Пророк

3. Пророк

Нет, читатель, мы не хотим этим подзаголовком сказать, что Блок в своих стихах предсказывал революцию. После 1905 года Россия была беременна революцией в такой стадии, что этого уже нельзя было не заметить. Революцию ждали и гимназисты, и генералы, и мужики и господа… «Революцию 1917 года менее всего можно назвать ‘неожиданной’, хотя никто, конечно, не мог предсказать ее сроки и формы. - меланхолично пишет двадцать лет спустя кн. С.Е. Трубецкой, видный кадет и монархист[v][v], - Я совершенно ясно помню предшествовавшее ей чувство мрачной обреченности.»

Поэт ощущал эту тревогу задолго до того, как она дошла до князя: «Уюта – нет. Покоя – нет.» (1911 – 1914), или вот - с почти медицинской точностью:

Милый друг, и в этом тихом доме

Лихорадка бьет меня.

Не найти мне места в тихом доме

Возле мирного огня!

Голоса поют, взывает вьюга,

Страшен мне уют…

Даже за плечом твоим, подруга,

Чьи-то очи стерегут!

За твоими тихими плечами

Слышу трепет крыл…

Бьет в меня светящими очами

Ангел бури – Азраил! (1913)

Революцию ждали все, но какую? Для большинства образованного общества средоточием всех бед являлось самодержавие с его закостенелым и продажным сверху до низа аппаратом, всевластием тупой столыпинской полиции и цензуры, высокомерием разлагающейся аристократии, узколобой и антинародной политикой правительства… К этому добавился еще Распутин. В результате олицетворением зла стала царствующая династия, Николай II и его жена-немка были, пожалуй, самыми одиозными фигурами в России среди всех политических кругов, так что при известии о нынешнем причислении их к лику православных святых даже Пуришкевич, наверное, перевернулся в своем гробу.

Революцию ждали все, но при этом в образованной части общества бытовала уверенность, что устранение этого зла – самодержавия - может только улучшить их жизнь, царя не будет, но сохранятся их дома и клубы, рестораны и университеты, банки и усадьбы, газеты и должности, литература и философия, в общем, вся их мощь, сложность, богатство и счастье, как писал Бунин. Неустойчивость и обреченность этого мира не доходила до сознания, и взгляда Азраила не чувствовали… Продолжали жить, крутится, проживать нажитое, на крови и поте народа наживать новое, и тем больше и наглее, чем сильнее разваливалась под ударами первой мировой прогнившая машина царизма.

Блок с освещенных подмостков пытался разглядеть тот молчащий, темный за огнями рампы мир, глухой рокот которого не могли заглушить соловьиные песни очарованного сада.

Россия, ее народ, эта тема постепенно становится все более реалистичной и всеобъемлющей в поэзии Блока. Он не сразу разглядел ее, научился распознавать:

…и за дремотой тайна,

И в тайне почивает Русь… (1906)

Странно, как этот юноша из благополучной, используя современное определение, профессорской семьи нащупал связь с безликой, безъязыкой, на первый взгляд, массой:

Но я запомнил эти лица

И тишину пустых орбит,

И обреченных вереница

Передо мной всегда стоит. (1906)

Но распознав, поэт бил в набат, открытым текстом обращаясь к современникам:

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, открой глаза,

Пока великая гроза

Все не смела в твоей отчизне… (1911-1914)

И вот поэт, которого принято было числить по штату символистов, стал выразителем, голосом народного гнева. Впрочем, уже А. Белый с некоторыми колебаниями писал, что Блок «…или еще народен, или уже народен».

«Народен» – как ни толкуй это определение, оно, конечно, в любом варианте неприменимо ни к самому Андрею Белому, ни к другим мэтрам тогдашней поэзии, которых уже при жизни причисляли к гениям и классикам: Мережковскому, Брюсову, Бальмонту и т.д. Поэзия Блока разрывала путы символизма и постепенно устанавливала связи с народом в самом простом смысле этого слова – с простонародьем, впитывая его мысли, его мироощущение, его оценки, его гнев, проникаясь его стремлениями и его ненавистью к сытым, ко всей структурной иерархии общества.

Ты роешься, подземный крот!

Я слышу трудный, хриплый голос…

Не медли…. (1907)

В его стихах звучала угрожающая ненависть народа:

…И загниют еще живые

Их слишком сытые тела.

Их корабли в пучине водной

Не сыщут ржавых якорей,

И не успеть дочесть отходной

Тебе, пузатый иерей! (1907)

Конечно, эта связь была односторонней, большая часть населения России никогда не слышала этого имени – Александр Блок, поэт был поэтом, а не политиком, не вождем,

…Храню я к людям на безлюдье

Неразделенную любовь…

но именно эта связь, как шестикрылый серафим, раскрывала перед поэтом Родину, через нее и весь мир, пораженную кризисом цивилизацию, как называют это философы.

Трудно сказать, как человек осознает свою приобщенность к некоторому народу и его территории, к родине, да и всегда ли осознает, многим кажется эта связь необязательной, вынужденной обстоятельствами рождения и жизни, и не очень полезной… Россия для Блока - и последняя, и самая трудная любовь:

…Ты – родная Галилея

Мне – невоскресшему Христу. (1907)

Перечитайте «На поле Куликовом» и вы почувствуете не только совершенную красоту стиха, но и эту глубинную, восходящую к подсознанию связь с народом, как с исторически цельным субъектом, за долгую жизнь свою накапливающим воспоминания о мужестве и горе, о правде и зле, связь, призывающую к действию:

Я – не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна. (1908)

В этой маленькой поэме - весь мятежный Блок.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем,

Теперь твой час настал. – Молись!

Любовь эта была трудна и тем, что поэт, как пушкинский пророк, жил с открытыми глазами и глядел на Русь без иллюзий:

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, -

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты… (1908)

На смену народнической идеализации в поэзии Блока пришло глубинное понимание народа как некоторого единства весьма противоположных черт, свойственного и отдельному человеку, но в народе впитывающего в себя огромный исторический опыт борьбы и нравственных поисков.

Знала ли что? Или в бога ты верила?

Что там услышишь из песен твоих?

Чудь начудила, да Меря намеряла

Гатей, дорог да столбов верстовых… (1910)

Позднее в «Окаянных днях» Бунин в споре с Блоком (вообще, в этих записках Бунин во многих местах явно или неявно ведет полемику с великим поэтом, переходя иногда, к сожалению, границы, определенные правилом «благородство обязывает») делит народ на две независимые части: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, а другом – Чудь, Меря… Народ сам сказал про себя: “из нас, как из древа, - и дубина, и икона”, - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев»[vi][vi].

Но народ – не бесчувственное полено, которое можно легко колоть на части и использовать их по своему или чьему-то усмотрению. В этом, если хотите, суть с философской точки зрения спора двух художников, спора, который Иван Бунин мучительно вел всю жизнь: «Если бы я эту “икону” , эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?»[vii][vii] Но оставаясь только с одной частью единого, писатель отталкивал это единое в его целостности и в результате встал против него.

А Блок остался с народом, остался до конца, остался с реальным демиургом истории. Некоторые уходили на другую сторону, или переходили на эту, но Александр Блок никуда не переходил, он остался там, где был, и поэма «Двенадцать» стала естественным продолжением его жизни.

Интересно, что Блок и Бунин смотрели на одни и те же события, и их описания часто совпадают даже в деталях. Вот Бунин описывает сценку на московской улице в 1918 году: «Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба…»[viii][viii]. У Блока:

Вон барыня в каракуле

К другой подвернулась:

- Уж мы плакали, плакали….

Вот у Бунина украли фунт табаку: «…Вскочил и вижу: на полу у меня камень, стекла пробиты, табаку нет, а от окна кто-то убегает. Везде грабеж»[ix][ix].

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

А это уже одесская зарисовка: «А в красноармейцах главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает “шевелюр”. Одеты в какую-то сборную рвань»[x][x].

В зубах цыгарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

Блок видел все. Смотрел ли он на революцию, как на последний и решительный бой? По-видимому, нет. Старый мир остался за ее спиной, «безмолвный, как вопрос», и люди, ее вершившие, это люди, кровью своей и плотью связанные со старым миром, вышедшие из него – а откуда же еще? Но великий поэт увидел в них самое важное – «стрелу тоски по другому берегу», как называл это мудрый Заратустра. Увидеть это в современниках иногда по силам только гению.

4. Заключение

Блоку не простили этой поэмы даже его «друзья», впрочем, это Пушкину везло на друзей, среди них и более молодые, и старшие, также имевшие большие заслуги перед обществом, – все относились к поэту с удивительным пиететом, полностью осознавая его значение.

По иному было у Блока. Известен бойкот, объявленный Блоку русской либеральной интеллигенцией, и даже Зинаида Гиппиус уже после смерти поэта смогла написать о своем «лунном друге», как она его называла: «он был безответственен»[xi][xi]. И далее, не скрывая возмущения: «Кощунства – пусть, что с него тут требовать, не понимал никогда и не лгал, что понимает».

Но мятежная поэзия Блока оказалась чуждой и опасной и для нарождающегося советского мещанства, постепенно в сталинское время в лице быстро растущего чиновного сословия захватившего все рычаги власти в государстве якобы рабочих и крестьян. В то время оно желало пока еще «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком», как писал в 1931 году Б. Пастернак[xii][xii], стремившийся тогда, видимо, занять освободившуюся вакансию лидера советской поэзии. Люди старшего поколения, наверное, помнят, как о блоковской поэме обычно скороговоркой говорилось, что «поэт плохо представлял себе организующее и созидательное начало социалистической революции, воплощенное в ленинской партии…»[1][1][xiii][xiii] и что поэзия Блока была практически исключена даже из школьных программ: «Прославленный не по программе и вечный вне школ и систем…»- писал об этом Пастернак уже много позднее.

Что уж говорить о нашем времени, когда торжествующее мещанство сбросило осточертевшие ему красные одежды и выступило откровенно, без прикрытий, как в стриптизе, с лозунгом «бери от жизни все!», заполнившим телеэкраны и газетные полосы (подразумевая, конечно, под этим лишь тампексы и пепси).

XX век не разрешил проблемы кризиса цивилизации, наш мир становится все более страшным и саморазрушительным, и пророческий голос Александра Блока и сейчас, в начале XXI века, звучит до ужаса современно. И Блока надо читать, особенно, смолоду, пока душа не увязла в трясине и готова к действию. От молодых ведь зависит судьба народа, судьба цивилизации, от их готовности к действию, к бою. Другого пути человечество не знает.

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

(из книги “Революция и мещане” – М., МЗПресс, 2003)

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.pereplet.ru

[1][1]

[i][i] Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс. Вопросы философии, №3, 1989, стр.127

[ii][ii] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.174

[iii][iii] А. Белый. Настоящее и будущее русской литературы. – В книге: А. Белый. Незнакомый друг, М., Центр-100, 1997 г., стр.225.

[iv][iv] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.93

[v][v] С.Е. Трубецкой. Минувшее. – М., ДЭМ, 1991, стр.145.

[vi][vi] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.108

[vii][vii] Там же.

[viii][viii] Там же, стр. 62

[ix][ix] Там же, стр. 80

[x][x] Там же, стр.139

[xi][xi] З. Гипиус. Мой лунный друг. – В книге А. Блок. Эхо.М., Центр-100, 1995

[xii][xii] Б. Пастернак. Второе рождение. М., Федерация, 1932

[xiii][xiii] Вл. Орлов. Александр Блок. Вступительный очерк. В: А.А. Блок. Собрание сочинений, т.1, М.-Л., 1969