Заколдованный круг на пути царствования ничтожной аристократии

1.2     Заколдованный круг на пути царствования ничтожной аристократии.

С начала 1790-х годов в творчестве Гойи происходит большая перемена, Повлияли на это как обстоятельства внешнего мира, так и ухудшение в здоровье мастера, приведшее его к совершенной глухоте. Из жизнерадостного, чисто внешнего художника, наследника плеяды чувственных поэтов XVIII века, Ватто, Буше и Тьеполо, Гойя превращается в злобного сатирика, в пессимиста адских сил, издевающихся над бедными людьми, как над фантомами. Фантомами, пожалуй, были и его прежние действующие лица. Гойя, даже в самых своих острых портретах, не давал «апофеоза» человеческой личности, как то делали Тициан или Ван Дейк. Доля издевательства и презрения сквозит и в его «картонах», Но до того периода, к которому мы теперь обращаемся, презрительное отношение Гойи к человечеству было смягчено его богатой, щедро разливавшейся на все чувственностью, тогда как отныне он становится сосредоточенным человеконенавистником, жестоким и беспощадным в своем презрении. Потемки скептицизма окутывают его, и если еще и прорывается у него улыбка прежнего веселья или какая-то надежда на лучшее будущее, то эти моменты являются редчайшими и краткими проблесками.

Разумеется, главной причиной этого тяжелого состояния была глухота. Для такого бешеного авантюриста и чувственника, для такого страстного музыканта, каким был Гойя, лишиться слуха значило быть вдруг отрезанным от всей жизни, значило быть заключенным в какую-то удручающую тюрьму. Положим, друзья продолжали ценить в Гойе его остроумие, и большинство их (среди которых герцогиня де Альба и сам премьер Годой) выучились объясняться с ним посредством знаков, а он вскоре наловчился угадывать слова по движению губ. Но все же Гойя не слышал, Он был, как в заколдованном круге, в вечно зловещем уеди-нении.

Кошмаром должны были протекать для него последующие годы, составившие почти половину его жизни. Рассказывают, что, желая во что бы то ни стало услыхать музыку, Гойя приложил однажды руки к струнам спинета и попросил ему что-нибудь сыграть. Но и тут он лишь почувствовал дрожание струн, но ни малейшее подобие звука не проникло в заколоченную тюрьму его души, В этом случайно сохранившемся свидетельстве отразился трагизм его состояния, Такому человеку уже нечего было ждать истинной радости, и скоро в нем атрофировалась и самая вера в радость.

Не могли способствовать хорошему расположению духа Гойи и внешние события, резко изменившие движение испанской культуры и втянувшие Испанию в ужасающие бедствия. В 1789 году умер Карл III, и на престол взошел фатальный для Испании Карл IV, добродушный, но ленивый, слабовольный и глупый человек, всецело подпавший под влияние своей властолюбивой и развратной супруги Марии-Луизы и их общего фаворита Годоя, являвшегося при испанском дворе чем-то вроде нашего Платона Зубова.

Пожалуй, в другое время царствование этой странной триады и не было бы столь пагубным для страны, Годой выказал же известные способности и употребил большое старание на то, чтоб с достоинством играть свою роль, Но времена были не такие, чтобы дилетантизм и междуцарствие прошли безнаказанно. За Пиренеями уже начался пожар, быстро охвативший всю Европу, и если даже народ Испании и не обнаруживал склонность зажечься об этот огонь, то все же оставаться безучастным зрителем было невозможно. Испания была насильно втянута в общий круговорот, и после многих лет бездарных нащупываний она вдруг была лишена права на самобытное существование и, мало того, превратилась сама в арену, на которой разыгралось одно из последних действий грозной трагедии, с которой началась Новейшая история.

Одновременно изменился и весь строй испанской жизни, и в этом не столько был виноват пример, шедший из Франции, сколько полная перемена в характере придворных нравов, являвшихся до тех пор образцовым выразителем культурного состояния страны. Разврат и пороки существовали и раньше при испанском дворе, как и повсюду во все времена, но разврат и пороки эти не были лишены известной величественности и были облечены в тот строгий стиль, благодаря которому двор и придворные не переставали быть своего рода неприступным для простых смертных Олимпом.

Царствование Карла IV, Марии-Луизы и Годоя в существе нарушили эту своеобразную гармонию. Маска была легкомысленно сброшена, и все вдруг увидали на престоле не богоподобных монархов, для которых общий закон не писан, а самых обыкновенных и очень ничтожных людей с пошлыми и уродливыми пороками. Испанская аристократия, всегда проявлявшая склонность к независимости, перестала чувствовать над собой железную руку абсолютизма и сейчас подняла голову, тем самым помогая разрушить то, что составляло венец государственного строя Испании, Распущенность при дворе получила циничный характер, и неуважение к королевской чете стало выражаться открыто, Скандальная хроника Мадридского двора сохранила память об одной аристократке, которая при всяком случае публично наносила удары самолюбию королевы, а знаменитая подруга и покровительница Гойи дукеса де Альба должна была поплатиться временным изгнанием за свою слишком бесцеремонную откровенность.

Одни портреты Гойи того времени говорят о том, что в Испании творилось нечто странное и недоброе. Если не знать, кого изображают эти картины, то едва ли можно догадаться, что это пресловутые испанские гранды, правнуки тех самых надменных, особ, тех чопорных, зашнурованных и расчесанных принцесс, которые позировали Веласкесу, Даже легкомысленные и жеманные современники Людовика XV и Людовика XVI покажутся рядом с этими выродками сановными и величественными.

Произошедшая перемена в культуре едва ли станет понятной, если останавливаться на одних внешних фактах, на перечислении промахов правительства, на отношениях Испании к другим державам. Испанию начало подтачивать какое-то злое начало, и вся эта страница истории носит фантастический в своей гримасе характер. Гойя передал это фантастическое, выбившееся из нормальной колеи настроение в настойчиво им повторяемых сценах шабаша.

Да и что, как не то же «бесовское» настроение, расползалось тогда, как зараза, по всей Европе, вселяя кровожадный восторг к бойне, увлекая в последние глубины сладострастия, поминутно раскрывая завесы на окружающую человеческую тайну. Один и тот же период охарактеризован возрождением черной магии, увлечением колдовством Калиостро, появлением всевозможных сект, работой гильотины, ужасами революционных войн, кровавыми романами де Сада. Тогда же в глухой германской провинции набирался впечатлений Гофман, и эти впечатления дали ему материал для всего его последовавшего творения, Гойя и Гофман — явления, хотя и независимые друг от друга, обладают странным сходством, и одновременное появление двух таких ярких художников на разных концах Европы не может считаться случайным.

В большом портрете Карла IV и его семьи (1801 года) Гойя создал грандиозный по гримасе тип выродившейся породы людей, тот самый тип, который выведен Гофманом в его «Коте Муре». Перед нами сам «серениссимус Иринэус» со всей его не то смехотворной, не то пугающей, как порождение ада, свитой. Остается невыясненным, сделал ли это Гойя сознательно или нет. Его верноподданнические письма, его отношение к королевскому дому, к Годою заставляют скорее думать, что он не собирался подвергать своих монархов сраму и позору. Однако на самом деле вышло так, что ни один политический пасквиль не может сравняться по производимому впечатлению с этой уничтожающей, если не ненамеренной, карикатурой, Такой король, такая королева должны были означать finis Hispaniae как мировой монархии; такие фигуры являются на сцене истории не случайно и не случайно, раз явившись, они продолжают держаться годами, творя до конца то зло, которое им дано сотворить.

Здоровье Гойи было настолько расшатано, что в продолжение 1792 и 1793 годов он был совершенно лишен возможности писать. Лишь 25 апреля 1794 года Франсиско Байэу докладывает, что выздоравливающий снова принялся за кисти, Но сам Гойя повествует о своем состоянии в то же время в очень невеселом тоне: «Мое здоровье по-прежнему; иногда я так раздражен, что становлюсь сам себе в тягость, моментами успокаиваюсь, как в данную минуту, сидя за этим письмом. Но вот я и устал!»

Во время этого болезненного периода Гойя, обреченный на одиночество и озлобленный физическими страданиями, принялся, развлекая самого себя, за тот свой труд, который больше всего способствовал его славе. Сначала «Капричос» были набросаны им для себя и для друзей карандашом и пером, как кажется, без мысли о публикации, Но, вероятно, советы поклонников пробудили его увековечить и распространить эти фантазии посредством печати, и Гойя после долгого промежутка времени (с 1778 г.) снова взялся за гравировальную иглу.