Чувственная, гедонистическая фаза

4. Чувственная, гедонистическая фаза

Чувственная фаза развития этноса (у П.Сорокина она также трактуется как эмпирическая) – это начало конца, переломный момент, когда этноэволюция достигает своего пика, стабилизируется и медленно приближается к закату. Как правило, в этот период этнос достигает наибольших успехов во всех сферах жизни, кроме разве что духовной, которая начинает угасать по понятным причинам еще в прагматической фазе развития. Потребности достигают немыслимых высот, и казалось бы люди имеют все, что могли бы пожелать, но всегда появляются новые потребности. При внешнем благополучии в людях накапливается все большая неудовлетворенность. Потребности все дальше удаляются от собственного удовлетворения. Расцветают кредитные организации, поскольку людям хочется всего здесь и сейчас. Сфера услуг расцветает, отдых и праздность превращается в культ, а труд лишь средство его удовлетворения.

Впрочем, нельзя сказать однозначно, что чувственная культура обращается вспять в своем развитии, поскольку потребление превышает производство. Ведь известно, что уровень жизни в государствах, в которых образующими этносами являются чувственные культуры, наиболее высок. И более того, даже после социальных катаклизмов, когда от потенциала, накопленного прагматическими культурами прошлого, казалось бы, практически ничего не остается, такая культура восстанавливается быстрее какой-либо иной. Достаточно вспомнить об известном "немецком экономическом чуде". В чем здесь противоречие?

Во-первых, основной потенциал, накопленный прагматической культурой не в материальном богатстве, он внутри нас – это, прежде всего, интеллектуальный и духовный потенциалы. Можно уничтожить всю экономическую и военную мощь государства, но если останутся люди, его составляющие, тогда восстановление материального наследия будет лишь вопросом времени, поскольку гораздо важнее культурное наследие, а его не так то просто уничтожить. Для этого нужно время, и мы его с "успехом" прожигаем, растрачивая духовный потенциал.

Во-вторых, основа прагматической успешности чувственной культуры в чрезвычайно высоком уровне альтруистической кооперации, когда высока взаимозависимость между людьми, но и столь же высока взаимопомощь и взаимоответственность. Высокий уровень этнической кооперации достигается посредством все более глубокой социализации личности, когда ребенку в семье уделяют больше внимания. Такой ребенок, повзрослев, будет воспитывать своих детей столь же заботливо. Для таких людей соблюдение даже полностью потерявших практический смысл норм общежития не простое крючкотворство, а внутренняя потребность. Конечно же, это снижает пластичность общественных структур, поскольку таким людям трудно выходить за рамки общепринятых норм, даже когда это жизненно необходимо. Но в конкретных, стабильных условиях общественная организация таких людей особенно эффективна. На пике развития этноса люди, его составляющие, представляют наиболее сплоченное общество. И не случайно именно общества таких людей являются демократическими. Зачем нужны излишне жесткие законы, когда внутри нас закон и так излишне жесток. Все настолько зависят друг от друга и от собственного государства, что пресекают на корню любые проявления асоциального поведения со стороны своих соотечественников. В таком обществе достаточно незначительно превысить скорость движения за рулем своего авто – и тут же найдется законопослушный гражданин, который ради твоего же блага сообщит об этом в полицейский участок. Здесь каждый на службе собственных интересов, но все организовано так, что собственные интересы не отделимы от общественных. И это естественно, поскольку на пике развития любой сложной системы интеграция, а значит, и взаимозависимость достигают высочайшего уровня. Поэтому чувственная культура довольно долго сохраняет маску внешнего благополучия. Но альтруистическая интеграция хоть и низка в прагматическом этносе, но все время растет, а в чувственном, хоть и высока, но снижается. Поэтому уровень альтруистической кооперации также можно считать потенциалом, накопленным прагматической культурой.

В-третьих, государство служит гарантом благосостояния людей. В этот период оно служит обществу наиболее продуктивно и не позволит просто так неумеренным потреблением растратить капиталы своих граждан. К тому же потребление – это важнейший источник роста производства. Если грамотно организовать экономическую систему в государственном устройстве, тогда рост потребления (спроса) будет стимулировать рост производства. Впервые на это обратил внимание великий английский экономист Джон Мейнард Кейнс. В своей работе "Общая теория занятости, процента и денег", написанной в 1936 году, он показал, что если каждому работодателю в отдельности выгодно платить работникам поменьше, то в целом ему выгодней, когда все работодатели платят своим работникам больше, поскольку высокие доходы – это всегда высокое потребление [101, с.46]. Если в прагматическом обществе главной идеологией экономического развития была теория Адама Смита с его "правилом невидимой руки", когда каждый за себя, то при переходе к чувственной культуре аттрактором развития становятся уже не производители, будь то пивовары, мясники или булочники, а непосредственно потребители. В чувственном обществе, прежде всего, не булочник нас кормит, а мы его, потому что покупаем у него сдобу. Ведь когда производство работает эффективно, гораздо важнее реализация готового продукта. Клиенту нечего опасаться потерять булочника, когда их и так слишком много, а вот булочник как раз и должен опасаться потерять клиентов, которые фактически его кормят.

В обществе, в котором основными "кормильцами" становятся потребители, именно потребности превращаются в важнейший ресурс экономического процветания. Поэтому этнос, в котором высок уровень потребления, обречен на экономическое процветание, даже если у него низок производительный потенциал. Свято место пусто не бывает, в условиях рынка, когда есть спрос, всегда найдется что предложить, а вот когда нет устойчивого спроса, экономика задыхается. Поэтому основу экономической борьбы корпораций нового типа составляют не материальные ресурсы, а гораздо более значимый ресурс – спрос. Корпорации борются, прежде всего, за рынки сбыта, а чувственная культура всегда готова обеспечить самый высокий уровень потребления.

Общество интегрируется настолько, что производитель не может самовольно снизить зарплату. Законы, которые стоят и на страже его интересов, этого не позволят. Экономическая политика "кейнсианского управления спросом" знаменует начало постепенного перехода к регулируемой экономике. И не смотря на то, что впоследствии, после прихода монетаризма и рейганомики, линия Адама Смита, казалось бы, снова взяла вверх, это все же следует отнести к некоторой инерционности, связанной с тем, что мы слишком рьяно отдались возможности перехода к регулируемой экономике. К тому же возврат монетаризма в мировую экономику можно объяснить несколько запоздалой реакцией на частичную прагматизацию чувственной Западной культуры в результате величайшего социального катаклизма XX века – Второй мировой войны. Но регулируемая экономика опасна еще и тем, что она ведет к упрощению системы, снижению разнообразия. Именно поэтому спектр как товаров и услуг, так и профессий во времена социалистического устройства был неизмеримо ниже. Саморазвитие, основанное на рыночных механизмах саморегулирования, всегда увеличивает разнообразие, а вместе с тем и пластичность, устойчивость системы. Об этом писал Ф. А. Хайек, идеолог монетаризма и основной оппонент Кейнса [102]. Поэтому ни "монетаризм", ни "кейнсианство", ни "марксизм" не могут считаться единственно верными экономическими моделями. Все зависит от уровня интеграции и от того, какая этническая культура является доминирующей в государстве.

Мы мечемся в своих пристрастиях между Смитом, Марксом и Кейнсом, пытаясь втиснуть их теории в жесткие рамки текущей реальности, забывая при этом, что рамки эти далеко не статичны. Прагматической культуре больше подходит монетаристская экономика, чувственной – кейнсианская, поскольку чувственная культура, не имеющая собственных устремлений не только к росту, но и к сохранению, просто принуждает государство брать все больше функций управления на себя. Постепенно социальные и государственные секторы экономики врастают во все сферы рынка, что повышает стабильность, но снижает возможности самодвижения и роста разнообразия внутренней структуры.

Кстати, рост потребления в чувственной культуре будет расти, даже если мы и не будем проводить политику "кейнсианского управления спросом". Этим мы только ускоряем этот процесс, который, безусловно, чисто экономически выгоден. В прагматической культуре, несмотря на всю ее направленность к прогрессивному росту, главным экономическим тормозом является накопительство, когда значительная часть капиталов замораживается. В чувственной культуре капиталы неизбежно растекаются по капиллярам экономического организма, способствуя его росту. Поэтому государству, образованному этносом, представляющим прагматическую культуру, очень выгодно иметь также и представителей чувственной культуры. Но и для чувственного этноса желателен приток прагматических мигрантов, поскольку в культуре чувственной люди, в основной своей массе, менее предприимчивы. Но это все оценка сугубо экономическая, если же оценивать эти культуры аксиологически, тогда будет значительно сложнее понять – представитель какой из культур несчастнее. Прагматик-трудоголик, который всю жизнь зарабатывал, забывая об отдыхе, или эмпирик-эпикуреец, который всегда хотел большего и был несчастен, оттого что получал гораздо меньше.

Институты прагматической культуры постепенно исчезают, и мы все больше начинаем походить на граждан римского принципата, в период начала заката Римской империи. Кстати, население Рима со II века нашей эры также неуклонно сокращалось. Потребление ради потребления, жить – значит удовлетворять вожделения, а кто их удовлетворяет недостаточно, тот и не живет вовсе. Мы стремимся иметь все здесь и сейчас, до того как успеем это заработать, и государство и производители нам в этом помогают, кредитуя нас в счет будущих доходов, им это выгодно, ведь это и есть стимулирование спроса.

Как уже отмечалось, главная проблема чувственной культуры состоит в том, что именно в ней наиболее высока неудовлетворенность. Тому есть две основные причины, которые А. П. Назаретян называет "эффектом призмы" и "эффектом зеркала". Эффект призмы, согласно Назаретяну, "состоит в том, что восприятие исторической динамики искажается опережающим ростом ожиданий", эффект же зеркала "в том, что люди оценивают качество своей жизни через сравнение с жизнью других" [27, с.32]. Например, в 60-х годах XX века покупательная способность чернокожих граждан США была такой же, как у граждан Канады, а процент афро-американцев, учащихся в колледжах, превышал соответствующий процент от общего числа жителей Британских островов. Но афро-американцы проявляли недовольство своим положением, поскольку сравнивали его с жизнью не канадцев, англичан или тем более африканцев, а своих белых соотечественников [103, с.314-328].

Если в прагматической культуре искусство было лишь предметом торга и в лучшем случае служило целям сохранения и укрепления национальной самобытности, то в культуре чувственной искусство расцветает, но радует уже не душу и даже не разум, а органы чувств. Искусство приобретает функции сенсорного наслаждения, его цель ублажать тело, но не душу. И поэтому оно поверхностно, часто даже безнравственно и излишне, до фотографичности реалистично. Как отмечает Сорокин: "Вместо того чтобы поднимать массы до собственного уровня, оно, напротив, опускается до уровня толпы" [94, с.452].

В эпоху расцвета утилитаризма мы стремились как можно больше оставить детям, в культуре же чувственной так действуют только пассионарии, все прочие если что и оставляют, то только неоплаченные счета. Происходит массовая инфантилизация общества, важно только настоящее, будущего еще нет, поэтому оно и не существенно, эмпирики, как и дети, живут настоящим. Как отмечает известный американский экономист Дж. Стиглиц, "кредиторы скорее озабочены тем, чтобы избежать банкротства, а не тем, чтобы максимизировать прибыли; менеджеры скорее озабоченны прибыльностью в краткосрочном аспекте, чем долгосрочными перспективами фирмы" [104, с.52]. Интересные данные получил английский психолог С. Ли. Участникам эксперимента был предложен выбор между 5 фунтами, которые они получат сразу, и 10 фунтами через определенный срок. Респонденты отдавали предпочтение 10 фунтам только в том случае, если они их получат не позднее чем через 2 месяца. Ли заключает, что такой выбор практически неоправдан, поскольку: "Это было бы рационально, если бы темпы инфляции были порядка 5000%" [105, с.125]. Люди в чувственном обществе готовы промотать все, что имеют, но государство позволяет своим гражданам потратить лишь часть собственных доходов. Это достигается путем страхования вкладов, страховых пенсионных отчислений и организации социального страхования. А поскольку высокое потребление – это всегда высокие доходы производства, у государства средств для этого достаточно. Кстати, в таких обществах люди все чаще отказываются обеспечивать собственных детей после достижения ими совершеннолетия, государство и тут приходит на помощь.

По поводу стремления к стабильности, что характерно особенно для чувственной культуры, следует подчеркнуть, что именно этот аспект, присущий зрелым культурам, не имеет ничего общего с конкретной фазой этнического развития. Комплекс "премудрого пескаря" или "человека в футляре" связан только с пластичностью общественного сознания. Пластичность, в свою очередь, не зависит ни от каких конкретных общественных моделей развития, его снижение носит исключительно кумулятивный характер и подчиняется, по сути, только одной закономерности, чем интенсивнее прогрессивное развитие, тем выше темпы снижения пластичности.

Для более наглядной демонстрации такого, казалось бы, парадоксального утверждения – "прагматичная культура менее прагматична, нежели чувственная", смоделируем идеальную социальную систему. Образуем две виртуальные коммуны, состоящие исключительно из прагматичных людей и представителей эмпирического этноса соответственно. Допустим, что там, где они оказались, полностью отсутствует инфраструктура, но ресурсов более чем достаточно, причем обе коммуны полностью изолированы. Очевидно, что прагматическое население гораздо быстрее начнет осваивать свой остров. Однако с течением времени остров эмпирической культуры начнет его опережать. Все объясняется тем, что люди прагматического острова сразу все начнут активно осваивать ресурсы и обустраивать свой быт, независимо от индивидуальных способностей. В итоге там не будет явных фаворитов, а значит, дальше мелких артелей и ферм дело не пойдет, где все герои, там нет героев. На эмпирическом острове, где почти все люди прагматически пассивны, инициативу быстро возьмут пассионарии, а значит, концентрация капиталов и производства здесь будет выше, что естественно позволит впоследствии обеспечить более высокие темпы развития. К тому же стабильно высокий спрос, обеспеченный высоким уровнем потребностей, будет дополнительным фактором, способствующим росту производства, а высокий уровень этнической интеграции исключит бесхозяйственность. Но это идеализированная модель, в реальности ни о каком жестком делении культур не может быть и речи, поэтому прагматичные люди встречаются и в культуре чувственной, но только значительно реже. И вот именно эти немногие прагматики-пассионарии и будут иметь в чувственной культуре значительно больше возможностей для материального роста.

Конечно, многое зависит и от ряда факторов частного характера, но в целом государства, имеющие в своем составе чувственный этнический костяк, все равно обречены на экономический успех. Именно поэтому бедные ресурсами народы Прибалтики, в которых не было особенно ярких политических лидеров, все-таки смогли резко повысить уровень жизни после распада СССР.

Но червь все нарастающей неудовлетворенности точит чувственную культуру изнутри. Частичной компенсацией нарастающего несоответствия потребностей их удовлетворению служит снижение рождаемости. Все чаще при объяснении причин снижения числа детей в семье родители ссылаются на недостаточную материальную обеспеченность, хотя рождаемость, как правило, ниже именно в более обеспеченных группах населения. Объясняется все очень просто, поскольку неудовлетворенность нарастает кумулятивно с ростом материального уровня жизни, постольку именно более обеспеченным в первую очередь целесообразно уменьшить число иждивенцев в семье, а значит, тем самым частично снизить неудовлетворенность. Снижение рождаемости в жестко интегрированном обществе, где все предельно сбалансировано, особенно опасно. К тому же пластичность снижается до критически низкого уровня, когда любые мало-мальские флуктуации оборачиваются политическими и экономическими кризисами. Возможно, что, в конечном счете, начнется движение вспять, в направлении культурологической дезинтеграции.

Вполне естественно, что чувственная культура ориентирована главным образом на проекты, дающие скорый результат. Сворачиваются долгосрочные проекты, фундаментальные исследования, финансирование космических программ и т.д. Все это высвобождает капиталы для удовлетворения растущих чувственных потребностей населения, но снижает потенциал роста. Такая культура упадочна, по сути, она способна лишь пожинать плоды прагматической культуры, поэтому прагматизм ей жизненно необходим. Войны первой половины XX века заставили народы Европы временно забыть о культе чувственности. На развал материального окружения европейцы ответили компенсаторно-прагматической созидательностью. Уровень потребностей снизился на порядки, тут уж не до изысков. Произошел откат назад, равносильный омоложению. Благодаря такой вторичной прагматизации сознания Европа не только быстро компенсировала материальные и людские потери, но и приобрела дополнительный потенциал роста. Внешние и внутренние вызовы не только могут приостановить падение, но и обратить его вспять. Опаснее всего для стареющего этноса длительный застойный покой, и если к тому же сохранятся изолирующие барьеры, тогда неизбежен переход к идеациональной фазе с дальнейшим переходом в статичный реликтовый этнос. Войны, конечно же, никогда не бывают желательными, даже во спасение вырождающегося народа. Однако толчок, необходимый для всплеска прагматичности, народу все же необходим, и лучше, если этот толчок будет связан не с компанией за разрушение, а с компанией за созидание. Теоретически, если грамотно осуществлять регуляцию уровня потребления за счет привлечения доходов на крупные государственные проекты, а также если мудро регулировать миграционную политику, можно растянуть начавшийся распад на неопределенный срок. Ведь этнос весьма аморфен, даже в фазе чувственности, когда он менее пластичен. Как генетическая структура этноса, так и его духовная ось всегда активно меняются. Тому способствует непрекращающийся миграционный пресс со стороны молодых этносов, мигрирующих в эти внешне весьма благополучные общества.

Вот конкретный пример. Европа, а впрочем, и вся Западная культура, находилась в глубоком кризисе еще в первой половине XX века. Это отмечают многие исследователи (Данилевский, Шпенглер, Сорокин, Ортега-и-Гассет, экзистенционалисты и многие др.). Теперь многие считают такие пессимистические настроения преждевременными, а кризис якобы был связан с войнами и революционными переворотами. С одной стороны, действительно, резкий скачок уровня жизни Западной культуры во второй половине XX века, казалось бы, опроверг эти касандровы прогнозы. Однако войны на пустом месте не возникают и, так же как и революции, часто бывают не причиной, а следствием кризиса. Более вероятно обратное, на первый взгляд слишком смелое утверждение, что все эти военные катаклизмы напротив, отодвинули кризис на полвека. Разрушенная послевоенная инфраструктура активизировала внутренние резервы, повернула векторы развития в сторону прагматической созидательной активности. В сущности, особенно созидательна прагматическая культура. В начале XX века чувственная культура Запада, начала терять последние ростки своего прагматического прошлого с переходом к зрелой чувственной фазе развития, способной лишь на то, чтобы пожинать плоды, не ею взращенные. Точно так же и нынешняя чувственная культура Запада пожинает плоды частичной прагматизации европейцев под действием социальных катаклизмов первой половины XX века. Индустрия космоса, успехи ядерной и квантовой физики, информационные технологии – все это было рождено в середине XX века, когда Запад только начал оправляться от войн.

Причиной научного прорыва сороковых-пятидесятых годов лежит, в числе прочего, и в частичной дезинтеграции общественного сознания. Переосмысление ценностей, разочарование в идеалах прошлого, нарушение устоявшихся связей в сложившейся инфраструктуре образования и науки. А главное, значительная часть людей была вырвана из привычного ритма жизни, при этом социализация поколения военного времени проходила весьма поверхностно. Люди вынуждены были буквально взрослеть, еще фактически оставаясь детьми. Тут уж не до образования. Все это подрывало устойчивость общественного сознания, а значит, повышало его пластичность. В частности, разрушенные стереотипы мышления невольно способствовали росту оригинальных научных идей. Это следствие действия правила Копа: чтобы продвинуться вперед, надо отступить назад. Социальные катаклизмы невольно способствуют росту пластичности общественного и индивидуального сознания, но человек свободен в своем выборе развития и может найти другие, куда более невинные способы повышения пластичности. Опаснее всего застой в общественном развитии, а застой это не только мирная жизнь, это самоуспокоенность, отсутствие желания поиска новых путей развития. Именно такой застой общественного сознания и является следствием нынешнего застоя науки. Период застоя – это период высочайшего профессионализма, люди слишком хорошо знают возможности науки, чтобы создать невозможное.

Конечно же, наука и ныне движется вперед, причем все более ускоренными темпами, но всем этим мы обязаны предшествующему научному прорыву, ничего радикально нового современная наука так и не придумала. Открытий становится все больше, но они все менее впечатляющи. Мы все меньше меняем, и все больше улучшаем, и корректируем. Конечно же, нельзя отрицать, что число научных открытий, особенно в новейших областях знания (квантовая механика, генная инженерия, молекулярная биология, информационные технологии и некоторые др.), неизмеримо возросло. Но ведь это не совсем наука. Новые технологии дают нам возможность вторгаться в ранее неизведанное, не требуя особого аналитического таланта, необходима только специальная подготовка. Получил данные, интерпретировал, обобщил, подверг статистической обработке и объявил о новом открытии. Все это, конечно же, для науки важно, но для научного прорыва этого не достаточно. Нужно еще уметь задавать вопросы, уметь видеть перспективы, а главное – интегрировать полученный материал в целостное знание. А вот этого как раз многим современным ученным и не хватает для подлинного научного прорыва. Вот что пишет об этом Норберт Винер: "Я особенно счастлив, что мне не пришлось долгие годы быть одним из винтиков современной научной фабрики, делать, что приказано, работать над задачами, указанными начальством. Думается, что родись я в теперешнюю эпоху умственного феодализма, мне удалось бы достигнуть немного. Я от всего сердца жалею современных ученых, многие из которых, хотят они этого или нет, обречены из-за духа времени служить интеллектуальными лакеями или табельщиками, отмечающими время прихода и ухода с работы" [106, с.343].

До сих пор не удалось осуществить процесс управляемой термоядерной реакции и разработать общую теорию поля. И то и другое планировалось физиками еще в 50-е годы. Пилотируемые полеты на Марс и Венеру намечались еще в начале 80-х. Никто, кроме самых неисправимых пессимистов, не сомневался, что уже к концу XX века профессия космонавта станет такой же обыденной, как и профессия летчика. Обитаемые лунные станции, орбитальные и глубоководные города, антарктические и арктические научные городки с автономным микроклиматом, разработка сверхглубоких недр земли и богатейших ресурсов ближнего космоса. Этот список можно продолжить – список несбывшихся проектов XX века.

Альтернативные источники энергии, вопреки прогнозам, все еще занимают ничтожную долю в энергопотреблении. Наземный транспорт на воздушной подушке, шагающие вездеходы, махолеты, электромобили, авиатакси – все это пока еще для нас в диковинку, а ведь мы так рассчитывали, что все это примет повсеместное распространение уже во второй половине XX века. В середине двадцатого столетия никто не сомневался, что если к концу тысячелетия медицина и не победит старость, то, во всяком случае, отодвинет ее на десятилетия. И все же, по признанию академика Николая Амосова, возможности медицинской науки, при самых благоприятных условиях, ограничиваются продлением срока жизни не более чем на два года. И действительно, если с середины XIX столетия до середины XX века средняя продолжительность жизни возросла с 40 до 70 лет (имеются в виду усредненные данные для экономически развитых стран), то за оставшиеся полвека ничего практически не изменилось. И если ресурс продления жизни еще не исчерпан, то, во всяком случае, уже близок к исчерпанию. В авиа- и судостроении, а также в автомобильной и военной промышленностях наблюдается все та же картина, когда с конвейеров все чаще выходят новые модели, и вместе с тем они все меньше отличаются от своих предшественников.

На примере развития космонавтики можно проследить любопытную хронологию:

1957 год – спутник земли;

1959 год – лунная станция;

1961 год – полет человека в космос и в том же году, запуск первой станции на Венеру;

1962 год – полет первой станции на Марс;

1965 год – выход человека в открытый космос;

1969 год – высадка астронавтов на Луну;

1971 год – первая пилотируемая орбитальная станция;

1977 год – запущены спутники "Вояджер-1" и "Вояджер-2", совершившие первые орбитальные исследования Юпитера, Сатурна, Урана, Нептуна;

1981 год – первый космический корабль многоразового использования.

За 24 года 10 крупнейших вех в истории развития космонавтики, а за оставшиеся 24 года – ни одной. Мог ли предположить Нейл Армстронг, изрекая свой тщательно подготовленный экспромт, что его "маленький шаг человека" повторит лишь несколько человек, и последний "шаг" будет сделан в далеком, 1972 году. Сравните первый пилотируемый космический корабль с первым "Шаттлом". Далеко ли ушла эта техника за тот же последующий период? За 29 лет мы прошли путь от Фау-2 (1942) до пилотируемой орбитальной станции, а за последующие 29 лет наше максимальное достижение – это МКС. Что качественно нового на МКС в сравнении с первыми орбитальными станциями, кроме электронной начинки? МКС вмещает не более 6 человек, а как же орбитальные города, которые планировались уже к концу XX века?

Наука в чувственной культуре уже не может опираться на творческий "полет мысли", не только наполняющий эксперимент истинным содержанием, но и открывающим направления для поиска новых путей экспериментального исследования. Окончательно искалечив современную науку позитивизмом, мы променяли тем самым Ахилла на сотни черепах, работающих в целом более многогранно и эффективно, но не видящих дальше своего носа.

Для того что бы убедиться в истинности наметившегося спада в науке, достаточно провести мысленный эксперимент. Выделить определенное количество, на свой взгляд, самых выдающихся ученых, блиставших в период 1900–1950 годов и сопоставить их по значимости с таким же количеством выдающихся ученных последующего пятидесятилетия. Можно, конечно, объяснить такой спад временным застоем, связанным с исчерпанием существующих методик в рамках текущей научной парадигмы. Однако странно, что этот застой охватил сразу практически весь спектр научных исследований, к тому же при теперешних сверхвысоких темпах научных исследований полвека застоя – это слишком много.

Один из виднейших идеологов технократизма Ж. Фурастье, написавший в 1949 году книгу "Великая надежда XX века", являющуюся своеобразной библией технократизма, постепенно поменял свои принципы на прямо противоположные, став одним из первых, кто обратил внимание общественности на глобальные проблемы, связанные с гипериндустриализацией. К. Ясперс также указывает на угасание "прометеевского интереса" перед техникой. Пока еще ни о каком спаде речь не идет, но регрессивные тенденции в общественном сознании уже наметились. Здесь приходится согласиться с П. Сорокиным: чувственная культура привела нас к вершине материальной культуры, и теперь настало время для долгого и опасного спуска.