению представляются Нью-Йорк, американские дядюшки, мустанги, Кулидж и т.п. принадлежности Северо- Американских Соединенных Штатов.

Странно — потому, что Америк целых три: Северная, Центральная и Южная.
С.-А. С. Ш. не занимают даже всю Северную — а вот поди ж ты! — отобрали, присвоили и вместили название всех Америк. Верно потому, что право называть себя Америкой Соединенные Штаты взяли силой, дредноутами и долларами, нагоняя страх на соседние республики и колонии. Только за одно мое короткое трехмесячное пребывание американцы погромыхивали железным кулаком перед носом мексиканцев по поводу мексиканского проекта национализации своих же неотъемлемых земельных недр; посылали отряды на помощь какому-то правительству, прогоняемому венецуэльским народом; недвусмысленно намекали Англии, что в случае неуплаты долгов может трещать хлебная Канада; того же желали французам, и перед конференцией об уплате французского долга то посылали своих летчиков в Марокко на помощь французам, то вдруг становились мараканцелюбцами и из гуманных соображений отзывали летчиков обратно.

В переводе на русский: гони монету и, получи, летчиков.
Что Америка и С.-А. С. Ш. одно и то же — знали все. Кулидж только оформил это дельце из последних декретов, назвав себя и только себя американцами. Напрасен протестующий рев десятков республик и даже других Соединенных Штатов (например Соединенные штаты Мексики), образующих Америку.
Слово «Америка» теперь окончательно аннексировано.

Но что кроется за этим словом?

Что такое Америка, что это за американская нация, американский дух?..

100%

Шеры…

облигации…

доллары…

центы…

В винницкой глуши тьмутараканьясь,

Так я рисовал,

вот так мне представлялся

стопроцентный

американец.

Родила сына одна из жен.

Отвернув

пеленочный край,

акушер демонстрирует:

Джон, как Джон.

Ол райт!

Девять фунтов,

глаза —

пятачки.

Ощерив зубовный ряд,

отец

протер

роговые очки:

Ол райт!

Очень прост

воспитанья вопрос,

Ползает,

лапы марает.

Лоб расквасил —

ол райт!

нос —

ол райт!

Отец говорит:

«Бездельник Джон.

Ни цента не заработал,

а гуляет!»

Мальчишка

Джон

выходит вон.

Ол райт!

Техас,

Калифорния,

Массачузэт.

Ходит

из края в край.

Есть хлеб —

ол райт!

нет —

ол райт!

Подрос,

поплевывает слюну.

Трубчонка

горит, не сгорает.

«Джон,

на пари,

пойдешь на луну?»

Ол райт!

Одну полюбил,

назвал дорогой.

В азарте

играет в рай.

Она изменила,

ушел к другой.

Ол райт!

Наследство Джону.

Расходов —

рой.

Миллион

растаял от трат.

Подсчитал,

улыбнулся, —

найдем второй.

Ол райт!

Работа.

Хозяин —

лапчатый гусь —

обкрадывает

и обирает.

Джон

намотал

на бритый ус.

Ол райт!

Хозяин выгнал.

Ну, что ж!

Джон

рассчитаться рад.

Хозяин за кольт,

а Джон за нож.

Ол райт!

Джон

хозяйской пулей сражен.

Шепчутся:

«Умирает».

Джон услыхал,

усмехнулся Джон.

Ол райт!

Гроб.

Квадрат прокопали черный.

Земля —

как по крыше град.

Врыли.

Могильщик

вздохнул облегченно.

Ол райт!

Этих Джонов

нету в Нью-Йорке.

Мистер Джон,

жена его

и кот

зажирели,

спят

в своей квартирной норке,

просыпаясь

изредка

от собственных икот.

Я разбезалаберный до крайности,

но судьбе

не любящий

учтиво кланяться,

я,

поэт,

и то американистей

самого что ни на есть

американца.

Отъезд. Пристань компании «Трансатлантик» на конце 14-й улицы.

Отплывал машущий платкам, поражающий при въезде Нью-Йорк.

Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез.

На обратном безлюдии он старался оформить основные американские впечатления.

ПЕРВОЕ. Футуризм голой техники, поверхностного импрессионизма дымов да проводов, имевший большую задачу революционизирования застывшей, заплывшей деревней психики, — этот первобытный футуризм окончательно утвержден Америкой.

Перед работниками искусства встает задача Лефа: не воспевание техники, а обуздание ее во имя интересов человечества. Не эстетическое любование железными пожарными лестницами небоскребов, а простая организация жилья.

Что автомобиль?.. Автомобилей много, пора подумать, чтобы они не воняли на улицах.

Не небоскреб — в котором жить нельзя, а живут.

С-под колес проносящихся элевейторов плюет пыль, и кажется поезда переезжают ваши уши.

Не грохот воспевать, а ставить
глушители — нам, поэтам, надо разговаривать в вагоне.

Безмоторный полет, беспроволочный
телеграф, радио, бусы, вытесняющие рельсовые трамваи, собвей, унесшие пол землю всякую
видимость.

Может быть
завтрашняя техника, умильонивая силы человека, пойдет по пути уничтожения строек, грохота и прочей технической внешности.

ВТОРОЕ. Разделение труда уничтожает чело-
вечессвеческую квалификацию. Капиталист, отделив и выделив материально дорогой ему центр рабочих
(специалисты, желтые заправилы союзов и т.д.), с остальной рабочей массой обращается как с неисчерпаемым товаром.

Хотим — продадим, хотим — купим. Не согласитесь работать — выждем, забастуете — возьмем других. Покорных и способных облагодетельствуем,
непокорным — палки казенной полиции, маузеры

и кольты детективов частных контор.

Умное раздвоение рабочего класса на обыкно
венных и привилегированных, невежество трудом
высосанных рабочих, в которых после хорошо организованного дня не остается силы, нужной даже для мысли; сравнительное благополучие рабочего, выколачивающего прожиточный
минимум; несбыточная надежда на богатство в будущем, смакуемая усердными описаниями вышедших из чистильщиков миллиардеров настоящие военные крепости на углах многих улиц — грозное слово «депортация» далеко отдаляют какие бы то ни было веские надежды на революционные взрывы в Ам
ерике. Разве что откажется от каких-нибудь оплат долгов революционная Европа. Или на одной
вытянутой через Тихий океан лапе японцы начнут подстригать когти (предвидел).

ТРЕТЬЕ. Возможно, фантастика. Америка жиреет. Люди с двумя миллиончиками долларов считаются небогатыми начинаюшими юношами.

Деньги взаймы даются всем — даже римскому папе, покупающему дворец напротив, дабы любопытные не заглядывали в его папские окна.

Эти деньги берутся отовсюду, даже из тощего кошелька американских рабочих.

Банки ведут бешеную агитацию за рабочие вклады.

Эти вклады создают постепенно убеждение, что надо заботиться о процентах, а не о работе.

Бывшие рабочие, имеющие еще неоплаченный рассрочный автомобиль и микроскопический домик, политый потом до того, что неудивительно, что он вырос и на второй этаж, — этим бывшим может казаться, что их задача — следить, как бы не пропали их папские деньги.

Может статься, что Соединенные Штаты сообща станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела, — тогда история сможет написать хороший, типа Уэльса, роман «Борьба двух светов».

Цель очерков — заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки…

17