Страшный мир

2. Страшный мир

За пределами мира молодого Блока лежал Город, он начал проникать в его произведения очень рано, поэт осторожно присматривался к нему, чувствуя в его жизни драматическое напряжение, не вмещающееся в его мир. Иногда он строил свои стихи на основе личных впечатлений, иногда использовал в сюжете даже газетную хронику о трагических происшествиях, и хотя эти стихи иной раз вычеркивались царской цензурой, город в творчестве молодого Блока оставался еще чем-то внешним, отдаленным объектом, черты которого были словно поддернуты голубоватой дымкой, как на городских пейзажах импрессионистов.

Улица, улица…,

Тени беззвучно спешащих

Тело продать,

И забвенье купить…

В это время Блок начал пробовать простонародную лексику, причем именно городского типа, у него почти нет, как мы сказали бы сейчас, крестьянской, деревенской тематики, столь характерной для XIX века, и расцветшей в XX веке в творчестве Клюева, Есенина, Твардовского, Исаковского … .

Но солнечный мир молодого Блока пошатнулся не столько из-за внешнего воздействия, он сам, внутри, оказался не совершенным, не самодостаточным, тесным для поднимающегося поэтического гения. Реальные страсти взрывали идиллическую гармонию, а реальная трагичность жизни разрушала осмысленность бытия. И на подходе к лермонтовскому возрасту поэт заговорил об этом с такой поэтической силой какой не знала до него русская поэзия. Трагичность бытия стала разворачиваться в его стихах со всей безвыходностью, безнадежностью, свойственным реальности. И сейчас, почти век спустя, перечитать такие вещи, как «Девушка пела в церковном хоре…»(1905) и «В голубой далекой спаленке…»(1905), невозможно, без того чтобы не перехватило дыхания и комок не подошел к горлу.

Но прежняя гармония мира еще некоторое время звучала в душе поэта:

Так, - не забудь в венце из терний,

Кому молился в первый раз…(1906),

В ней еще пела воля и молодая страсть: Еще цвела тишина в праздной заводи, и «царевна пела о весне», еще казалось – есть путь, хотя долгий: «…Иду за огненной весной.», но постепенно в стихи Блока врывается ветер, дикий, знаменитый блоковский ветер, и белые, холодные снега:

Открыли дверь мою метели,

Застыла горница моя,

И в новой снеговой купели

Крещен вторым крещеньем я…(1907)

Меняется сама природа, ее силы становятся равнодушными и необузданными, чувство умиротворения, вызывавшееся ее символами:

Мальчики да девочки

Свечечки да вербочки

Понесли домой,

Огонечки теплятся,

Прохожие крестятся,

И пахнет весной… (1906)

уже не возвращается никогда, и остается резко очерченная отчужденность:

Час заутрени пасхальной,

Звон далекий, звон печальный,

Глухота и чернота... (1916)

В стихах Блока появляются диссонансы, не мыслимые в гармоничной поэзии XIX века. Вот слегка ироничная сценка в ресторане с мастерски точным описанием

: …пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо.

И на желтой заре – фонари.

после томительно изысканных строк

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептались тревожно шелка…

завершается резким звуком:

А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви. (1910)

Вот под «торжественный пасхальный звон» прорывается чисто человеческое раздражение:

Над смрадом, смертью и страданьем

Трезвонят до потери сил…

Над мировою чепухою;

Над всем, чему нельзя помочь;

и обрывается полубезнадежной вспышкой иронии

Звонят над шубкой меховою,

В которой ты была в ту ночь. (1909)

В этом разорванном мире распадается и душа человека, в нее врываются те же силы, те же метели, что разрушают общность мира; в стихах Блока нарастает тема одиночества, изолированности…

XIX век, первый век стремительного научно-технического развития в истории человечества, сформировал в среде образованных европейцев мироощущение эпохи «исполнения времен», времени, когда, по словам испанского философа Ортеги-и-Гассета[i][i], казалось, «что человеческая жизнь , наконец стала тем, чем она должна быть; тем, к чему издавна стремились все поколения, тем, чем она отныне будет всегда». Эта вера в прогресс захватила и образованную часть русского общества, причем, пожалуй, в равной степени и консерваторов, и либералов, и революционеров, хотя историческая ситуация в России коренным образом отличалась от западно-европейской.

Конечно, и в Западной Европе раскол общества, сословное неравенство было очевидным, и положение низших, трудящихся слоев оставалось еще ужасным – перечитайте хотя бы «Люди бездны» Джека Лондона, - но создание колониальных империй, постепенное высасывание богатств всего остального мира, постепенный перенос наиболее отвратительных последствий развития капитала в отдаленные страны открывали здесь некоторые перспективы смягчения ситуации и позволяли строить некоторые иллюзии, ведь кости миллионов умерших от голода ткачей покрывали дороги где-то в Индии, и полурабский труд негров на хлопковых плантациях и в алмазных шахтах был отделен от Европы океанами.

Но в монолитной России культура и быт не более чем десяти процентов так называемого образованного общества строились на крови и поте огромного большинства своего народа, молчаливо смотревшего на эту великолепную надстройку, чуждую ему и по мироощущению, и по образу жизни, и даже по одежде и бытовым особенностям. И сама эта надстройка, российская государственность, культура и образ жизни людей ее составлявших, основанные на полуфеодальном паразитизме, окруженные глухой, тысячелетней ненавистью мужика к барину, ко всему «господскому», к господской одежде и языку, культуре и быту, в основе своей была противоречивой, порочной по принципам, саморазлагающейся, чреватой гибелью… Рабство пагубно и для раба, и для господина.

В ту эпоху, пожалуй, только гений Льва Толстого смог постичь это саморазложение общества в полной мере, но его проповедь осталась непонятой, не услышанной обществом: официальные инстанции ограничились отлучением, а общество восприняло в нем лишь призыв к самоусовершенствованию. Грозная наступательная сила его критики, направленная на отрицание основ, осталась за пределами понимания, даже когда после революции 1905 года в стране развернулась крестьянская война в самых тяжелых ее формах, запылали усадьбы, и мужик вышел на дороги с кистенем и топором… «Цивилизованная» часть общества поспешила выставить военно-полевые суды и виселицы для экстремистов в городах, восстановив в России официально смертную казнь за уголовные преступления, упраздненную еще Елизаветой Петровной, и карательные экспедиции в деревнях для порки и расстрелов, действовавшие уже без суда и следствия.

Внутренняя порочность этого мира, столь ясная Толстому, фактически не воспринималась обществом. Много лет спустя, уже пережив революцию, Иван Бунин, вспоминая тот мир, писал в «Окаянных днях»[ii][ii]: «Был народ в 160 миллионов численностью, владевший шестой частью земного шара, и какой частью? – поистине сказочно богатой и со сказочной быстротой процветавшей! – и вот этому народу сто лет долбили, что единственное его спасение – это отнять у тысячи помещиков те десятины, которые и так не по дням, а по часам таяли в их руках!». Как известно, именно это различие в миропонимании послужило основанием того, что шведская академия отказала в нобелевской премии Льву Толстому, но присудила ее несколько десятилетий спустя Ивану Бунину.

Ощущение ложности окружающего мира стало возникать у Александра Блока очень рано:

Кому поверить? С кем мириться?

Врачи, поэты и попы…

Ах, если б мог я научиться

Бессмертной пошлости толпы! (1903)

Но это – юношеское, а к глубинному пониманию трагичности мира Блок шел, пожалуй, не от абстрактных идей, а как и Лев Толстой - от человека. В его стихах появляется вихрь масок: вот «…матрос, на борт не принятый, идет, шатаясь, сквозь буран…», вот мертвец среди людей – «… надо в общество втираться, скрывая для карьеры лязг костей…», а вот заговорил маленький человек, перешедший к Блоку из Медного Всадника: «Хожу, брожу, понурый, один в своей норе…». Или вот инок, странным образом переиначенный из брюсовского жреца Изиды:

Никто не скажет: я безумен.

Поклон мой низок, лик мой строг. …(1907)

И совсем иные образы говорят в его, как он их назвал в автобиографии 1913 года, «фабричных» стихотворениях, которые он считал настолько важными, что перечислил их среди событий и явлений, наиболее значимых для его творчества. Эти стихи являются, конечно, составной частью темы Города и, в более широком плане, темы современной цивилизации, в непримиримости к которой Александр Блок после ухода Л.Н. Толстого занял его место, в полном одиночестве, словно господствующая вершина горной страны Серебряного Века.

… лживой жизни этой

Румяна жирные сотри,

Как боязливый крот, от света

Заройся в землю – там замри,

Всю жизнь жестоко ненавидя

И презирая этот свет,

Пускай грядущего не видя, -

Дням настоящим молви: нет! (1911-1914)

В этом очерке мы погружаемся только в одну стремнину великой и полноводной русской реки по имени Александр Блок, но это «нет» постепенно проникает во многие спутные потоки его творчества, отделяя его от современников, окрашивая его стихи какой-то яростью и отчаянием:

Как не бросить все на свете,

Не отчаяться во всем,

Если в гости ходит ветер,

Только дикий черный ветер,

Сотрясающий мой дом? (1916)

Бремя отрицания, этой шапки Мономаха духовного мира, могут выдержать, не согнувшись, только очень сильные люди; наверное, именно эту силу почувствовал в Блоке молодой Бабель в процитированном в начале нашего очерка отрывке. Разум обычного человека инстинктивно избегает слишком резких диссонансов и, строя вокруг себя зону духовного и материального комфорта, стремится вытеснить их за ее пределы, как нечто внешнее. Голос Блока резал слух, и даже близкие ему товарищи по перу с недоумением слушали его речь: «Символист А. Блок в себе самом создал странный причудливый мир, но этот мир оказался до крайности напоминающим мир хлыстовский.» - писал А. Белый[iii][iii], с которым Блок вместе входил в литературу. Странно, но и эпитет здесь сродни тем, которыми метили Льва Толстого, в чьих взглядах и власть, и большая часть общества видели налет сектантства.

Конечно, не один Блок видел общественные противоречия, их раскрытию была посвящена вся честная русская литература начала века, но вот Иван Бунин, гениальный мастер русского слова, автор беспощадной по реализму повести «Деревня», пройдя уже все муки гражданской войны, писал: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть, вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, - всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»[iv][iv]. В этой фразе несколько неопределенно звучит местоимение мы, но отношение к миру проступает вполне отчетливо.

Впрочем, великий живописец ошибся: уже в наше время нашлись «внучата», взыскующие о России, «которую мы потеряли», и пускавшие слюни от умиления над старой хроникой, изображавшей торжественный проход разряженной в ленты и ордена царской процессии над униженно склонившемся вокруг мужичьем.