Советы, предостерегающие от чего-либо, рекомендующие не делать чего-либо;

1.   Советы, предостерегающие от чего-либо, рекомендующие не делать чего-либо;

2.   Советы, рекомендующие сделать так, а не иначе.

Просьбы – это еще один вид традиционных речений. Под просьбами понимаем такие высказывания, которые призывают собеседника сделать какое-то благо говорящему, помочь ему в чем-то, простить за что-то. «Просьба, – читаем в «Толковом словаре» В.И. Даля, – действие по глаголу просить – склонять к исполнению своих желаний, молить, ублажать, убеждать исполнить что или согласиться на что; кучиться, докучать, добиваться в чем чьего согласия. Просить прощения – виниться, кается» (Даль, 1998, 4, 256). «Просьба – обращение к кому-нибудь, призывающее удовлетворить какие-нибудь нужды, желания» (Ожегов, Шведова, 1997, 623).

Еще одну разновидность традиционных высказываний мы можем обозначить как предсказания.

Под предсказаниями понимаются высказывания, которые являются сообщением говорящего о неизвестных другим будущих событиях и обстоятельствах, предвидимых говорящим. «Предсказание – действие по глаголу предсказывать – предвещать, прорицать, пророчествовать, предрекать, предвозвещать» (Даль, 1998, 3, 388); «Предсказание – то, что предсказано» (Ожегов, Шведова, 1997, 581).

Рассматривая высказывания, обозначенные нами как традиционные, мы не можем не обратить внимания на то, что многие из них связаны с основными единицами русской невербальной кинетической (жестовой) системы. Авторы современного «Словаря языка русских жестов» (С.А. Григорьева, Н.В. Григорьев, Г.Е. Крейдман) выделяют два семантических типа жестов: коммуникативные и симптомеатические, в подкласс коммуникативных кинем они относят этикетные жесты. Этикетные жесты «исполняются в конкретных строго фиксированных ситуациях в качестве элемента, передающего либо информацию о строе коллектива, в который включен жестикулирующий, либо информацию о типе разговорной ситуации. Этикетные жесты могут сопровождать речь, употребляясь как иллюстрация и подчеркивая ритуал вербальной коммуникации. Так, русские этикетные речевые формы приветствия и прощания (слова «Здравствуйте», «Добрый день», «До свидания») сочетаются с определенными жестами и позами (улыбкой, протягиванием руки, поклоном и др.)» (Григорьева, Григорьев, Крейдман, 2001, 19).

Таким образом, мы рассмотрели десять типов традиционных высказываний, издавна бытующих в русском языке. Выражения эти активно используются всеми носителями языка в повседневной жизни, мы можем встретить примеры таких высказываний и в русской классической литературе. Богат ими и язык произведений И.А. Шмелева, в частности язык автобиографических повестей писателя – «Лето Господня» и «Богомолья».

Глава 2. Русская речь в прозе И.С.Шмелева

2.1 Своеобразие личности и творчества И.С.Шмелева

За последние десятилетия имя замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873-1950гг.) стало известно широкой читательской аудитории всей России. Его произведения привлекают искренностью и теплотою повествования, точностью и красочностью описаний, бытовых зарисовок, глубиною авторской мысли, а главное – христианской концепцией мира и человека.

Писателю выпало жить в трудные для России времена, и вместе со своею страной он разделил многие ее скорби и горести…

Иван Сергеевич Шмелев родился 3 октября 1873 года в старинной купеческой семье, зажиточной, но не богатой. Предки его вышли из московских старообрядцев и славились как знатоки веры и Писания. Детство, проведенное в Замоскворечье, общение с простым людом – работниками отца – «во дворе» дома стало главным источником творчества Шмелева. «Во дворе было много ремесленников — бараночников, сапожников, скорняков, портных, – вспоминал Иван Сергеевич в автобиографии. – Они дали мне много слов, много неопределенных чувствований и опыта. Двор наш для меня явился первой школой жизни — самой важной и мудрой. Здесь получались тысячи толчков для мысли. И все то, что теплого бьется в душе, что заставляет жалеть и негодовать, думать и чувствовать, я получил от сотен простых людей с мозолистыми руками и добрыми для меня, ребенка, глазами» (Шмелев, 1996, 501).

Писать Шмелев начал рано, еще в гимназические годы. Окончив в 1898 году юридический факультет Московского университета, будущий писатель недолго оставался на службе: творчество привлекало молодого человека. Вскоре он всецело отдался литературному труду. Его ранние (дореволюционные) произведения, особенно повесть «Человек из ресторана» (1910), приобрели всероссийскую известность. Шмелев печатался в крупнейших российских газетах, входил в «Книгоиздательство писателей в Москве», выпустил восьмитомное собрание своих произведений и редактировал сборники «Слово». И.А.Бунин, И.А.Белоусов, Б.К.Зайцев, В.В.Вересаев, С.Н.Сергеев-Ценский, А.С.Серафимович, Л.А.Андреев – вот круг его друзей и единомышленников.

Но привычный уклад жизни был разбит в 1917 году. Грянула февральская, а затем и октябрьская революции… Шмелев вместе со всем русским обществом пережил в революционные годы настоящую духовную и личную трагедию. Несмотря ни на что, покидать родину писатель не хотел. Вместе с семьей он переселился в Крым, надеясь на скорое окончание гражданской войны, но там ему пришлось пережить страшную потерю – расстрел в 1921 году единственного сына Сергея – офицера Белой армии, поверившего в амнистию и добровольно сдавшегося большевикам. Смерть сына потрясла Шмелева. Он тщетно искал его могилу, сам чуть не погиб во время крымского голода зимой 1921 года. После нескольких лет скитаний по России Шмелевы были вынуждены эмигрировать. События, пережитые страной в эти годы: голод, красный террор – Шмелев описал потом в эпопее «Солнце мертвых» (1923), которую его друзья сравнивали с плачем библейского пророка Иеремии о разрушенном Иерусалиме (Плач, 1-5).

В 20-30-е годы русские писатели-эмигранты во многих своих произведениях размышляли о трагической судьбе России, о ее прошлом и настоящем, пытаясь понять, какие причины вызвали революцию и крах прежней жизни. «Писатели первой волны русской эмиграции многочисленны и самобытны, но есть одна тема, которая нашла отражение в творчестве каждого из них. Это тема России, – читаем в статье Н.И. Пак «Пути обретения России в произведениях Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева» (2000) . – Тоска по утраченной родине объединяла всех, многие до конца дней жили надеждой на возвращение. Но Россия оставалась в воспоминаниях и мечтах. И мечты эти были не бесплодны. Творческое сознание писателей воплотило их в яркие художественные образы: шел процесс своеобразного обретения утраченной родины, она возрождалась на страницах их произведений. Показателен характер нового обретения России: писатели открывают для себя Святую Русь. <…> Религиозная концепция способствовала обращению писателей к традициям древнерусской литературы, хранительнице наиболее адекватных художественных форм отражения религиозно-символического мировоззрения. Писатели обратились к темам и образам древней Руси, к содержательно-сущностной стороне, к поэтике и традициям древнерусской литературы и по-своему развили их» (Пак, 2000, 34).

Тема России, судьбы ее народа всегда были центральными в творчестве Ивана Сергеевича Шмелева. В духовную силу страны, ее народа он верил безмерно. «Среди зарубежных русских писателей Иван Сергеевич Шмелев — самый русский. Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться ее несчастьями» (Шмелев, 1996, 3) , – говорил о нем Константин Бальмонт. Оказавшись во Франции, Иван Сергеевич старался сохранить в душе образ прежней России, утраченной Святой Руси, и рассказать о нем своим современникам. Уже в 1925 году писатель сообщил П.Б. Струве, главному редактору крупнейшей эмигрантской газеты «Возрождение»: «В записях и в памяти есть много кусков, — они как-нибудь свяжутся книгой (в параллель «Солнцу мертвых»). Может, эта книга будет — «Солнцем живых» — это для меня, конечно. В прошлом у всех нас, в России, было много ЖИВОГО и подлинно светлого, что, быть может, навсегда утрачено. Но оно БЫЛО» (Шмелев, 1996, 8). «И вот о том, что было, что «живет — как росток в терне, ждет» — Шмелев и захотел напомнить русским людям, рассказать русским детям за границей, – считает Е.А.Осьмина, автор статьи «Радости и скорби Ивана Шмелева» (1996).– Показать истинную Россию, нетленный ее облик — когда сейчас там льется кровь и творятся беззакония — вот задача Шмелева. Чтобы знать: что возрождать, к чему стремиться. А «нетленный облик», русская идея, идеал для Шмелева — это вера православная. Вера, которая здесь, в эмиграции, осталась единственным напоминанием о России, единственным нежным утешением для изгнанников. Вера, которая строила и направляла всю прошлую многовековую жизнь, давала ей основу и подлинность; была сердцем национальной культуры и стержнем для русской души. Именно об этом — большинство публицистических статей Шмелева начала двадцатых годов: «Душа России», «Пути мертвые и живые», «Убийство», «Христос Воскрес»... В газетах же Шмелев начал писать очерки под определенный православный праздник — о том, как он отмечался в России. Первый из них: «Наше Рождество. Русским детям» появился 7 января 1928 года в «Возрождении»… За ним последовали — «Наша Масленица», «Наша Пасха». Шмелев избрал форму сказа от лица маленького ребенка — и потому, что обращался к детям эмиграции, желая им передать «хранимую в сердце» Россию (был у него и конкретный адресат — крестник и родственник Ив Жантийом), и потому, что ребенок больше занят другими, нежели собой, чужд рефлексии, а значит, чище, полнее, яснее воспринимает окружающий мир, который и предстает перед читателем во всей полноте, яркости и истине» (Осьмина, 1996, 8-9).

Именно в это время Иван Сергеевич Шмелев начинает работу над двумя своими знаменитыми автобиографическими повестями – «Лето Господне» (1927 - 1948) и «Богомолье» (1931).

2.2 «Лето Господне» и «Богомолье» как автобиографические повести

Повесть «Лето Господне», «книга трепетная и молитвенная, поющая и благоуханная» (Ильин, 1993, 123), занимает особое место в русской автобиографической прозе XX века. Это произведение не только по-новому освещает тему детства, но и открывает новые для этого жанра повествовательные формы. «Вот дар большого русского художника, – говорил об этой книге философ Иван Александрович Ильин – близкий друг и единомышленник писателя. – Книга, которая никогда не забудется в истории русской словесности и в истории самой России... Грань и событие в движении русского национального самосознания Сразу художественный и религиозный акт» (там же, 124).

Название книги многозначно (Лк. 4, 14-19) и носит цитатный характер. Оно восходит к Евангелию от Луки и – опосредованно – к книге пророка Исайи: «И возвратился Иисус в силе духа в Галилею; и разнеслась молва о Нем по всей окрестной стране. Он учил в синагогах их, и ото всех был прославляем. И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашёл место, где было написано: Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное» (Лк. 4, 14 -19) (Библия, 1996, 1087). Этот евангельский текст читается на богослужении в начале церковного года (1(14) сентября).

В обобщённом комментарии М.М. Дунаева к данному евангельскому тексту читаем: «Евангелист, говоря, что Христос, как только раскрыл книгу, так тотчас нашёл нужный Ему отдел, очевидно, этим хочет отметить, что книга Исаии раскрылась не случайно на известном листе, а что здесь дело Божественного Промысла. Конечно, под этим «летом» разумеется Мессианское время спасения для народа Израильского и для всего человечества» (Дунаев, 2002, 821-822). «Книга Шмелева тоже есть книга о Промыслительной Божьей помощи человеку в деле его спасения, - отмечает М.М. Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений». – О пребывании в мире Христа ради спасения человека. И не случайно начинается «Лето Господне» с Чистого Понедельника, с Великого Поста, с очищения души через духовное переживание сорокадневного поста… В «Лете Господнем» укрепляется вера человека, питающая дух его» (там же).

Повесть строится как объединение ряда рассказов, посвященных детству писателя, и состоит из трех частей: «Праздники» - «Радости» - «Скорби». Все главы «Лета Господня» (а всего их — сорок одна) организованы вокруг одного стержня — годового круговорота, причем календарному году со сменой сезонов соответствует церковный календарь «лета Господня благоприятного»: время в произведении циклично и воплощает идею вечного возвращения; в тексте повести следуют друг за другом описания великих и двунадесятых праздников, праздников в честь святых и праздников, связанных с чтимыми иконами. «Годовое вращение, этот столь привычный для нас и столь значительный для нас в нашей жизни ритм жизни, имеет в России свою внутреннюю, сразу климатически-бытовую и религиозно-обрядовую связь. И вот, в русской литературе впервые изображается этот сложный организм, в котором движение материального Солнца и движение духовно-религиозного Солнца срастаются и сплетаются в единый жизненный ход. Два солнца ходят по русскому небу: солнце планетное, давшее нам бурную весну, каленое лето, прощальную красавицу-осень, строго-грозную, но прекрасную и благодатную белую зиму; - и другое солнце, духовно-православное, дававшее нам весною праздник светлого, очистительного Христова Воскресения, летом и осенью праздники жизненного и природного благословения, зимою, в стужу обетованное Рождество и духовно бодрящее Крещение. И вот Шмелев показывает нам и всему остальному миру, как русская душа, веками строя Россию, наполнила эти сроки Года Господня своим трудом и своей молитвой» (Ильин, 1996, 6, 381). Последовательность праздников определяет движение времени в тексте и переход от одной главы к другой. Третья часть книги – «Скорби» – противопоставляется двум первым; в центре ее – личная трагедия, смерть отца, которая служит знаком конца детства героя. Таким образом, в повести соотносятся два образа времени: праздник как проявление совершенства и мир в его ограниченности и смертности. Ощущение радости сменяется скорбью, печалью мира.

Повествование ведется от лица шестилетнего ребенка, чья наивная непосредственность и искренность дают оценку всем явлениям жизни. Детская душа доверчиво раскрывается для восприятия мира. Мир для ребенка наполнен божественной значительностью. Все, что относится к богослужению и молитве,— все ощущается им как священное. На Троицу маленький герой видит себя и свое окружение по-новому: и двор, и мир за домом — новыми глазами. Все освящается от молитвы — и жизнь, и двор, и животные, и яблоки, и самый воздух. Так открываются духовные очи ребенка. Постепенно Ваня понимает, что всех людей, живущих рядом с ним, объединяет «светлое, выше всего на свете – Бог». Он чувствует эту связь со всеми: «Всё и все были со мной связаны, и я был связан со всеми; от нищего старика на кухне, зашедшего на убогий блин, до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном» (Сорокина, 1994, 284). В речах маленького Вани сквозит речь взрослых: отца, Горкина, приказчика Василь Васильевича… Их движения видятся глазами ребенка, их слова слышатся его ушами. Но иногда встречаются фразы, за которыми стоит не маленький Ваня, а уже пожилой писатель-эмигрант Иван Сергеевич Шмелев: «Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест… Как это давно было! Теплый, словно весенний ветерок… - я и теперь слышу его в сердце…Я оглядываюсь на Кремль: золотиться Иван Великий – колокол томительно позывает – по-мни! … Помню» (Шмелев, 1996, 45). С этими словами в произведение входит одна из главных тем повести – тема памяти. Связан с ней и эпиграф книги из А.С. Пушкина:

Два чувства дивно близки нам –

 В них обретает сердце пищу –

 Любовь к родному пепелищу,

 Любовь к отеческим гробам.

«Конец «Лета Господня» – смерть отца ведет к «отеческим гробам», а сама книга – воплощенная в слове любовь к родному пепелищу, – пишет Сергей Федякин в своей статье «Иван Сергеевич Шмелев». – Причем любовь столь мощная, что способна воскресить прошлое, сделать его ощутимым и поразительно узнаваемым. Недаром критики обнаружили у Шмелева память «ясновидца» (Федякин, 2002, 172).

Художественный мир повести мифологичен: реален и одновременно сказочно идеален. Это и мир дореволюционной Москвы, и золотое тридесятое царство счастья. Он воплощает народные представления о счастливом мире, золотом веке. Мир человеческий и высший божественный мир не обособлены друг от друга. Любовь к земному царству освящена устремленностью к царству небесному, и, наоборот, высшие духовные ценности воплощаются в мире материальном, видимом, находят основу в прочном и богатом старорусском быте.

«Темы времени и традиций создают трехчастную структуру книги, – читаем в работе О.Н. Сорокиной «Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева» (1994). – Персонажи, окружающие Ваню, сгруппированы как бы в три концентрических круга, соединенных между собой. Принцип соединенности проходит через все повествование. Центральной фигурой внутреннего, семейного круга является отец, вокруг которого расположены члены семьи: матушка, две сестры и два брата; младший из них Ваня — рассказчик. Второй круг образует двор: приказчик отца Василь Василич, работники подсобных служб и рабочие, всегда занятые в подрядах отца Шмелева. Внешний, периферийный круг составляет Калужская улица и еще шире — Москва, с великим разнообразием типов: духовенства, купцов, гробовщиков, трактирщиков, банщиков, сапожников, бараночников, юродивых. Соединяет все три круга действующих лиц книги старый плотник Горкин, чья обязанность— смотреть за ребенком, затем следить за порядком в мастерских и выполнять поручения хозяина, требующие «своего глаза»; это простой, богобоязненный человек, пользующийся авторитетом и доверием всех, и к тому же еще староста Казанской церкви — приходской церкви Ваниной семьи» (Сорокина, 1994, 279).

Образ Михаила Панкратовича Горкина является одним из центральных в повести. Именно этот старый плотник, служивший семье Шмелевых долгие годы, истинно верующий, православный человек, носитель старинных народных традиций, народного миропонимания и святости, открывает для маленького Вани всю красоту и мудрость Божьего мира, учит его жизненным законам, объясняет значение праздников и важность соблюдения православных обрядов и старых обычаев. При этом народное мировосприятие характерно для Горкина — вплоть до типичного переплетения элементов веры и суеверия, о чем с доброй улыбкой вспоминает Шмелев. Горкин обладает философской мудростью, которая вытекает из его связи со своим народом, страной, религией. Сама его внешность является образцом святости для ребенка: «Горкин… он совсем святой — старенький и сухой, как все святые. И еще плотник, а из плотников много самых больших Святых: и Сергий Преподобный был плотником, и Святой Иосиф».

До Шмелева мир русского купечества был известен по знаменитой «Грозе» Островского и истолкован как «темное царство». Писатель не только сумел оправдать купеческое сословие, к которому и сам принадлежал, но и возвысится над правдой сословной до правды народной. Он стал воскресителем в слове той России, где правда пронизывает всю жизнь людей – от быта до помыслов духа и где само слово «правда» почти сливается со словом «праведность».

И.С. Шмелев писал о своей книге «Лето Господне»: «В ней я показываю лицо святой Руси, которую я ношу в своем сердце Россию, которая заглянула в мою детскую душу» (Сорокина, 1994, 283). В каждой главе писатель дает образ родины – не той, что менялась от столетия к столетью, но «России вечной», в которой силен дух Святой Руси и контуры которой неизбежно проступают через Россию всех времен – и петровскую, и екатерининскую, и советскую. Без памяти о прошлом невозможно ни настоящее, ни будущее. Поэтому столь велика просветляющая сила повести. «Надо утешаться, очищаться и лечиться ею» (Ефимова, 1992, 3- 4, 11), – писал И.А.Ильин об этой книге, и, наверное, с ним согласились бы многие почитатели таланта И.С. Шмелева.

Мысленно писатель не раз возвращался к дорогим для него местам. Такое возвращение, особенно характерное для его автобиографической прозы, произошло и в повести «Богомолье», связанной с «Летом Господним» ведущими действующими лицами, а отчасти — и местом действия. Если «Лето Господне», можно сказать, бесфабульный жанр, представляющий собою ряд зарисовок-очерков, объединенных круговоротом православного календарного года, то «Богомолье» близко по жанру древнерусским хождениям. Двенадцать глав повести скреплены уже событийной ситуацией — богомольем, паломничеством из Замоскворечья в Троице-Сергиеву Лавру. Обе вещи органически связаны центральным героем — ребенком-рассказчиком. Характеры, с которыми читатель уже познакомился в «Лете Господнем», выступают в «Богомолье» более рельефно. Образ Горкина, блюстителя древнего благочестия, дорисовывается окончательно. Он решил наконец, что наступила пора и о душе потрудиться и исполнить долго откладываемое желание сходить на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру поклониться преподобному Сергию Радонежскому. С ним вместе идут маленький Ваня, Домна Панферовна с внучкой Анютой, старый кучер Антип и Федя — бараночник, молодой красивый парень, тайным желанием которого было стать послушником в монастыре.

Движение в повести медленное: именно так неторопливо, ходили русские паломники с незапамятных времен. И постепенно, шаг за шагом, перед маленьким героем Шмелева открывается большой, ранее незнакомый ему мир. Дорожные сцены сменяют одна другую, писатель создает своего рода напряжение в движении сюжетного действия, выделив судьбы трех богомольцев, ищущих помощи от Преподобного Сергия: парализованного парня из-под Орла, немой молодухи из Рязани, которая заспала своего первого младенца и с тех пор лишилась дара речи, и бараночника Феди. Прослеживая путь богомольцев в Троице-Сергиеву Лавру, Шмелев постоянно напоминает, что возвышенное, духовно значимое в жизни человека сосуществует с повседневным, земным бытом. «Богомолье! Оно выражает само естество России – и пространственное, и духовное, – отзывался об этом произведении Иван Ильин. – Это ее способ быть, искать, обретать и совершенствоваться. Это ее путь к Богу. И в этом открывается ее святость. Люди <…> шли по всей Руси, и не было им «пути далекого». Они учились религиозно созерцать, молиться и постигать тайну праведности, они вживались сердцем, воображением и волею в душевный уклад и облик чтимого святого, в обитель коего вела их дорога. Они становились «как дети»; а «таковых есть Царствие Божие» (Ильин, 1996, 6, 392).

«Образ красоты у Шмелева, – читаем в статье Л.Н. Дудиной «Образ красоты в повести И.С. Шмелева «Богомолье» (1991), – предстает в своей целостности и многогранности, что подчеркивается построением всего произведения и композицией каждой главы. Новизна каждой главы – это новизна открытия ребенку мира красоты народно-национального духа и характера. Богомолье – это постижение писателем зарождения чувства родины, развитие этого чувства в душе ребенка» (Дудина, 1991, 4, 22).

Книга кончается благословением у старца Варнавы. Каждый из богомольцев получает слово утешения от старца. Наши герои возвращаются с духовной радостью. Завершая повествование, автор подчеркивает перемены, происходящие в судьбах богомольцев. Паралитик, обретя надежду, сидит в тележке чистый, умытый, а у ног его лаковые сапоги - дар Феди. Молодка, что «заспала первенького ребеночка», получила крестик от старца со словами: «На, дочка, крестик!.. Окрести новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе». А вот желание Феди уйти в монастырь старец не одобрил: «Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!»

Русская литература богата художественными произведениями о детстве, из которых следует упомянуть такие произведения, как «Детство» и «Отрочество» Л.Н. Толстого, «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова и «Детство Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского. С подчеркнутой ориентацией на народную психологию и местный колорит, «Лето Господне» и «Богомолье», вносят незабываемый вклад в мемуарную литературу детства. А тем, что фокус этих произведений направлен на православную душу в момент ее пробуждения к Богу в период первого детского восприятия Божественного, Шмелев показывает читателю православную Русь из сердечной глубины верующего ребенка.

Русская эмигрантская литературная критика дала высочайшую оценку шмелевскому диптиху. Рецензируя «Лето Господне», Константин Мочульский писал об авторе: «Автор помнит вещи, события и лица не приблизительно сквозь поэтическую дымку прошлого, а во всей их живой реальности» (Мочульский, 1999, 308).

И.А. Ильин выделил в «Лете Господнем», «национальное значение» и глубокую правдивость изображенной в книге московской, замоскворецкой среды: «Видишь самую Русь, московскую, замоскворецкую, во всей ее темпераментной широте, во всем ее истовом спокойствии, в этом чудесном сочетании наивной серьезности, строгого добродушия и лукавого юмора. Нет, мало сказать — «видишь»: живешь в ней, с нею, ею... участвуешь в праздновании ее праздников, молишься с нею, пугаешься, радуешься и плачешь» (Шмелев, 1996, 535).

Если Ильин ценил русскость этой книги, то Анри Труайа подчеркивал ее универсальность: «Читая его произведения, мы не только думаем: мы видим, дышим, слушаем, касаемся руками того мира, который он нам предлагает… За тысячи километров от России он с упоением пишет о ней… Рядом с календарем дней идет календарь совести. Движение солнца в небе сопровождается движениями внутреннего солнца души... Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым» (там же, 531).

Н. Кульман считал «Богомолье» самым совершенным произведением Шмелева: «В нем все гармония, все у места, нет ничего лишнего. Поразительное разнообразие народных типов» (Сорокина, 1994, 291). В. Зеелеру книга нравилась как «душевная, благостная. Она дает Россию такою, какою она была» (там же). Зеелер также сообщает о восприятии книги Василием Ивановичем Немировичем-Данченко, которому переваляло за девяносто, и он передвигался только от стола до кресла; когда Василий Иванович хотел «еще раз побывать в России», он перечитывал «Богомолье», находя в нем большое утешение. Константин Бальмонт, которому Шмелев читал главы из «Богомолья», так полюбил эту книгу, что за четыре дня до смерти, когда зрение изменило ему, просил жену читать ее ему вслух.

«Богомолье» и «Лето Господне» полюбились многим русским эмигрантам: читая эти книги, люди находили утешение и радость добрых воспоминаний. О.Н. Сорокина в своей книге об И.С. Шмелеве приводит еще два интересных отклика на эти произведения, принадлежащие двум, казалось бы, совершенно разным людям: иноку Алексию (Дехтереву) из монастыря Преподобного Иова Почаевского в Подкарпатской Руси и Зинаиде Гиппиус, писавшим И.С. Шмелеву: «Под кажущейся простотой книги скрывается неисчерпаемая глубина чувств и переживаний. Но они настолько жизненны — здоровой, прочной, пряморастущей жизнью, что душа при соприкосновении с ними отдыхает и выпрямляется» (Сорокина, 1994, 291). Зинаида Гиппиус выразила свое отношение так: «Непередаваемым благоуханием России исполнена Ваша книга. Ее могла создать только такая душа, как Ваша, такая глубокая и проникновенная Любовь, как Ваша. Мало знать, помнить, понимать - со всем этим надо еще любить. Не могу вам рассказать, какие живые чувства пробудила она в сердце, да не только в моем, а в сердце каждого из моих друзей, кому мне пожелалось дать ее прочесть» (там же).

В 80-е годы XX века в советской России постепенно стали появляться в печати произведения русских писателей-эмигрантов, возвратились «забытые» имена и судьбы, в другом ключе стали рассматриваться события недавнего исторического прошлого: революции, гражданской войны, белого движения. Книги Ивана Сергеевича Шмелева были опубликованы на Родине и сразу же привлекли внимание читателей. Темы и вопросы, затронутые писателем, оказались близки многим нашим современникам. «Шмелев начал свое “Лето Господне” на пороге отчаянья, – читаем в статье Валентина Курбатова, опубликованной в журнале «Москва» в 1996 году, – на выстужающем сквозняке чужой жизни, и спасся сам и спас многих своих современников. Сегодня мы все на этом сквозняке и тоже на каком-то изгнанническом пороге, словно и посреди России не дома, а в гостях живем. Он нашел свой “праотеческий материк – свою православную душу”, нам этот материк найти труднее, потому что география оказалась сбита и карты нарочно искажены, на его “зарубки” на нашей памяти еще прочитываемы и хорошо освещают начало пути» (Курбатов, 1996, 3, 140).

Похожие работы

П.П. Бажов

Скачать

103287

0

5

... такую реакцию недостаточной и требует выяснить, как подобное произведение могло увидеть свет. Требование правдивости в искусстве и авторской ответственности перед читателем - главное в бажовских рецензиях. Бажов последовательно боролся против мелкой натуралистической псевдоправды в литературных произведениях, которая затемняет, искажает великую правду социализма. В 1946 году в статье-письме к ...