А. Р.-лурщг

12 А. Р.-лурщг

есть почтовые отделения. X — районный центр», он легко сможет сделать вывод, что в месте X есть почтовое отделе­ние, хотя он никогда в этом районном центре не был и ни­когда о нем ничего не слышал. Следовательно, человек мо­жет не только воспринимать вещи глубже, чем это дает непосредственное ощущение восприятия, он имеет возмож­ность делать заключение даже не на основе наглядного опыта, а на основе рассуждения. Все это позволяет считать, что у человека есть гораздо более сложные формы получе­ния и переработки информации, чем те, которые даются не­посредственным восприятием.

Сказанное можно сформулировать иначе: для человека характерно то, что у него имеет место не только чувственное, но и рациональное познание, что человек обладает способ­ностью глубже проникать в сущность вещей, чем позволяют ему его органы чувств, иначе говоря, что с переходом от животного мира к человеческой истории возникает огромный скачок в процессе познания от чувственного к рационально-т. Поэтому классики марксизма с полным основанием го--~ ^ тпм что переход от чувственного к рациональному

a **ат0пни к ЖИВОЙ.

И СОЗНАНИЕ

13

му

My. JLlUd-iUivij _av---------- А МарКСИЗМа С ПОЛНЫМ OCHUbannv,m . -

ворили о том, что переход от чувственного к рациональному не менее важен, чем переход от неживой материи к живой. Все это можно иллюстрировать на -одном примере из фактов эволюционной психологии. Я имею в виду тот,опыт, который известен как опыт Бойтендайка и который лучше других показывает отличия мышления человека от мышле­ния животных.

Наблюдения проводились над рядом животных, принад­лежащих к различным видам: над птицами, собаками, обезь­янами. Перед животным ставился ряд баночек (рис. 1). На глазах животного в первую банку помещалась приманка, затем эта приманка закрывалась. Естественно, что животное бежало к этой банке, перевертывало ее и брало приманку. В следующий раз приманка помещалась под второй баноч­кой, и если только животное не видело эту приманку, поме­щенную под новой баночкой, оно бежало к прежней банке, и лишь затем, не найдя приманки, бежало ко второй, где и получало приманку. Так повторялось несколько раз, при­чем каждый раз приманка помещалась под следующую баночку. Оказалось, что ни одно животное не может разре­шить правильно эту задачу и сразу бежать к следующей баночке, т. е. оно не может «схватить» принцип, что приман­ка перемещается в каждую следующую баночку ряда. В по­ведении животного доминируют следы прежнего наглядного опыта и отвлеченный принцип «следующий» не формируется.

В отличие от этого маленький ребенок, примерно около 3,5—4 лет, легко «схватывает» принцип «следующий» и уже через несколько опытов тянется к той баночке, которая раньше никогда не подкреплялась, но которая соответствует принципу перемещения приманки на следующее место.'

Это значит, что животное в своем поведении не может выйти за пределы непосредственного чувственного опыта и реагировать на абстрактный принцип, в то время как чело­век ,легко усваивает этот-абстрактный принцип и реагирует не соответственно своему наглядному прошлому опыту, а соответственно данному отвлеченному принципу. Человек живет не только в мире непосредственных впечатлений, но и в мире отвлеченных понятий, он не только накапливает свой наглядный опыт, но и усваивает общечеловеческий опыт, сформулированный в системе отвлеченных понятий. Следо­вательно, человек, в отличие от животных, может опериро­вать не только в наглядном, но и в отвлеченном плане, глуб­же проникая в сущность вещей и их отношений.

Таким образом, в отличие от животных, человек обладает новыми формами отражения действительности — не нагляд­ным чувственным, а отвлеченным рациональным опытом. Такая особенность и характеризует сознание человека, от­личая его от психики животных. Эта черта — способность

Рис. 1

Опыт Бойтендайка: а — «открытый опыт» (при­манка кладется на гла­зах животного) ; б — «закрытый опыт» (при­манка перемещается за экраном)

14 А. р. лурия

человека переходить за пределы наглядного, непосредствен­ного опыта и есть фундаментальная особенность его соз­нания.

Как же объяснить факт перехода человека от наглядного

опыта к отвлеченному, от чувственного к рациональному? Эта проблема составляла коренную проблему психологии за последние сто или более лет. *

В попытке объяснить этот важнейший факт психологи в основном разделились-на два лагеря. Одни — психологи-идеалисты — признавали фундаментальный факт перехода от чувственного к рациональному, считая, что, в отличие от животных, человек обладает совсем новыми формами по­знавательной деятельности, но не могли подойти к анализу причин, вызвавших этот переход, и, описывая этот факт, отказывались объяснить его. Другие — психологи-механицис­ты — пытались детерминистически подойти к психологиче­ским явлениям, но ограничивались объяснением только эле­ментарных психологических процессов, предпочитая умалчи­вать о сознании как о переходе от чувственного к рацио­нальному, игнорируя эту большую сферу и ограничивая свои интересы только элементарными явлениями поведения — инстинктами и навыками. Эта группа психологов отрицала проблему сознания, специфического для поведения человека, К этому лагерю относятся американские бихевиористы. Разберем позиции обоих этих лагерей подробнее. Психологи-идеалисты (такие, как Дильтей, Шпрангер и др.) считали, что высший уровень абстрактного поведения, которое определяется отвлеченными категориями, действи­тельно является характерным для человека. Но они сразу же делали вывод, что этот уровень отвлеченного сознания есть проявление особых духовных способностей, заложенных в психике человека, и что эта возможность выйти за преде­лы чувственного опыта и оперировать отвлеченными катего­риями есть свойство духовного мира, который налицо у человека, но которого нет у животного. Это было основным положением различных дуалистических концепций, одним из самых ярких представителей которых был Декарт.

Основное положение учения Декарта, как известно, за­ключалось в следующем: животные действуют по закону механики и их поведение можно объяснять строго детерми­нистически. Но для человека такое детерминистическое объ­яснение поведения не годится. Человек, в отличие от живот­ного, обладает духовным миром, благодаря которому возникает возможность отвлеченного мышления, сознатель-

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

15

кого поведения; он не может быть выведен из материальных явлений, и корни его поведения уходят в свойства духа, которые нельзя объяснить материальными законами. Эти взгляды и составляют сущность дуалистической концепции Декарта: признавая возможность механистического объясне­ния поведения животного, он одновременно считал, что соз­нание человека имеет совершенно особую, духовную природу и что подходить к явлениям сознания с тех же детермини­стических позиций нельзя.

На близких к Декарту позициях стоял и Кант. Для Кан­та, как известно, существовали апостериорные категории, т. е. то, что выводится из опыта, полученного субъектом, и априорные категории, т. е. категории, которые заложены в глубинах человеческого духа. Суть человеческого познания, говорил Кант, и заключается в том, что оно может выходить за пределы наглядного опыта; это трансцендентальный про­цесс, т. е. процесс перехода от наглядного опыта к внутрен­ним сущностям и обобщенным рациональным категориям, заложенным в существе человеческого духа.

Представления кантиантства оказали влияние на идеали­стическую мысль и в XX столетии. Крупнейшим неокантиан­цем является немецкий философ Кассирер, автор фундамен­тального труда «Философия символических форм». По мне­нию Кассирер а, для человеческого духа свойственны символические формы, которые проявляются в знаках, з языке, в отвлеченных понятиях. Человек тем и отличается от животного, что он оказывается в состоянии мыслить и организовывать свое поведение в пределах «символических форм», а не только в пределах наглядного опыта. Эта спо­собность мыслить и действовать в символических формах является результатом того, что человек обладает духовными свойствами; для него характерны абстрактные категории мышления, отвлеченные духовные принципы сознания.

По мнению философов идеалистического лагеря, эти принципы можно лишь описывать, но нельзя объяснить, и на этом своеобразном утверждении строится вся современ­ная феноменология — учение об описании основных форм духовного мира; вершина этого учения была достигнута в работах немецкого философа Гуссерля.

Феноменология исходит из следующего простого положе­ния: ни для кого нет никаких сомнений, что сумма углов треугольника равняется двум прямым; это можно изучать и описывать, но бессмысленно задавать вопрос, почему имен­но сумма углов треугольника равняется двум прямым, что

16

A. P. ЛУРИЯ

может быть причиной этого. Этот факт дан как известная априорная феноменологическая характеристика геометрии. Вся геометрия, построенная по строжайшим законам, до­ступна изучению и описанию, но не требует такого объяс­нения, как, например, явления физики или химии. Точно так же, как мы описываем геометрию, мы можем описывать и феноменологию духовной жизни, т. е. те законы, которые характеризуют сложные формы отвлеченного мышления и категориального поведения. Все их можно описывать, но нельзя объяснить.

Этими утверждениями идеалистическая философия, как и идеалистическая психология, порывает как с естественны­ми науками, так и с научной психологией, делая резкие раз­личия между обеими формами познания и принципиально относясь к сложным формам познавательной деятельности иначе, чем к элементарным.

До сих пор речь шла о философских основах дуалистиче­ских утверждений; сейчас мы обратимся к подобным утвер­ждениям психологов и физиологов.

Крупнейший психолог XIX в. Вильгельм Вундт разделял ту же дуалистическую позицию. Для него существовали элементарные процессы ощущения, восприятия, внимания и памяти — процессы, которые подчиняются элементарным естественным законам и доступны для научного (иначе фи­зиологического) объяснения. Однако в психических про­цессах человека есть и иные явления. Эти процессы прояв­ляются в том, что Вундт называл «апперцепцией», т. е. активным познанием человека, исходящим из активных установок или воли. По мнению Вундта, эти процессы актив­ного отвлеченного познания выходят за пределы чувственно­го опыта, относятся к высшим духовным явлениям, их мож­но описывать, но объяснять их нельзя потому, что в них проявляются основные априорные категории человеческого духа. Учение об апперцепции Вундта в начале XX в. полу­чило широкое распространение и было положено в основу специального направления в психологии, получившего назва­ние Вюрцбургской школы.

Авторы, входившие в Вюрцбургскую школу, такие, как Кюльпе, Ах, Мессер, Бюллер, посвятили свои интересы ана­лизу законов, лежащих в основе сложных форм сознания и мышления. В результате исследований они пришли к выво­ду, что сознание и мышление нельзя рассматривать как формы чувственного опыта, что мышление протекает без участия наглядных образов или слов и представляет собой

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

17

специальную категорию психических процессов, в основе которых лежат категориальные свойства духа, которые и определяют его протекание. Мышление, по мнению предста­вителей Вюрцбургской школы, сводится к «направленности», или «интенции», исходящей из духовной жизни человека; оно безобразно,, внечувственно, имеет свои собственные за­кономерности, которые принципиально нельзя связывать с непосредственным опытом.

Широко известны опыты, на основании которых психоло­ги Вюрцбургской школы сделали свои выводы. В этих опы­тах испытуемыми * были очень квалифицированные люди, профессора, доценты, умевшие наблюдать свой внутренний мир и формулировать наблюдаемые процессы. Этим испыту­емым давались сложные задачи, например, им предлагалось понять смысл такого предложения: «Мышление так необы­чайно трудно, что многие предпочитают просто делать за­ключение». Испытуемый думал, повторял про себя эту фразу и говорил: «Ага, конечно, правильно. Действительно, мышле­ние настолько трудно, что проще избегать труда мыслить, лучше прямо заключать, делать выводы». Или вторая фраза: «Лавры чистой воли суть сухие листья, которые никогда не зеленеют». Легко видеть, что каждая часть этого предложе­ния конкретна — «лавры», «сухие листья», «не зеленеют», но суть этого предложения вовсе не в «лавровых листьях» •или:в «зелени»: его суть заключается в том, что «чистая во­ля» — настолько отвлеченное понятие, что оно никогда не выражается в чувственном опыте и не сводится к нему. Ког­да испытуемых спрашивали, что именно они переживали, когда делали вывод из воспринятых положений, оказыва­лось, что они ничего не могли сказать об этом. Процесс аб­страктного мышления казался настолько отвлеченным, что не имел никакой чувственной основы, не вызывал никаких образов или слов; наоборот, надо было скорее отвлечься от образов, для того чтобы вникнуть в суть этих предложений. Как правило, вывод делался «интуитивно», на основе каких-то «логических переживаний», которые усматривает человек, воспринимающий эти предложения. Следовательно, у челове­ка есть какое-то «логическое чувство», переживание правиль­ности или неправильности мысли, такое же чувство, как то, которое мы переживаем, когда дается силлогизм и человек непосредственно делает соответствующий логический вывод. Этот вывод делается не из личного опыта человека, а из «логического переживания»; и это «логическое пережива­ние», по мнению Вюрцбургской школы, и есть изначальное

18

A. P. ЛУРЮ1

свойство духовного мира, которое отличает человека от жи­вотного и чувственное от рационального.

Такая же характеристика была получена представителя­ми Вюрцбургской школы и тогда, когда они ставили более простые опыты, например когда испытуемым предлагалось найти род к виду (например, «стул — мебель»), или вид к роду (например, «мебель — стул»), или часть к целому, или целое к части. И в этих случаях процесс рационального вы­вода протекал автоматически и, казалось бы, не основывал­ся ни на чувственном опыте, ни на словесном рассуждении. Здесь мы сталкиваемся как будто бы с совсем иным рядом явлений, чем в психологии ощущений и восприятий.

Тот же дуализм, который имел место у этих психологов и резко отличал элементарный «чувственный опыт», навыки от «сверхчувственного, категориального» сознания или мыш­ления, очень резко проявлялся и у физиологов. Для примера можно назвать хотя бы двух крупнейших зарубежных физио­логов мира: Чарлза Шеррингтона — одного из основателей теории рефлекса и Джона Экклза — одного из основателей современного учения о синаптической проводимости нейрона. Оба они крупнейшие специалисты в области физиологиче­ской науки, но в одинаковой мере идеалисты при попытках объяснить высшие психические процессы, сознание и мыш­ление.

Шеррингтон к концу своей жизни издал две книги: «Пси­хика и мозг» и «Человек в самом себе». В обеих книгах он выдвигал положение, что физиолог принципиально не может объяснить духовный мир человека и что мир отвлеченных категорий, мир волевых действий есть отражение некоего идеального духовного мира, существующего вне человече­ского мозга.

К таким же взглядам пришел в последнее время и Джон Экклз, который издал ряд работ, последней из которых яв­ляется недавно вышедшая книга «Facing Reality» («Лицом к лицу с реальностью»). Экклз исходил из положения, что реальность — это не та реальность, которую мы чувственно воспринимаем, т. е. это не внешний мир, в котором живет человек. Основная реальность для Экклза — это реальность внутреннего мира, то, что человек переживает и что остается недоступным для другого. Это и есть уже знакомое нам положение Эрнста Маха, лежащее в основе его субъектив­ного идеализма.

Каким образом человек может непосредственно позна­вать, оценивать себя, переживать свои состояния? Р1сточни-

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

19

ком этого, говорил Экклз, являются специальные нервные приборы, которые служат «детекторами» потустороннего ду­ховного мира, и Экклз пытался даже вычислить размер этих детекторов. Он считал, что они сопоставимы по величине с синапсами, которые, по мнению Экклза, могут быть детек­торами потустороннего духовного мира².

Легко видеть, к каким тупикам приходит дуализм, кото­рый исходит из противопоставления чувственного и рацио­нального опыта, но отказывается от научного объяснения последнего.

Совершенно понятно поэтому, что все эти положения как философов, так и психологов и физиологов нужно ценить за то, что они обратили внимание на важную сферу — сферу рационального, категориального опыта. Однако отрицатель­ная сторона их позиции заключается в том, что, обратив внимание на самый факт отвлеченного, категориального мышления или чистого волевого акта, эти исследователи отказались подойти к научному объяснению этого вида пси­хической реальности, не пытались подойти к этим явлениям как к продукту сложного развития человека и человеческого общества и считали этот вид реальности порождением осо­бенного «духовного опыта», который не имеет никаких ма­териальных корней и относится к совершенно другой сфере бытия. Это положение закрывает дверь научному познанию важнейшей стороны психической жизни человека.

Совершенно понятно поэтому, что психологи, которые не могли удовлетвориться этими идеалистическими объяснения­ми, должны были искать новые пути, которые не закрывали бы двери для причинных детерминистических научных объяснений всех, в том числе и сложнейших, психических явлений.

Представители детерминистического направления исходи­ли из основных положений философов-эмпириков, согласно которым «все, что есть в мышлении, раньше было в чув­ственном опыте» («Nihil est in intellectu, quod non fuerit pri­mo in sensu»), и считали своей основной задачей изучение мышления теми же методами, с которыми можно подойти к элементарным явлениям чувственного опыта.

Если само основное положение эмпирической философии, противостоявшей идеалистическим позициям картезианства, не вызывает никаких сомнений, то попытки воплотить это

² Подробный анализ воззрений Экклза дан в работе Лурия, Гургенидзе

20

A. P. ЛУРИЯ

положение в конкретные психологические исследования и те формы, которые оно приняло в «эмпирической» или клас­сической экспериментальной психологии, сразу же ставят науку перед другими, столь же непреодолимыми трудно­стями.

Пытаясь объяснить сложнейшие формы мышления, ис­следователи, примыкавшие к этому направлению, практиче­ски исходили из обратных механистических позиций.

На первых этапах эти позиции проявлялись в утвержде­нии, что человеческая психика — это tabula rasa, на кото­рой опыт записывает свои письмена. Правильно утверждая, что без опыта в психике ничего возникнуть не может, эти исследователи подходили к своей задаче объяснить основные законы сложнейшего отвлеченного или «категориального» мышления с аналитических позиций или позиций редукцио­низма, считая, что для понимания законов мышления доста­точно иметь два элементарных процесса (представление, или чувственный образ, с одной стороны, и ассоциацию, или связи чувственного опыта, — с другой) и что мыш­ление — это не что иное, как ассоциация чувственных пред­ставлений.

Эти положения психологов-ассоциационистов, занимав­шие центральное место в научной психологии XIX в. и при­мыкавшие к представлениям аналитического естествознания того времени (которое проявлялось наиболее отчетливо в вирховской «целлюлярной физиологии»), полностью отрица­ли специфичность и независимость сложнейших форм от­влеченного мышления. Все они исходили из того положения, что даже наиболее сложные формы мышления могут быть поняты как ассоциация наглядных представлений и что позиции «априорных категорий» (в частности, позиции Вюрцбургской школы) не отражают никакой реальности и поэтому являются принципиально неприемлемыми.

Следует отметить, что указанные позиции лежали в ос­нове ряда школ психологов-«ассоциационистов» XIX в., среди которых можно назвать Гербарта в Германии, Бена в Англии и Тэна во Франции. Именно поэтому в трудах этих психологов, подробно останавливавшихся на законах ощу­щений, представлений и ассоциаций, нельзя было встретить ни главы, посвященной мышлению, ни описания того, что именно отличает психику животных от сознательной деятель­ности человека.

Интересно, что механистический подход ассоциационис-тов, видевших свою основную задачу в том, чтобы свести

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

21

сложнейшие явления к составляющим их элементам, не ог­раничивался «эмпирической» и во многом субъективной психологией XIX в.

Пожалуй, окончательный вывод, идущий в этом направ­лении, был сделан представителями «объективной» науки о поведении — американскими психологами-бихевиористами.

Бихевиористы с самого начала отказались изучать отвле­ченное мышление, которое как будто бы должно являться предметом психологии. Для них предметом психологии явля­лось поведение, а само поведение понималось как нечто со­стоящее из реакций на стимулы, как результат повторений h подкреплений, иначе говоря, как процесс, строящийся по элементарной схеме условного рефлекса. Бихевиористы ни­когда не пытались подойти к анализу физиологических ме­ханизмов поведения (и в этом состоит их коренное отличие от учения о высшей нервной деятельности), они ограничи­лись анализом внешней феноменологии поведения, трактуе­мой очень упрощенно, и пытались подойти ко всему поведе­нию человека так же, как они подходили к поведению жи­вотного, считая, что оно исчерпывается простым образова­нием навыков.

Поэтому, если раскрыть написанные бихевиористами учебники психологии до последнего времени включительно, можно увидеть в них главы об инстинктах, навыках, однако главы о воле, мышлении или сознании там найти нельзя. Для этих авторов отвлеченное («категориальное») поведение вообще не существует и, следовательно, быть предметом на­учного анализа не может.

Нельзя не отметить и положительное начало у психоло­гов этого направления, которое заключалось в их попытке не только описывать, но и объяснять явления психической жизни. Однако их главный недостаток заключался в позиции редукционизма, т. е. сведении высших форм психиче­ских процессов со всей их сложностью к элементарным про­цессам, отказе от признания специфики сложнейшего соз­нательного категориального поведения.

Позицию редукционизма, из которой исходят психологи-бихевиористы, трудно лучше охарактеризовать, чем это сде­лал Т. Тэйлор в предисловии к своему учебнику психологии, вышедшему в 1974 г.

«...Известно, что предметом психологии является поведе­ние, которое может быть прослежено от амебы до человека. Внимательный читатель легко узнает, что основная позиция этой книги — это позиция редукционизма. Редукционист

22

Л. Р. ЛУРИЯ

пытается объяснить явления, сведя их к частям, которые и составляют целое. Биологические основы поведения могут быть сведены к движениям мышц и сокращениям желез, которые, в свою очередь, являются результатом химических процессов. Эти химические процессы могут быть поняты из изменений молекулярных структур, которые, в свою очередь, сводятся к изменениям соотношений атомов на субмолеку­лярном уровне и выражены в математических показателях. Логическое распространение редукционизма и позволит вы­разить поведение человека в математических понятиях»³.

Естественно, что психология, разрабатываемая с таких позиций, теряет всякую возможность научно подходить к сложнейшим, специфическим для человека формам созна­тельной деятельности, которые являются продуктом сложно­го социального развития и которые отличают человека от животного.

Таким образом, из столкновения этих двух больших на­правлений в психологии и возник кризис психологической науки. Кризис этот, который сформировался окончательно к первой четверти нашего века, заключался в том, что пси­хология практически распалась на две совершенно незави­симые дисциплины. Одна — «описательная психология», или «психология духовной жизни» («Geisteswissenschaftliche Psychologie») — признавала высшие, сложные формы психи­ческой жизни, но отрицала возможность их объяснения и ограничивалась только феноменологией или описанием. Вто­рая — «объяснительная», или естественнонаучная, психоло­гия («Erklärende Psychologie»)—понимала свою задачу как построение научно обоснованной психологии, но ограничива­лась объяснением элементарных психологических процессов, отказываясь вообще от какого бы то ни было объяснения сложнейших форм психической жизни.

Выход из этого кризиса мог заключаться только в том, чтобы оставить неприкосновенным самый предмет психоло­гии человека как учения о сложнейших формах сознатель­ной деятельности, но вместе с тем сохранить задачу не опи­сывать эти сложнейшие формы сознательной деятельности как проявления духовной жизни, а объяснять происхожде­ние этих форм сознательной деятельности из доступных ана­лизу процессов. Иначе говоря, задача заключалась в том, чтобы сохранить изучение сложнейших форм сознания как

³ Th. Y. Taylor A Primer of Psychobiology. Brain and Behavior. N. Y.,

И СОЗНАНИЕ

23

первую, основную задачу психологии, но обеспечить мате­риалистический, детерминистический подход к их причинно­му объяснению.

Решение этого важнейшего вопроса психологии было дано одним из основоположников советской психологической науки Л. С. Выготским, который во многом предопределил пути развития советской психологии на последующие деся­тилетия.

В чем заключался выход из этого кризиса, который сфор­мулировал Л. С. Выготский?

Основное положение Выготского звучит парадоксально. Оно заключается в следующем: для того, чтобы объяснить сложнейшие формы сознательной жизни человека, необходи­мо выйти за пределы организма, искать источники этой сознательной деятельности и «категориального» поведения не в глубинах мозга и не в глубинах духа, а во внешних условиях жизни, и в первую очередь во внешних условиях общественной жизни, в социально-исторических формах су­ществования человека.

Остановимся на этом положении несколько подробнее.

Итак, предметом психологии является не внутренний мир сам по себе, а отражение во внутреннем мире внешнего ми­ра, иначе говоря, активное взаимодействие человека с реаль­ностью. Организм, имеющий определенные потребности и сложившиеся формы деятельности, отражает условия внеш­него мира, перерабатывая различную информацию. Взаимо­действие со средой в элементарных биологических системах является процессом обмена веществ с усвоением необходи­мых организму веществ и выделением продуктов, являющих­ся результатом жизнедеятельности. В более сложных физио­логических случаях основой жизни является рефлекторное отражение внутренних и внешних воздействий. Организм по­лучает информацию, преломляет ее через призму своих по­требностей или задач, перерабатывает, создает модель свое­го поведения, с помощью «опережающего возбуждения» соз­дает известную схему ожидаемых результатов; и, если его поведение совпадает с этими схемами, поведение прекра­щается, если же оно не совпадает с этими схемами, возбуж­дение снова циркулирует по кругу и активные поиски реше­ния продолжаются (Н. А. Бернштейн; Миллер, Галантер и Прибрам и др.).

Принципиально те же положения справедливы и по отно­шению к организации сложнейших форм сознательной жизни, но на этот раз речь идет о переработке человеком сложней-

д. p.

24

Z, T

шей информации в процессе предметной деятельнос!и и с

помощью языка.

Как уже говорилось выше, человек отличается от живот­ного тем, что с переходом к общественно-историческому су­ществованию, к труду и к связанным с ним формам обще­ственной жизни радикально меняются все основные катего­рии поведения.

Жизнедеятельность человека характеризуется обществен­ным трудом, и этот общественный труд с разделением его функций вызывает к жизни новые формы поведения, незави­симые от элементарных биологических мотивов. Поведение уже не определяется прямыми инстинктивными целями; ведь с точки зрения биологии бессмысленным является бросать в землю зерна вместо того, чтобы их есть; отгонять дичь вместо того, чтобы ловить ее; или обтачивать камень, если только не иметь в виду, что эти акты будут включены в сложную общественную деятельность. Общественный труд и разделение труда вызывают появление общественных моти­вов поведения. Именно в связи со всеми этими факторами у человека создаются новые сложные мотивы для действий и формируются те специфически человеческие формы психиче­ской деятельности, при которых исходные мотивы и цели вызывают определенные действия, а действия осуществля­ются специальными, соответствующими им операциями.

Структура сложных форм человеческой деятельности бы­ла детально разработана в советской психологии А. Н. Ле­онтьевым (1959, 1975), и мы не будем останавливаться на

ней подробно.

Вторым решающим фактором, определяющим переход'от поведения животного к сознательной деятельности человека, является возникновение языка.

В процессе общественно разделенного труда у людей и появилась необходимость тесного общения, обозначения той трудовой ситуации, в которой они участвуют, что и привело к возникновению языка. На первых порах этот язык был тесно связан с жестами и нечленораздельный звук мог озна­чать и «осторожнее», и «напрягись» и т. п. — значение этого звука зависело от практической ситуации, от действия, же­ста и тона.

Рождение языка привело к тому, что постепенно возник­ла целая система кодов, которые обозначали предметы и действия; позже эта система кодов стала выделять признаки предметов и действий и их отношения и, наконец, образова­лись сложные синтаксические коды целых предложений, ко-

ЯЗЫК'И СОЗНАНИЕ

25

торые могли формулировать сложные формы высказывания.

Эта система кодов и получила решающее значение для дальнейшего развития сознательной деятельности человека; Язык, который сначала был глубоко связан с практикой, вплетен в'практику и имел «симпрактический характер», постепенно стал отделяться от практики и сам стал заклю­чать в себе систему кодов, достаточных для передачи любой информации, хотя, как мы увидим ниже, эта система кодов еще долго сохраняла ^теснейшую связь с конкретной челове­ческой деятельностью.

В результате общественной истории язык стал решающим орудием человеческого познания, благодаря которому чело­век смог выйти за пределы чувственного опыта, выделить признаки, сформулировать известные обобщения или кате­гории. Можно сказать, что если бы у человека не было тру­да и языка, у него не было бы и отвлеченного «категориаль­ного» мышления.

Источники абстрактного мышления и «категориального» поведения, вызывающие скачок от чувственного к рацио­нальному, надо, следовательно, искать не внутри человече­ского сознания, не внутри мозга, а вовне, в общественных формах исторического существования человека. Только та­ким путем (радикально отличным от всех теорий традици­онной психологии) можно объяснить возникновение сложных специфически человеческих «форм сознательного поведения. Только на этом пути мы можем найти объяснение специфи­ческих для человека форм «категориального» поведения.

Все это и составляет основные положения марксистской психологии. При таком подходе сознательная деятельность является основным предметом психологии, сохраняется проб­лема сознания и мышления как основная проблема психоло­гической науки и ставится задача дать научный детермини­стический анализ сложных форм сознательной деятельности человека, дать объяснение этих сложнейших явлений. Корен­ное отличие этого подхода от традиционной психологии со­стоит в том, что источники человеческого сознания ищутся ни в глубинах «духа», ни в самостоятельно действующих ме­ханизмах мозга, а в реальном отношении человека к дейст­вительности, в его общественной истории, тесно связанной с трудом и языком.

Следовательно, мы подойдем к проблемам сознания и от­влеченного мышления, объединив данную проблему с проб­лемой языка, и будем искать корни этих сложных процессов в общественных формах существования человека, в реальной

26

A. P. ЛУРИЯ

действительности того языка, который позволяет нам выде­лять признаки объектов, кодировать и обобщать их. Это и есть специфика языка, который, как мы уже сказали, рань­ше был связан с непосредственной практикой, вплетен в нее, а затем постепенно, в процессе истории, начал становиться системой, которая сама по себе достаточна для того, чтобы сформулировать любое отвлеченное отношение, любую мысль.

Прежде чем перейти к основной проблеме этих лекций, мы должны остановиться на одном частном вопросе, который имеет, однако, принципиальное значение.

Действительно ли язык (и связанные с ним формы созна­тельной деятельности) является для человека специфиче­ским продуктом общественной истории?

Не существует йи язык и у животных, и если какие-то аналоги «языка» можно наблюдать в животном мире, чем эти аналоги отличаются от подлинного языка человека?

Мысль о том, что язык существует и у животных, очень »lacro встречается в литературе. Авторы нередко указывают на то, что, когда, например, вожак стаи журавлей начинает подавать звуковой сигнал, вся стая тревожно снимается с места и следует за ним. Олень — вожак, который чувствует опасность, — также издает крики, и все стадо следует за ним, воспринимая сигнал опасности. И наконец, пожалуй, самое интересное: очень часто утверждают, что и пчелы имеют своеобразный «язык», который проявляется в так на­зываемых «танцах пчел». Пчела, которая вернулась со взят­ка из своего полета, как будто бы передает другим пчелам, откуда она прилетела, далеко ли до взятка и куда надо ле­теть. Эту информацию пчела выражает в «танцах», фигурах, которые она делает в воздухе и которые отражают как на­правление, так и дальность необходимого полета (рис. 2). Как будто бы все эти факты говорят о том, что и животные имеют также язык, а если так, тогда все приведенные выше рассуждения оказываются несостоятельными (Фриш, 1923; Ревеш, 1976).

Возникает вопрос: существует ли действительно язык у животных, и если он существует, может быть, это всего лишь некоторый аналог языка, «язык» в условном смысле этого слова, т. е. такая знаковая деятельность, которая, однако, не

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

27

идет ни в какое сравнение с языком человека и качественно отличается от него?

За последние десятилетия вопрос о «языке» животных привлек особенно острое внимание. Началом этой серии ра­бот является работа Фриша о «языке» пчел (1923, 1967). Позднее появились исследования, посвященные звуковой коммуникации у птиц, и работы о речевой коммуникации у обезьян. Так, ряд работ американских психологов, которые были опубликованы в последние десять лет (Гарднер и

Рис. 2

«Танцы пчел» (по Фришу): а — направление движения пчел, б —

отражение в «танцах пчел» основных географических координат

28

A. P. ЛУРИЯ

Гарднер, 1969, 1971; Примак, 1969, 1971; и др.⁴) были посвя­щены анализу того, можно ли обучить обезьяну говорить, т. е. научить ее пользоваться знаком. Для этого обезьяне внушали, например, что овал означает «груша», квадратик — «орех», линия — «дать», а точка — «не хочу». Факты пока­зали, что после длительного обучения обезьяны могли поль­зоваться этим «словарем», только не звуковым, а символиче­ским, зрительным. Таким образом, вопрос о наличии языка как врожденной формы поведения у животных за' последние годы стал оживленно обсуждаться и вызвал значительную дискуссию.

Наиболее существенным в этой проблеме является вопрос

0 различии между языком животных и языком человека. Под языком человека мы подразумеваем сложную систему кодов, обозначающих предметы, признаки, действия или отношения, которые несут функцию кодирования, передачи информации и введения ее в различные системы (на подробном анализе этих систем мы остановимся особо). Все эти признаки ха­рактерны только для языка человека. «Язык» животных, не имеющий этих признаков, — это квазиязык. Если человек говорит «портфель», то он не только обозначает определен­ную вещь, но и вводит ее в известную систему связей и от­ношений. Если человек говорит «коричневый» портфель, то он абстрагируется от этого портфеля, выделяя лишь его цвет. Если он говорит «лежит», он абстрагирует от самого предмета и его цвета, указывая на его положение. Если че­ловек говорит «этот портфель лежит на столе» или «этот портфель стоит около стола», он выделяет отношение объ­ектов, выражая целое сообщение. Следовательно, развитой язык человека является системой кодов, достаточной, для того, чтобы передать, обозначить любую информацию даже вне всякого практического действия.

Характерно ли такое определение для языка животных? На этот вопрос можно ответить только отрицательно. Если язык человека обозначает вещи или действия, свойства, от­ношения и передает таким образом объективную информа­цию, перерабатывая ее, то естественный «язык» животных не обозначает постоянной вещи, признака, свойства, отно­шения, а лишь выражает состояние или переживания жи­вотного. Поэтому он не передает объективную информацию,, а лишь насыщает ее теми же переживаниями, которые на-

¹ Библиография этих работ дана в книге Г. В. Хэвис (Hewes) «Проис­хождение языка», т. I—П. Мутон, 1975.

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ

29

блюдаются у животного в то время, когда оно испускает звук (как это наблюдается у вожака стаи журавлей или стада оленей) и производит известное обусловленное аф­фектом движение. Журавль переживает тревогу, эта тревога проявляется в его крике, а этот крик возбуждает целую стаю. Олень, реагирующий на опасность поднятием ушей, поворотом головы, напряжением мышц тела и бегом, криком, выражает этим свое состояние, а остальные животные «зара­жаются» этим состоянием, вовлекаясь в его переживание. Следовательно, сигнал животных есть выражение аффектив­ного состояния, а передача сигнала есть передача этого со­стояния, вовлечение в него других животных и не больше.

То же самое можно с полным основанием отнести и к «языку» пчел. Пчела ориентируется в своем полете на ряд еще плохо известных нам признаков (вероятно, это наклон солнечного луча, может быть, магнитные поля и др.) ; она испытывает разную степень утомления, и когда пчела после дальнего полета проделывает движения танца, она выра­жает в движении свое состояние; остальные пчелы, воспри­нимающие эти танцы, «заражаются» этим же состоянием, вовлекаются в него. Информация, передаваемая пчелой, — это информация не о предметах, действиях или отношениях, а о состоянии пчелы, вернувшейся из дальнего полета.

Иную интерпретацию следует дать последним опытам с обучением искусственному «языку» обезьян. Есть все осно­вания думать, что в этом случае мы имеем дело со сложны­ми формами выработки искусственных условных реакций, которые напоминают человеческий язык лишь своими внеш­ними чертами, не составляя естественной деятельности обезьян.

Эта проблема является сейчас предметом оживленных дискуссий, и мы не будем останавливаться на ней подробно.

Нам пока мало известно о «языке» животных, «языке» пчел, «языке» дельфинов. Однако бесспорно то, что движе­ния или звуки у пчел и дельфинов отражают лишь аффек­тивные состояния и никогда не являются объективными ко­дами, обозначающими конкретные вещи или их связи.

Все это кардинально отличает язык человека (как си­стему объективных кодов, сложившихся в процессе общест­венной истории и обозначающих вещи, действия, свойства и отношения, т. е. категории) от «языка» животных, который является лишь набором знаков, выражающих аффек­тивные состояния. Поэтому и «декодирование» этих зна­ков есть вовсе не расшифровка объективных кодов, а во-

30

A. P. ЛУРИЯ

влечение других животных в соответствующие сопережива­ния. «Язык» животных, следовательно, не является средством обозначения предметов и абстрагирования свойств и поэтому ни в какой мере не может рассматриваться как средство, формирующее отвлеченное мышление. Он является лишь путем к созданию очень сложных форм аффективного общения.

Таким образом, человек отличается от животных нали­чием языка как системы кодов, обозначающих предметы и их отношения, с помощью которых предметы вводятся в из­вестные системы или категории. Эта система кодов ведет к формированию отвлеченного мышления, к формированию «категориального» сознания.

В силу этого мы и будем рассматривать проблему соз­нания и отвлеченного мышления в тесной связи с проблемой языка.

В следующих лекциях мы обратимся к тому, что именно представляет слово и какую функцию переработки информа­ции оно несет, как оно построено морфологически, какое психологическое значение оно имеет. Затем мы перейдем к структуре предложений, которая позволяет не только обо­значить предмет и выделить признаки и формировать поня­тия, а и формировать мысль в речевом высказывании. И да­лее мы проанализируем процесс вывода и умозаключения, чтобы выяснить, как формируется речевое мышление и как применение языка приводит к формированию таких слож­нейших процессов, характерных для человеческой психики, как процессы сознательной и произвольной психической деятельности.

Социальная сущность языка, его конвенциональная природа позволяют рассматривать язык в качестве кода, единого для говорящих на данном языке, создающего условия для понимания общающихся, и говорить о языке как о средстве установления контакта в речевом общении. Другое дело речь. Речь - явление индивидуальное, зависящее от автора-исполнителя, это творческий и неповторимый процесс использования ресурсов языка. Ситуативная обусловленность, вариативность речи, с одной стороны, и возможность осуществить выбор для выражения определенного содержания, с другой, делают речь своеобразной, непохожей на речь другого человека. Правильный выбор средств языка, ориентированных на собеседника, способность адекватно передать содержание, оправдывая ожидания партнера по коммуникации, - все это гармонизирует общение. Но как в языке, так и в речи кроются такие их свойства и особенности, которые создают огромное количество помех, сбоев, недоразумений, приводящих субъектов коммуникации к конфликту. Так, природа языкового знака (лексическая и грамматическая многозначность, омонимия, динамичность, вариативность, отсутствие естественной связи между "означаемым" и "означающим", а также между знаком и денотатом), двукратное означивание языковых единиц (в системе средств в рамках той или иной подсистемы, ряда - первичное означивание в виде нерасчлененного знака; а также в сочетаемости с другими знаками в линейном ряду - вторичное означивание в виде расчлененного знака [Уфимцева, 1990, с. 167]) на фоне гибкости языкового знака и широчайшей его смысловой валентности дают возможность наполнения различным содержанием языковых знаков на уровне речи. В результате объем содержания знаков как единиц языка и как единиц речи не всегда совпадает [Сердобинцев, 1981], что может стать причиной их неоднозначной интерпретации, возникновения "иных смыслов" в высказывании, а это, в свою очередь, может привести к непониманию, нежелательным эмоциональным эффектам, напряженности в речевом общении, которые являются сигналами речевого конфликта. Эти и другие свойства [Ильенко, 1996, с. 7] "живут" внутри языка и несут конфликтогенный потенциал, для реализации которого требуется механизм, приводящий его в действие. Таким механизмом является речь: только в соотнесении с актом речи "виртуальный языковой знак" актуализирует свое реальное значение и, следовательно, обнаруживает свои конфликтопровоцирующие свойства. Однако обладающий такими свойствами языковой знак не всегда обнаруживает их в высказывании. Факт актуализации / неактуализации тех свойств языкового знака, которые создают ситуацию риска, почву для коммуникативных конфликтов, зависит от ситуации общения в целом, главными в которой являются субъекты коммуникации (S и А). Их коммуникативный опыт, языковая компетенция, языковой вкус, отношение к проблемам языка и речи, индивидуальные языковые привычки и другие качества, которые они проявляют в данной ситуации, позволяют устранить коммуникативные помехи или обострить их и довести ситуацию до конфликтной. Тип речевого взаимодействия можно определить по его исходу. Результат общения обычно связывают с целью общения - с достижением / недостижением речевого намерения говорящего. По тому факту, достигнута ли коммуникативная цель, выделяются два типа общения: эффективное (общение со знаком "плюс") и неэффективное (общение со знаком "минус"). Но цели можно добиться различными способами. Например, цель побудить собеседника к какому-либо желательному для говорящего действию может быть достигнута с помощью речевого акта вежливой просьбы или приказа, выраженного с помощью императива, инвективной лексики, с нанесением оскорбления и унижением личности собеседника. Можно удачно оскорбить партнера по коммуникации, считая свою цель выполненной, если таковой считалось изменение его эмоционального состояния. Правы, на наш взгляд, те ученые, которые эффективность общения связывают с его качеством. Г.П. Грайс под эффективностью понимает такое конвенциональное и интенсиональное воздействие на слушающего, посредством которого он опознает намерение говорящего. Введенный им "принцип кооперации" провозглашает выполнение пяти достаточно известных "максим общения", направленных на достижение эффективности общения [Грайс, 1985, с. 225 и далее]. Е.Н. Ширяев считает, что эффективное общение - это оптимальный способ достижения поставленных коммуникативных задач, когда иллокуция соответствует перлокуции [Ширяев, 1996, с. 14, 30]. И.А. Стернин в основу содержания "эффективное общение" кладет понятие "баланс отношений": эффективным речевым воздействием следует признать такое, которое удовлетворяет двум основным условием: достигает поставленных говорящим неречевой и речевой целей и сохраняет равновесие между участниками общения, т.е. достигает коммуникативной цели [Стернин, 1995, с. 6]. Таким образом, вопрос ставится о том, как говорящим достигаются цели. Речь идет о качестве общения, оцениваемом по его результату с точки зрения того личностного (психологического) состояния, которое испытывают оба участника коммуникации по осуществлению совместной речевой деятельности. Не случайно поэтому исследователи юрислингвистики одним из критериев оскорбительности считают негативное психологическое состояние, которое приходится испытывать человеку в результате направленного на него речевого воздействия, например, от любителей "крепко выразиться" или в результате лингвистической дискриминации. Возмущение, дискомфорт, подавленность определенной части русского общества, испытывающей унижение и стресс от нецензурных слов, от ущемления ее языковых прав, от направленного на нее языкового ограничения (Почему я должен в своей стране, России, читать не по-русски? Почему я должен изучать чужой язык, чтобы читать надписи на своих улицах?) [Голев, 1999, с. 37] являются показателем негативного психологического состояния и критерием неудовлетворительного качества общения. Критерием же конфликтности является степень неконтролируемости, интенсивности, агрессивности реакции реципиента, которую он, осознавая, что речевое воздействие направлено на него или и на него тоже, осуществляет в ответ на подобное речевое воздействие. Как мы уже отмечали, конфликт - парный поведенческий акт, поэтому его необходимо рассматривать с позиций двух субъектов общения. Это специфическое взаимодействие партнеров, протекающее по одному из двух возможных вариантов развития дискурса. Первый - конгруэнция - представляет собой нарастающее подтверждение взаимных ролевых ожиданий партнеров, быстрое формирование у них общей картины ситуаций и возникновение эмпатической связи друг с другом [Шибутани, 1969]. Второй - конфронтация - есть, напротив, одностороннее или обоюдное неподтверждение ролевых ожиданий, расхождение партнеров в понимании или оценке ситуации и возникновение известной антипатии друг к другу [Добрович, 1984]. Как отмечает А.Б. Добрович, согласно конвенциональным нормам общения, чувство антипатии должно скрываться и имеющиеся расхождения следует вербализовать в корректной форме [там же, с. 77]. В случае конфликтного общения ни первое, ни второе не соблюдается. Происходит нарушение конвенций, собеседники не осуществляют какой бы то ни было притирки друг к другу, согласованных соизменений поведения. Конфронтация происходит не просто в результате несоблюдения общающимися норм, конвенций, правил речевого поведения. Внешнее проявление конфликта обусловлено более глубокими, неречевыми факторами, которые являются источником насильственного, агрессивного поведения. Насилие тесно связано с содержанием конфликта, поскольку под ним понимается тип действия или поведения субъектов, при котором другие субъекты подвергаются физическому или вербальному (вербальное насилие) давлению. Понятие "насилие" соотносится с понятием "агрессия", которая характеризует любое напористое, навязчивое и атакующее поведение, связанное с принуждением и контролем [Дмитриев, Кудрявцев В., Кудрявцев С., 1993, с. 149]. Побудительный механизм агрессии и насилия также кроется в социальных и индивидуальных истоках. С одной стороны, склонность к агрессии и насилию обусловливается социальным опытом, с обретением которого личность из окружающей среды вбирает и накапливает подобные образцы поведения. Индивидуальный опыт общения складывается на основе социально значимых сценариев, которые через повторяемость в определенных речевых ситуациях накапливаются в памяти индивида и, по мнению ван Дейка, создают "базу данных", и используются говорящими во вновь встречающихся речевых ситуациях [Дейк ван, 1989, с. 276]. Многие каналы социального влияния на личность продуцируют насильственные стереотипы, под влиянием которых происходит формирование личности. Семья, школа, армия насыщены примерами далеко не мирных вариантов поведения. Например, проведенный нами эксперимент среди учителей г. Екатеринбурга показал, что в условиях коммуникативной ситуации нарушения учеником правил поведения в учебном процессе 8 из 10 учителей выбирают конфликтную модель поведения [Третьякова, 2000б]. Примеры эффективного применения насилия демонстрируют литература, кино, телевидение, пресса [Речевая агрессия, 1977]. Под воздействием социальных факторов у личности рождается некий внутренний агрессивный мир, который является почвой для формирования вполне определенных стереотипов, норм и установок поведения. С другой стороны, нельзя отрицать и индивидуальную предрасположенность к агрессии и насилию, складывающуюся из особенностей нервной системы, черт характера, специфики темперамента и т.п., которые делают личность более восприимчивой к воздействию других причин, в частности социальных. Социальные и индивидуальные свойства личности формируют определенный устойчивый стиль поведения в конфликтных ситуациях, который характерен для того или иного типа личности. Авторы юридической конфликтологии [Дмитриев, Кудрявцев В., Кудрявцев С., 1993, с. 1993] выделяют три основных типа личности. Первый, деструктивный, - тип субъекта, склонного к развертыванию конфликта и усилению его, к установлению своего господства, к подчинению другого человека, его интересов своим, к унижению другой стороны вплоть до полного его подавления и разрушения. В быту - это эгоист, зачинщик споров и скандалов; в учреждении - кляузник, сплетник; в толпе - инициатор беспорядков и разрушительных действий. Второй тип - конформный. Субъекты этого типа пассивны, склонны уступать, подчиняться. Такая модель поведения опасна, потому что люди такого типа объективно способствуют и содействуют чужим агрессивным проявлениям. Хотя в других случаях она может сыграть и положительную роль: уступка, компромисс - лучший способ остановить конфликт. Третий тип - конструктивный. Субъекты этого типа поведения стремятся погасить конфликт, найдя решение, приемлемое для обеих сторон [там же, с. 122-124]. Представленные типы отражают в большей степени социальное поведение личности.

Московская лингвистическая школа, одно из основных направлений в русском дореволюционном языкознании, созданное в 80—90-х гг. 19 в. Ф. Ф. Фортунатовым. М. л. ш. — новый этап в развитии теории грамматики и сравнительно-исторического индоевропейского языкознания, так называемое формальное направление в изучении структуры языка. Оно разграничило реальные значения, относящиеся к обозначаемому, и формальные значения, относящиеся к самому языку. Было выдвинуто новое понимание формы слова как его способности распадаться на основную и формальные принадлежности. Был разработан строгий формальный метод сравнительно-исторического анализа, сделан ряд крупных открытий в области сравнительной морфологии индоевропейских языков, разработана сравнительная семасиология. Фортунатов сформулировал идею внешней и внутренней истории языка, единства истории языка и истории общества, которая определяет задачи и методологию науки о языке, т. к. сравнительно-исторический метод вытекает из объективного факта форм существования самого языка. К М. л. ш. принадлежат Г. К. Ульянов, М. М. Покровский, В. К. Поржезинский, А. И. Томсон, Я. М. Эндзелин, Д. Н. Ушаков и др.

 

В многоязычном обществе социально-коммуникативную систему образуют разные языки, и коммуникативные функции распределяются между ними (при этом каждый из языков может, естественно, подразделяться на субкоды – диалекты, жаргоны, стили).

Языковая ситуация. Компоненты социально-коммуникативной системы, обслуживающей то или иное языковое сообщество, находятся друг с другом в определенных отношениях. На каждом этапе существования языкового сообщества эти отношения более или менее стабильны. Однако это не означает, что они не могут меняться. Изменение политической обстановки в стране, смена государственного строя, экономические преобразования, новые ориентиры в социальной и национальной политике и т.п., – все это может так или иначе влиять на состояние социально-коммуникативной системы, на ее состав и на функции ее компонентов – кодов и субкодов.

Функциональные отношения между компонентами социально-коммуникативной системы на том или ином этапе существования данного языкового сообщества и формируют языковую ситуацию, характерную для этого сообщества.

Понятие «языковая ситуация» применяется обычно к большим языковым сообществам – странам, регионам, республикам. Для этого понятия важен фактор времени: по существу, языковая ситуация – это состояние социально-коммуникативной системы в определенный период ее функционирования.

Например, на Украине, где социально-коммуникативная система включает в качестве главных компонентов украинский и русский языки (помимо них есть и другие: белорусский, болгарский, венгерский, чешский и некоторые другие), до распада СССР наблюдалось относительное динамичное равновесие между этими языками. Существовали школы и с украинским, и с русским языком обучения, в области науки и высшего образования обращались оба языка, в известной мере деля сферы применения (естественные и технические науки – преимущественно на русском языке, гуманитарные – преимущественно на украинском), в бытовой сфере выбор языка общения определялся интенциями говорящего, типом адресата, характером ситуации общения и т.п. В 1990-е годы функции русского языка на Украине резко сужаются, он вытесняется украинским языком из сфер среднего и высшего образования, науки, культуры; области применения русского языка в бытовом общении также сокращаются.

Эти перемены – несомненное свидетельство изменения языковой ситуации, в то время как состав социально-коммуникативной системы, обслуживающей украинское языковое общество, остается прежним.

Переключение кодов. Коды (языки) и субкоды (диалекты, стили), составляющие социально-коммуникативную систему, функционально распределены. Это значит, что один и тот же контингент говорящих, которые составляют данное языковое общество, владея общим набором коммуникативных средств, использует их в зависимости от условий общения. Например, если вести речь о субкодах литературного языка, то в научной деятельности носители литературного языка используют средства научного стиля речи, в сфере делопроизводства, юриспруденции, административной переписки и т.п. они же обязаны прибегать к средствам официально-делового стиля, в сфере религиозного культа – к словам и конструкциям стиля религиозно-проповеднического и т.д.

Иначе говоря, в зависимости от сферы общения говорящий переключается с одних языковых средств на другие.

Похожая картина наблюдается и в тех обществах, где используется не один, а два языка (или несколько). Билингвы, т.е. люди, владеющие двумя (или несколькими) языками, обычно «распределяют» их использование в зависимости от условий общения: в официальной обстановке, при общении с властью используется преимущественно один язык, а в обиходе, в семье, при контактах с соседями – другой (другие). И в этом случае можно говорить о переключении с одного кода на другой, только в качестве кодов фигурируют не стили одного языка, как в первом примере, а разные языки.

Переключение кодов, или кодовое переключение, – это переход говорящего в процессе речевого общения с одного языка (диалекта, стиля) на другой в зависимости от условий коммуникации. Переключение кода может быть вызвано, например, сменой адресата, т.е. того, к кому обращается говорящий. Если адресат владеет только одним из двух языков, которые знает говорящий, то последнему, естественно, приходится использовать именно этот, знакомый адресату язык, хотя до этого момента в общении с собеседниками-билингвами мог использоваться другой язык или оба языка. Переключение на известный собеседнику языковой код может происходить даже в том случае, если меняется состав общающихся: если к разговору двоих билингвов присоединяется третий человек, владеющий только одним из известных всем троим языков, то общение должно происходить на этом языке. Отказ же собеседников переключиться на код, знакомый третьему участнику коммуникации, может расцениваться как нежелание посвящать его в тему разговора или как пренебрежение к его коммуникативным запросам.

Фактором, обусловливающим переключение кодов, может быть изменение роли самого говорящего. Скажем, в роли отца (при общении в семье) или в роли соседа по дому он может использовать родной для него диалект, а обращаясь в органы центральной власти, вынужден переключаться на более или менее общепринятые формы речи. Если такого переключения не произойдет, представители власти его не поймут и он не достигнет своей цели (удовлетворить просьбу, рассмотреть жалобу и т.п.), т.е. потерпит коммуникативную неудачу.

Тема общения также влияет на выбор кода. По данным исследователей, занимавшихся проблемами общения в условиях языковой неоднородности, «производственные» темы члены языковых сообществ предпочитают обсуждать на том языке, который имеет соответствующую специальную терминологию для обозначения различных технических процессов, устройств, приборов и т.п. Но как только происходит смена темы – с производственной на бытовую, – «включается» другой языковой код или субкод: родной язык или диалект собеседников. В одноязычном обществе при подобной смене кода происходит переключение с профессионального языка на общеупотребительные языковые средства.

В каких местах речевой цепи говорящие переключают коды? Это зависит от характера влияния тех факторов, о которых только что шла речь. Если влияние того или иного фактора говорящий может предвидеть и даже в каком-то смысле планировать, то переключение происходит на естественных границах речевого потока: в конце фразы, синтаксического периода, при наиболее спокойном режиме общения – по завершении обсуждения какой-либо темы. Однако если вмешательство фактора, обусловливающего кодовое переключение, неожиданно для говорящего, он может переключаться с кода на код посредине фразы, иногда даже не договорив слва. При высокой степени владения разными кодами или субкодами, когда использование их в значительной мере автоматизированно, сам процесс кодового переключения может не осознаваться говорящим, особенно в тех случаях, когда другой код (субкод) используется не целиком, а во фрагментах. Например, говоря на одном языке, человек может вставлять в свою речь элементы другого языка – фразеологизмы, модальные слова, междометия, частицы.

Сама способность к переключению кодов свидетельствует о достаточно высокой степени владения языком (или подсистемами языка) и об определенной коммуникативной и общей культуре человека. Механизмы кодовых переключений обеспечивают взаимопонимание между людьми и относительную комфортность самого процесса речевой коммуникации. Напротив, неспособность индивида варьировать свою речь в зависимости от условий общения, приверженность лишь одному коду (или субкоду) воспринимается как аномалия и может приводить к коммуникативным конфликтам. СОЦИОЛИНГВИСТИКА, отрасль языкознания, изучающая язык в связи с социальными условиями его существования. Под социальными условиями имеется в виду комплекс внешних обстоятельств, в которых реально функционирует и развивается язык: общество людей, использующих данный язык, социальная структура этого общества, различия между носителями языка в возрасте, социальном статусе, уровне культуры и образования, месте проживания, а также различия в их речевом поведении в зависимости от ситуации общения. Чтобы понять специфику социолингвистического подхода к языку и отличие этой научной дисциплины от «чистой» лингвистики, необходимо рассмотреть истоки социолингвистики, определить ее статус среди других лингвистических дисциплин, ее объект, основные понятия, которыми она пользуется, наиболее типичные проблемы, которые входят в круг ее компетенции, методы исследования и сформировавшиеся к концу 20 в. направления социолингвистики.

	На рассмотрении в профильных Комитетах Верховного Совета Украины находятся ряд законопроектов, посвящённых языковому регулированию на законодательном уровне. Языковая политика и результаты её проведения могут играть как консолидационную, стабилизирующую роль в обществе, так и просчёты в языковом планировании и строительстве могут привести к конфликтным ситуациям и способствовать дестабилизации в области межэтнических отношений и служить дезинтеграционным процессам. Поэтому очень важно выяснить: соответствуют ли представленные в Парламенте проекты законов о языках целям консолидации многонационального полилингвистического общества. А поскольку разделы Конституции Украины, посвящённые основным правам и свободам человека, действующая законодательная база и международные обязательства Украины направлены на консолидацию многонационального Украинского народа, то актуальным становится и вопрос о соответствии данных проектов внутреннему законодательству и международным обязательствам Украины в области защиты прав человека и коллективных прав национальных групп. Не вдаваясь в детальный анализ вынесенных на обсуждение законопроектов (этому вопросу был посвящён “круглый стол” 7 февраля 2000 года), мы считаем, в целях данной дискуссии, целесообразным обратить своё внимание на некоторые теоретические аспекты самой “языковой проблемы”. Во-первых, необходимо выяснить: какую концепцию “языковой политики” необходимо разрабатывать представителям исполнительной власти с точки зрения потребностей и реальностей современного украинского многоязычного общества? Во-вторых, необходимо исходить из существующего на сегодняшний день законодательного поля в этой области с учётом последних событий – Решения Конституционного Суда Украины от 14 декабря 1999 года об официальном толковании положений 10 статьи Конституции Украины, а также принятия Закона Украины “О ратификации Европейской хартии региональных языков или языков меньшинств, 1992 г.” от 24 декабря 1999 года (и в первую очередь – заложенный в Законе механизм применения положений этой хартии). Оставляя дискуссиям выработку приемлемой для Украины модели Концепции языковой политики, в своём сообщении мы остановимся лишь на кратком анализе понятия “языковая политика”, основных её типов, типологии языкового статуса и этапов самой языковой политики. 1. К понятию “языковая политика” Если обратиться к теоретическим аспектам самой “языковой проблемы”, то следует заметить, что никогда в истории европейского континента проблема сознательного воздействия общественных институтов на функционирование, развитие и взаимодействие языков не была столь актуальной, как на современном этапе, а среди основных путей, способов и приёмов воздействия общества на языковое функционирование наиболее заметное место занимает языковая политика. Языковая политика является не только одним из важнейших факторов, формирующих и изменяющих языковую ситуацию как в отдельных регионах, так и в стране в целом, но и одним из её существенных аспектов. Этими проблемами, в частности, занимаются социолингвисты. В социолингвистической литературе понятие “языковая политика” находит неоднозначное толкование. Кроме того, довольно часто в качестве синонимов понятия “языковая политика” используются такие понятия как “языковое строительство” и “языковое планирование”, которые, несмотря на то, что обозначают близкие понятия, по справедливому замечанию М.И.Исаева, целесообразно разграничивать. Мы же выделили бы ещё одно понятие – “языковое прогнозирование” и вместе с двумя первыми определили бы их как взаимосвязанные этапы “языковой политики”. В данном сообщении мы не будем вдаваться в анализ разнообразных определений понятия “языковая политика” – этому посвящены много работ (например, В.А.Аврорина, Н.А.Катагощиной, А.Т.Базиева и М.И.Исаева, Л.Б.Никольского и др.). Мы же вслед за А.Д. Швейцером будем рассматривать “языковую политику” “как систему мер сознательного воздействия на функциональную сторону языка – и в известных пределах – на его структуру, осуществляемых государством ... мер, являющихся частью общей политики и соответствующим ей целям”. Если же быть точнее, то языковая политика – это языковой аспект государственной политики по национальному вопросу. История теории языковой политики свидетельствует о том, что все успешные попытки сознательного вмешательства общества в развитие языкового функционирования были основаны на учёте как внутренних тенденций языкового развития, так и социальных факторов, влияющих на функционирование того или иного языка. Поэтому очень важное значение имеет выбор типа проводимой языковой политики, а также правильное обозначение её этапов. 1.1. Типология языковой политики Языковая политика может носить как конструктивный, так и деструктивный характер. Под конструктивной языковой политикой имеется в виду политика, направленная на расширение функций языков, сферы их применения, их социально-коммуникативной роли, на создание и развитие литературных языков. Классическим примером такого рода политики, является языковая политика, проводимая в Швейцарии, где статус официального предоставлен всем языкам автохтонного населения. Примером деструктивной языковой политики может служить языковая политика русского царизма конца XIX - начала XX веков, которая была направлена на то, чтобы задушить среди национальных меньшинств зачатки всякой государственности, стеснять их языки, и, по возможности, руссифицировать их. Следует также различать также централизованную и нецентрализованную языковую политику. Централизованный характер носит обычно языковая политика, проводимая государством и предусматривающая систему общеобязательных мероприятий (этим признакам отвечала политика, проводимая в бывшем СССР). Нецентрализованной является политика местных органов власти, не имеющая обязательной силы за пределами данного региона, а также не пользующаяся государственной поддержкой политика отдельных партий и общественных движений. В качестве примера можно привести программу так называемой Гаэльской лиги, боровшейся в рамках ирландского национально-освободительного движения за возрождение ирландского языка и превращение его в национальный язык. Необходимо также различать виды языковой политики в зависимости от типов языковых ситуаций: во-первых, языковую политику в условиях одноязычного государства, во-вторых, языковую политику в условиях многоязычного государства и, в-третьих, языковую политику за пределами данного государства. Несмотря на усилия некоторых национал-шовинистических сил, первый тип нетипичен для Украины, и поэтому не может играть роль консолидирующего фактора. Третий тип соответствует внешней политики украинского государства и нашёл первоначальное отражение в 12 статье Конституции, а также в законопроекте “О зарубежном украинце”. В наших же целях мы будем рассматривать лишь типы языковой политики в условиях многонационального государства – каким является Украина, и что признаётся в самой Конституции. В многоязычных регионах языковая политика характеризуется такими направлениями, как плюрализм, интеграция, ассимиляция, сегрегация. Следует заметить, что как внутренним законодательством, так и международными обязательствами Украины искусственная ассимиляция и сегрегация не допустимы. Вернёмся, однако, к определению этих терминов. Плюрализм выражается в стремлении сохранить самобытность групп меньшинств, что достигается путём предоставления им значительной свободы в решении их собственных вопросов (этот принцип заложен в ратифицированнном варианте Европейской хартии региональных языков или языков меньшинств, 1992 года – Закон от 24 декабря 1999 года). Интеграция – процесс, направленный на объединение различных групп данного общества и предоставление им возможности сохранить свои отличительные особенности (этот принцип заложен в решении Конституционного Суда от 14 декабря 1999 года). Плюрализм и интеграция – две политические линии, которые могут проводиться одновременно, если государственная политика направлена на консолидацию полилингвистического общества и стабилизацию межэтнических отношений и на равноправие всех национальных и языковых групп (этот принцип заложен в 24 статье Конституции Украины). При ассимиляции группы национальных меньшинств вынуждены отказаться от своих традиций, культуры и языка в пользу доминирующей группы (этот принцип лёг в основу политического поведения некоторых правых партий). Ассимиляция предполагает ряд мер прямого или косвенного принуждения, направленного на денационализацию меньшинств и лишения их права на самостоятельность (хотя это не допускается внутренним законодательством, попытки проведения политики скрытой ассимиляции наблюдаются не только на уровне некоторых сил, представленных в Парламенте, но даже на уровне некоторых высокопоставленных государственных чиновников). Сегрегация означает изоляцию группы меньшинств и проживание её в худших условиях (этот принцип проповедуется, как правило, партиями нацистского и фашистского толка – в Украине эта политика запрещена). Среди параметров, характеризующих ту или иную языковую политику, следует назвать и параметры, выделенные Л.Никольским, схема которых построена на противопоставлении ряда признаков. По направленности: ретроспективность (ориентация на сохранение существующей языковой ситуации, на противодействие изменениям, или возрождение, как в Израиле, утерянных языковых традиций) и перспективность (ориентация на изменение существующей языковой ситуации, как, например, в балтийских государствах после распада СССР); по содержанию: демократичность (учёт интересов широких масс, как, например, в Бельгии, Сингапуре) и антидемократичность (учёт интересов правящей элиты, как, например, в ряде государств Африки, объявивших единственным “национальным” языком язык бывшей метрополии, на котором общаются главным образом господствующие классы, интеллигенция и некоторые слои городского населения); по этнической ориентации: интернационалистичность (учёт всех этнических групп, как, например, в Швейцарии) и националистичность (учёт интересов лишь одной этнической группы, как, например, в Пакистане, где в качестве официального был выбран язык урду, который является родным только для 7% населения страны). Целью конкретных программ языковой политики многих стран является изменение или сохранение сложившегося функционального распределения языковых образований. Речь идёт, в основном, о выборе языка для общегосударственного и межэтнического общения (в Украине, хотя официально выбран в качестве государственного украинский язык, языком межэтнического общения продолжает оставаться русский язык, хотя на официальном уровне он начал постепенно уступать государственному). В Европе, особенно в последние годы, общепризнано, что признание и соблюдение принципов равенства гарантирует защиту прав всех национальных меньшинств, а языковые трудности должны быть преодолены в ходе гармонического развития общества. Центральной проблемой языковой политики молодых многонациональных государств наряду с выбором государственного или официального языка является также определение статуса языков национальных меньшинств. И хотя в Украине на уровне Конституции решён вопрос о государственном языке, всё-таки выделим факторы, определяющие выбор официального или государственного языка или языков: – численность языковых общин, их политическое и экономическое положение в стране; – степень развитости того или иного языка как эффективного средства широкого функционирования во всех сферах. Социолингвист румынского происхождения из Москвы К.Бахнян выделил основные варианты решения вопроса о статусе языков национальных меньшинств: 1) статус государственного, национального или официального предоставляется всем языкам основных этнических групп (например, в Швейцарии, Бельгии, Сингапуре); 2) некоторые языки национальных меньшинств вводятся как официальные (например, в Новой Зеландии язык маори признан официальным наравне с английским языком); 3) допускается официальный статус для языков некоторых национальных меньшинств только на региональном уровне (например, в Гане, Нигерии, Ираке); 4) языкам национальных меньшинств не предоставляется официальный статус ни на национальном, ни на региональном уровне, однако их применение гарантировано конституцией, законом или договором. Типы языковой политики наиболее ярко прослеживаются в многоязычных обществах. Поэтому определённый интерес представляют собой и исторические причины возникновения многоязычных обществ, с существованием которых и связывается возникновение тех или иных типов языковой политики. Среди основных причин их возникновения обычно выделяют: экспансию, унификацию, послеколониальные ситуации, иммиграцию и космополитизм. Экспансия. Все народы пережившие в процессе своего исторического развития экспансию за пределы своих первоначальных границ, приносили с собой свой язык и обычно навязывали его там, куда приходили (например, венгры). Но могли оставаться и группы населения, непроницаемые для новых влияний (например, индейцы – потомки инков, сохранившие свой язык кечуа в Эквадоре и Перу, где языком культуры и администрации служит испанский язык). Под унификацией понимается процессы политической унификации, которая на протяжении современной эпохи лежала в основе образования европейских государств, но имело место и в иных культурных средах, как, например, в Китае, в послеколониальных Африке и Азии. Как правило, политическая унификация проповедуется этнической и культурной группой, стремящейся навязать свой язык в качестве государственного языка. Такую унификацию можно сравнить с империалистической экспансией какого-то языка. Но процесс унификации в рамках одного государства имеет свои особенности: 1. У европейских народов имеется идеологическое обоснование, которое вытекает из определённой теории государства и в последующем перерастает в ряд идентификаций: народ, нация, язык, государство, требующих языкового единства во имя национального и государственного единства. 2. Вместе с идеологическим обоснованием имеется практическое обоснование: единая для всего государства администрация требует единого языка, при котором её задачи упрощается. 3. Языковая унификация активно вменяется благодаря языковой политике, одним из главных элементов которой является образование, осуществляемое на официальном языке. Конечно, политика языковой унификации может вызвать – что часто бывает – сопротивления со стороны населения, говорящего на разных языках и затрагиваемого этим процессом, а конфликт между унификаторскими силами и автономистским сопротивлением может привести к возникновению широкого веера языковых политик (например, в Приднестровье, Боснии, Косово). Во всяком случае эти процессы языковой унификации – одна из наиболее очевидных причин двуязычных и многоязычных ситуаций. Послеколониальные ситуации наблюдаются в странах, получивших независимость, население которых являет собой большое языковое разнообразие. Это разнообразие вытекает из того, что колониальные режимы были установлены, на территориях, как правило, не имевших подлинных политических структур, там говорили на языках, не достигших достаточного уровня кодификации, а языковые различия были крайне велики. К этому исходному разнообразию добавляется то, что границы новых политических образований были установлены искусственно, без учёта этнических или культурных общностей. Наконец, колониальный режим ввёл язык колонизаторов в качестве языка администрации и обучения, тем самое блокируя дальнейшее развитие местных языков. Большинство этих стран унаследовали весьма сложные многоязычные ситуации, которые они пытаются решить путём политики уравновешивания противостоящих друг другу крайностей: естественного желания развивать свои языки как символ коллективной идентичности, и трудностей ввиду крайнего языкового разнообразия населения и удобства сохранения языка колонизаторов не только в качестве языка международных отношений, но и параллельного языка в администрации и в системе образования. Иммиграция, как и эмиграция, а также экспансия, состоит в перемещении лиц, переносящих свой язык из одного региона в другой, но если при экспансии самые сильные, навязывающие свои законы и языки – это те, кто прибывает, то в случае эмиграции прибывшие иммигранты, с точки зрения принимающих, – это самые слабые. В некоторых случаях иммигранты после более или менее длительного периода двуязычия в конечном счёте полностью интегрируются в принимающее их общество и забывают свой родной язык. В других случаях иммигранты остаются в принявшей их стране замкнутой группой, сохраняющей свои обычаи и язык, изыскав вместе с тем формулы, позволяющие интегрировать группу как таковую в данный народ в целом. В третьих же случаях, когда иммигранты достигают такого количества, что становятся наибольшей частью населения региона или страны наблюдается картина подобная экспансионной. Космополитизм появился благодаря тому, что торговля и средства сообщения создали места, где появляются много двуязычных посредников и вместе с тем всё больше практикуется использование языков международного общения, появляются языки посредники. Типичными примерами такого феномена порты, большие торговые центры, местопребывание международных центров и т.п. Иностранные исследователи, в частности Роджер Белл, опираются на понятие “Великая традиция” Дж. Фишмана, которая предполагает существование набора культурных признаков – права, правительства, религии, истории, и которые, в свою очередь, способствуют интеграции граждан государства в сплочённую массу под названием нация, а основным средством своего выражения выступает официальный язык. На основе выбора со стороны элиты типа языковой политики выделяются: 1. Тип А наблюдается в том случае, когда элита приходит к выводу об отсутствии “Великой традиции”, на которую можно опереться с целью объединения нации, и в качестве официального языка принимается язык бывших правителей, при этом будет взят курс на строительство экзоглоссного (многоязычного) государства, признавая тем самым более ценным “достижение оперативной эффективности”, т.е. “государственности”, а не этнической аутентичности, т.е. “национализма”. Такой тип языковой политики возможен лишь в многоплеменных государствах, отличающихся большим языковым разнообразием. Но такое решение влечёт за собой важные последствия. Элита может оказаться в чрезвычайных обстоятельствах неспособной к непосредственному общению с великой массой народа, особенно в инноязычных регионах. В области образования неизбежно будет подчеркиваться важность государственного языка в ущерб местным языкам, которые фактически являются родными для местного населения. Движущим фактором овладевания государственным языком станет возможность получения хорошо оплачиваемых должностей и перехода в ряды элиты, однако при пробуждении чувства национального самосознания у различных этнических групп, особенно при компактном проживании, конфликты на языковой почве неизбежны. 2. Языковая политика типа В, противоположная типу А, выбирается в том случае, если элита или основная часть народа приходит к выводу, что действительно имеется “Великая традиция” вместе с соответствующим языком. Выбор этого типа языковой политики возможен при значительном социально-культурном и зачастую политическом единстве, при этом языковая политика может ориентироваться одновременно на обе цели – “национализм” и “государственность”. В этом случае могут возникнуть эндоглоссные (моноязычные) государства, имеющее значительные надежды на успех, поскольку национальный официальный или государственный язык, будучи автохтонным и приемлемым для абсолютного большинства населения, будет способствовать как целям национализма, ещё теснее объединяя уже объеденённое в культурном отношении общество, так и целям “государственности”, продолжая функционировать в качестве “lingva franca”. Чистые примеры такой политики встречаются в Португалии, Эфиопии и др. 3. Если политика типа А возникает из убеждения в отсутствии “Великой традиции”, а типа В – из убеждения в наличии таковой, то политика типа С является результатом того, что имеются две или несколько соперничающих “Великих традиций”, каждая со своей социальной, религиозной или географической основой и языковой традиции. Основной проблемой подобных ситуаций становится проблема сбалансирования потребностей общего национализма (т.е. “государственности”) с национализмом региональным или групповым, а также проблема эффективности общенациональной системы с существующими местными политическими системами. При такой политике неизбежно появляются соперничающие элиты, отстаивающие противоположные интересы и, если, они недовольны существующим положением, они могут предпринять шаги к отделению своего региона от государственного образования, в которое они по тем или иным причинам входят, чтобы образовать своё собственное государство или “воссоединиться со своей исторической родиной” (пример Косово, Карабах и т.п.). Языковая политика в таких случаях должна в силу необходимости раздваиваться между целями “национализма” и “государственности”. Региональным, религиозным, этническим, языковым и социальным подгруппам в государстве должна быть предоставлена определенная степень автономии, однако не за счёт национального единства. Должно быть сформировано некое центральное правительство, обладающее действенными средствами общенациональной коммуникации, однако не в ущерб региональным администрациям и языкам. Чаще всего такая дилема решается путём сохранения языка бывших правителей в качестве национального официального языка наряду с одним или более местными языками, а крупные локальные языки выбираются в качестве региональных официальных языков, имеющих официальный статус в своих собственных регионах. Возможен также вариант, когда в качестве национального официального языка выступает автохтонный язык большинства населения, язык метрополии при этом остаётся функционировать наравне с национальным официальным языком “при необходимости”, а на региональном уровне в качестве официального выступает национальный официальный язык, региональный официальный язык или язык метрополии, обеспечивая в то же время функционирование и языков других национальностей, как, например, в Молдове. Языковая политика типа С может быть “временное” принятие политики типа А со смягчённым объявлением намерений перейти со временем к политике типа В, как только это окажется практически возможным. Если же пытаться активно перейти от политики типа А, к политике типа В, без учёта региональных особенностей, такая политика приведёт к конфликтам на языковой почве, о чём свидетельствуют события в Приднестровье и других регионах бывшего СССР. Языковая политика типа С – это наиболее приемлемая в рамках многоязычного государства, однако “требования, которые такая политика предъявляет гражданам государства, огромны, так как она предполагает со стороны всех образованных людей владение по крайней мере двумя языками, а на региональном уровне – тремя. Более того, если человеку не посчастливилось быть носителем национального, регионального или языка метрополии, ему придётся изучать четыре языка, как, например, полякам из румыноязычных сёл Буковины, старшее и среднее поколения которых свободно общаются на польском, румынском, русском и украинском языках, а выпускники факультетов иностранных языков – дополнительно ещё одним-двумя языками международного общения. Приведённый перечень различных типов языковой политики не претендует на исчерпывающую полноту. В то же время необходимо вкратце остановится также на типологию функционального статуса языков в государстве. 1.2. Статус языка Анализ типологии языковой политики позволяет выделить следующие официально признанных в разных государствах типы статуса языка: ЕОЯ – единственный официальный язык (сюда относятся и государственные языки), например, португальский в Португалии. СОЯ – совместный (соофициальный) официальный язык, например, английский и французский в Канаде, нидерландский, французский и немецкий в Бельгии. РОЯ – региональный (коофициальный) официальный язык региона, имеющий статус официального на уровне региона наравне с государственным языком, например, гагаузский язык в Молдове в “местностях проживания большинства гагаузской национальности”. ПЯ – поощряемый язык, не имеющий официального статуса, но используемый в государственных учреждениях (школах, местной администрации и т. д.), например, датский язык в г.Фленсбург (Германия). ТЯ – терпимый язык – не поощряемый и не запрещаемый властями, т.е. его существование признаётся, но игнорируется, например, языки иммигрантов в Великобритании. СЯ – сдерживаемый язык – до некоторой степени запрещённый властями, в лучшем случае лишаемый автономии (например, русинский на Закарпатье), в худшем случае активно подавляемый, а говорящие на нём могут опасаться пользоваться им публично из-за страха перед репрессиями, например, запрещение шотландского гаэльского языка после восстания 1745 года и нормандско-французского диалекта во время немецкой оккупации Нормандских островов в годы второй мировой войны. Под статусом языка понимается правовое регулирование функционирования того или иного языка. Правовое регулирование – это основная составляющая проводимой государством языковой политики. Осуществление же языковой политики представляет собой процесс, включающий несколько этапов. 1.3. Этапы языковой политики Обычно выделяют три этапа языковой политики. Первый этап – это этап формирования целей и задач языковой политики. На законодательном уровне – это этап разработки государственной концепции этнополитики и языковой политики как её составляющей. На этом этапе принимается решение относительно языкового выбора, который по каким-либо причинам считается оптимальным. В основном, языковая политика характеризуется перспективностью, поэтому её меры предполагают изменение языковой ситуации и существующих норм. На первом этапе очень важны материалы языкового прогнозирования. Вторым этапом языковой политики является подготовка к осуществлению поставленной задачи, т.е. подготовка к введению избранного оптимального лингвистического варианта, его узаконивания. Этот этап связан с так называемым языковым планированием. Языковая политика может проводиться официальными государственными учреждениями, либо независимыми неправительственными организациями, поэтому “авторитет” предлагаемых мер будет различным. На государственном уровне – это принятие законов в области языкового функционирования и присоединение к международным обязательствам в этой области, на неправительском уровне – это принятие обращений и рекомендаций к правительству, проведение собственных научно-исследовательских и культурно-образовательных мероприятий. С этим этапом тесно связано так называемое языковое установление, под которым понимаются решения властей о сохранении, расширении или ограничении сфер использования того или иного языка. После чего наступает этап имплиментации международных обязательств, а также норм внутреннего законодательства на практике. Последним этапом является этап языкового строительства и характеризуется тем, что языковая политика выливается в усилия (в т.ч. материально-финансового характера), направленные на то, чтобы заставить или убедить говорящих принять нововведения, рекомендуемые органами проводящими языковую политику. При этом говорящие могут принять рекомендации полностью, частично или совсем их не принимать. Степень принятия рекомендаций позволяет оценивать эффективность и перспективность языковой политики, её результатов, а также прогнозировать языковое развитие в той или иной стране, в том или ином регионе. Даже беглый анализ представленных на обсуждение 6-ти законопроектов дают основание констатировать, что они не полностью соответствуют Решению Конституционного Суда относительно толкования 10 статьи Конституции, по простой причине – Верховным Советом Украины 24 декабря 1999 года был принят Закон “О ратификации Европейской хартии региональных языков или языков меньшинств”, который вступил в силу, как внутригосударственный документ с момента опубликования, то есть с 30 декабря того же года (как международное обязательство Украины он вступит в силу лишь через 3 месяца спустя официальной передачи в Совет Европы ратификационной грамоты). В соответствии же с Решением Конституционного Суда “использование русского и языков других национальных меньшинств используется в рамках и порядке, которые определяются законами Украины”, а в соответствии с 3 частью 22 статьи Конституции при принятии новых законов, а также изменений к существующим не допускается сокращения содержания и объёма существующих прав и свобод. Несмотря на то, что ряд положений Хартии ... уже содержится в ряде законопроектов, необходимо привести их в соответствии с ней. В то же время, нельзя согласиться со всеми выводами научно-экспертного управления ВС Украины и, в частности, с отрицанием возможности определения того или иного статуса того или иного языка, поскольку порядок официального употребления языков (а, значит, и их официальный статус – примечание наше) в соответствии с 4 пунктом 92 статьи Конституции определяется исключительно законами, а, следовательно, если Верховный Совет примет соответствующий закон с соответствующими формулировками, то это и станет частью внутреннего законодательства. А для формирования стратегии национальной консолидации в Украине обязательно необходимо учитывать национально-языковой аспект этой проблемы, который наряду с двумя другими аспектами: социально-экономическим и конфесионально-религиозным, – должен стать основой для консолидации многонационального, полилингвистического общества. Что же касается аспекта языкового функционирования, то на наш взгляд, сначала необходимо определиться с тем типом языковой политики, который является оптимальным для Украины с учётом нашей европейской ориентации и наших международных обязательств в области языкового функционирования, затем необходимо разработать концецию языковой политики как составной части общей концепции государственной этнополитики, и лишь затем приступить к разработке законодательства о статусе языков, а может быть, целесообразно было бы разработать даже “Языковой Кодекс”, в котором бы нашло отражение не только основные правовые нормы и принципы языкового строительства в Украине, но и механизм их реализации с позиций многоязычного государства, в котором нет привилегий или ущемлений какому-либо языку с учётом специфики реальной языковой ситуации в Украине, что и предусматривается косвенно в статье 24 Конституции, которая не допускает привилегий или ущемлений по этническому, языковому или иными признаками. А разработка концепций и законопроектов должна проходить под лозунгом: “Живи сам, но дай жить и другому!”
УНИВЕРСАЛИИ ЯЗЫКОВЫЕ, свойства, присущие человеческому языку в целом (а не отдельным языкам или языкам отдельных семей, регионов и т.д.). Возможность выявить универсальные свойства языка – один из важнейших выводов, к которым пришла лингвистическая наука в последние десятилетия, и одновременно существенная предпосылка большинства современных теорий языка. Универсальные свойства языка интересовали языковедов с давних пор. Однако впервые вопрос о возможности их эмпирического выявления был поставлен выдающимся американским лингвистом Дж.Гринбергом в начале 1960-х годов. Нельзя считать случайностью, что произошло это именно в указанный период. Именно в конце 1950-х – начале 1960-х годов начали бурно развиваться лингвистические теории, стремящиеся определить базовые свойства человеческого языка дедуктивным путем, вывести их из определенного формализма. Этому подходу, представленному в первую очередь порождающей грамматикой, и противопоставил Гринберг свой индуктивный, эмпирический метод изучения универсальных свойств языка. Суть метода состояла в обследовании языков различных семей и регионов по одним и тем же параметрам и выявлении точек совпадения обследуемых языков, которые и назывались универсалиями. Основной вопрос, возникающий в связи с этим методом, состоит в следующем: как можно установить, что некоторое свойство является общим для всех языков мира? Существует только один сколь бесспорный, столь и нереалистичный способ добиться такого результата: проверить на интересующее свойство все до последнего языки, на которых говорят или когда-либо говорили на Земле. Нереалистичен такой способ не только потому, что требует от исследователя громадных трудозатрат, подчас несоизмеримых получаемому результату, но еще и потому, что многие аспекты грамматики до сих пор исследованы в сравнительно небольшом количестве языков. Даже такая казалось бы простая вещь, как порядок слов в предложении и словосочетаниях различных типов, детально исследованы максимум в 20% языков мира, а, например, семантика глагольных категорий подробно описана в еще меньшем количестве языков. Из этого казалось бы следует, что ни одной языковой универсалии выявить на практике невозможно. Такой вывод, однако, верен только при наиболее «жестком» понимании универсалий, не допускающим исключений из них. Такое понимание практически не позволяло бы говорить об эмпирическом выявлении общих свойств человеческого языка, поэтому вполне закономерно, что Гринберг и его последователи приняли другое, так называемое статистическое понимание универсалий. При нем не требуется проверки универсалий в каждом языке мира. Проверка универсалий осуществляется на достаточно ограниченном множестве языков, которое называется выборкой. В первых работах Гринберга по проблеме универсалий объем выборки составлял 30 языков, в современных же исследованиях он обычно равен приблизительно 100 языкам. Основные требования к выборке касаются не столько количества, сколько принципов отбора входящих в нее языков. Выборка должна быть составлена таким образом, чтобы в ней равномерно были представлены языки различных семей и регионов («ареалов»). Иначе может возникнуть ситуация, когда свойство, наблюдаемое для всех языков выборки, в действительности будет не универсальным свойством языка, а свойством, характерным для семьи или ареала с непропорционально большим числом языков в выборке. Проиллюстрируем эту возможность примерами. Предположим, что исследование универсалий порядка слов осуществляется на выборке, в которой преобладают языки тюркской семьи. Во всех языках этой семьи базовый порядок членов предложения «подлежащее – дополнение – сказуемое». Если нетюркские языки, составляющие в выборке меньшинство, по случайности окажутся языками с тем же порядком слов, на основании выборки можно будет сделать вывод об универсальности порядка «подлежащее – дополнение – сказуемое» в простом предложении. Однако на самом деле этот порядок не универсальный, что сразу станет очевидным, если наравне с тюркской включить в выборку языки других крупных языковых семей, в частности индоевропейской (где преобладает порядок «подлежащее – сказуемое – дополнение») и семитской (где преобладает порядок «сказуемое – подлежащее – дополнение»). Непропорционально большое число языков какого-либо ареала в выборке также может привести к выводу неверных универсалий. Пусть, например, универсалии падежного оформления главных членов предложения исследуются на выборке, где преобладают африканские языки. Ни в одном языке африканского континента не наблюдается такой схемы падежного оформления, при которой подлежащее непереходного глагола и прямое дополнение переходного глагола стоят в одном и том же падеже, отличающемся от падежа подлежащего переходного глагола (такая схема падежного оформления называется эргативной). При определенном подборе неафриканского «меньшинства» в составе выборки может оказаться, что в ней не будет ни одного языка с данной схемой падежного оформления, и можно будет сделать вывод об универсальном запрете последней. Если же в выборке равномерно представлены языки всех континентов, то попадание в нее языков с данным типом падежного оформления можно считать гарантированным, поскольку он весьма распространен среди языков Евразии (кавказские языки, некоторые индоиранские языки, баскский язык и др.), Австралии, Океании, Латинской Америки. Адекватно составленная выборка является, таким образом, необходимым условием всякого исследования, имеющего своей целью открытие языковых универсалий. За почти сорок лет, прошедших после публикации пионерских работ Гринберга, техника составления языковых выборок была существенно усовершенствована, однако основные принципы ее остались теми же: охват максимального количества языковых семей и ареалов, при равном, по возможности, «представительстве» каждой семьи и каждого ареала в выборке. Если некоторое свойство наблюдается у всех языков выборки, это не дает основания утверждать, что оно верно и для всех языков мира, не вошедших в выборку. Однако можно утверждать, что это свойство высоко вероятно в любом языке. Тем самым роль языковой выборки при исследовании универсалий примерно такая же, как роль выборки респондентов в социологических опросах: выборка не может дать абсолютно точной картины того множества, которое она представляет, но велика вероятность, что у этого множества наблюдаются те же свойства, что и у выборки. Исследование универсалий велось в последние десятилетия практически во всех областях языкознания, однако нельзя сказать, что везде оно было одинаково интенсивным и результативным. В целом следует признать, что в синтаксисе исследование универсалий продвинулось дальше, чем в фонетике и морфологии (хотя некоторые весьма интересные результаты получены и в двух последних областях). Однако и синтаксическая проблематика исследована в отношении универсалий неравномерно: больше всех, пожалуй, «повезло» таким разделам синтаксиса, как порядок слов, падежное оформление главных членов предложения, структура сложноподчиненного предложения. Амбициозный план выявить эмпирическим путем все универсальные характеристики человеческого языка пока весьма далек от осуществления. Однако при том, что содержание большинства универсалий, скорее всего, до сих пор не выявлено, полученные на сегодняшний день результаты позволяют многое сказать о форме, или логической структуре универсалий. Прежде всего, представляется очевидным, что наиболее редкими и одновременно малосодержательными являются самые простые по форме универсалии, представляющие собой утверждение, что некоторый объект (грамматическая категория, часть речи, правило порядка слов и т.п.) присутствует в каждом языке. Хоть и верно, что, например, в каждом языке есть гласные и согласные, неверно, что в каждом языке есть падежи (отсутствуют во многих языках Юго-восточной Азии); неверно, что в каждом языке есть грамматический род (отсутствует, например, в английском); неверно, что в каждом языке выделяются глаголы и имена (например, в древнекитайском языке противопоставления имен и глаголов нет – одно и то же слово может употребляться и в той, и в другой функции; например, вн означает и 'царь', и 'царствует'). Иными словами, даже наиболее общие, широко распространенные по языкам грамматические категории не являются универсальными. Напротив, чрезвычайно перспективным оказывается исследование универсалий, в формулировке которых присутствует не один, а два грамматических объекта (свойства) или более. Покажем это на примере универсалий порядка слов. Если обратиться к порядку имени и его зависимых, окажется, что в языках мира любой тип зависимого может как предшествовать, так и следовать за именем. В частности, генитив следует за именем в русском языке (дом отца), но предшествует имени в турецком языке (Ahmet'in evi 'дом Ахмеда' [букв. 'Ахмеда дом']). Относительное предложение следует за именем в английском языке (the person whom John knows 'человек, которого Джон знает'), но предшествует имени в японском языке (John-ga wakaru hito 'человек, которого Джон знает' [букв. 'Джон знает (которого) человек']. Иными словами, ни один из порядков слов не универсален. Однако универсалию можно обнаружить, если рассмотреть два параметра – позицию относительного предложения и позицию генитивного определения – в связи друг с другом. Поскольку каждый параметр имеет два значения – предшествование имени или следование за именем – логически возможны следующие четыре типа языков. Тип 1. Относительное предложение и генитивное определение предшествует имени. Тип 2. Относительное предложение предшествует имени, а генитивное определение следует за именем. Тип 3. Относительное предложение следует за именем, а генитивное определение предшествует имени. Тип 4. Относительное предложение и генитивное определение следуют за именем. Исследование достаточно больших выборок языков, составленных по вышеописанным принципам, показывает, что не все из этих четырех языковых типов реально существуют. Этот результат отражен в таблице, где каждый засвидетельствованный тип иллюстрируется примером языка. генитив предшествует имени генитив следует за именем относительное предложение предшествует имени японский – относительное предложение следует за именем финский арабский

Как видно из таблицы, языков, где генитив следует за именем, но относительное предложение при этом предшествует имени, не засвидетельствовано. Это позволяет сформулировать следующую универсалию: «Если в языке относительное предложение предшествует имени, то генитив в нем также предшествует имени» (легко видеть, что эта универсалия равнозначно следующей: «Если в языке генитив следует за именем, то относительное предложение в нем также следует за именем»). Эта универсалия показывает, что комбинация значений двух параметров может подвергаться универсальным ограничениям даже в том случае, когда каждый из этих параметров в отдельности может принимать любое из логически возможных значений.

Все универсалии вида 'если в некотором языке имеется свойство Х, то в этом языке имеется и свойство У' называются импликативными, поскольку логически они имеют форму следствия, или импликации. К импликативным относится подавляющее большинство универсалий, известных на сегодняшний день.

Другая хорошо известная разновидность универсалий несколько сложней по своей логической структуре, чем универсалии импликативные. Универсалии этой разновидности имеют формулировку следующего типа: 'если в некотором языке имеется свойство Х, то в этом языке имеется и свойство У, и наоборот'. В этом случае исключается не одна комбинация свойств, как в импликативной универсалии, а две: в языке не может наблюдаться свойство Х без свойства У, а также свойство У без свойства Х. Такие универсалии называются эквиваленциями, по названию логического отношения, описываемого формулой 'если Х, то У, и если У, то Х'. Рассмотренный выше параметр позиции генитива связан универсалией-эквиваленцией с другим параметром порядка слов, а именно наличием в языке предлогов или послелогов. Послелог – это служебная часть речи, по функции подобная предлогу, однако линейно располагающаяся не перед, а после имени, с которым сочетается. В русском языке о послелогах можно говорить лишь с большой натяжкой: в качестве таковых ведут себя слова ради, вопреки и некоторые другие в тех редких случаях, где они располагаются после сочетающегося с ними имени: чего ради? рассудку вопреки и под. За исключением этих сочетаний, в русском языке используются предлоги. Предлоги, но не послелоги имеются также, например, в семитских, австронезийских языках и в большинстве групп индоевропейской семьи. Однако во многих других языках послелоги являются одной из базовых частей речи, а предлоги там, наоборот, отсутствуют. Например, в лакском языке (Дагестан) смысл '(вслед) за Магомедом' выражается сочетанием МухIаммадлул хъирив, где начальную позицию занимает существительное ('Магомед') в родительном падеже, а послелог хъирив 'за' следует за существительным. Послелоги используются, в частности, в японском, корейском, тюркских языках, в большинстве кавказских языков и языков коренного населения Австралии. Всего, по имеющимся сегодня статистическим оценкам, число языков мира, где имеются послелоги, приблизительно равно числу языков, где имеются предлоги. При этом оказывается, что во всех «предложных» языках генитив следует за определяемым именем (как, например, в русском), а во всех «послеложных» языках он предшествует определяемому имени. Исключены, таким образом, языки, где имеются предлоги, но генитив предшествует имени, и языки, где имеются послелоги, но генитив следует за именем. Иными словами, имеет место следующая универсалия-эквиваленция: «Если в языке имеются предлоги, то генитив в нем следует за определяемым именем, и наоборот» (очевидно, что эта же универсалия может быть переформулирована следующим образом: «Если в языке имеются послелоги, то генитив в нем предшествует имени, и наоборот»).

Импликативные универсалии и универсалии-эквиваленции – это основные виды универсалий, связывающих два языковых свойства. Выявление первых универсалий такого рода в начале 1960-х годов было подлинной научной сенсацией, поскольку убедительно показало не предполагавшуюся ранее связь между многими свойствами языка. Однако впоследствии, по мере выявления все новых и новых универсалий, естественно возникло стремление к обобщениям над ними. Одним из способов таких обобщений стало выстраивание импликативных универсалий в своеобразные цепочки, которые получили название иерархий. Иерархия включает в себя не два признака, а более, причем признаки эти последовательно связаны импликативной зависимостью (если А, то B; если В, то С и т.д.).

Рассмотрим наиболее простой пример иерархии – так называемую иерархию чисел. Языки мира отличаются друг от друга по тому, какие числовые характеристики имен выражаются с помощью специальных показателей. В русском языке, например, имя должно иметь показатель множественного числа, если количество обозначаемых им предметов больше или равно двум. В японском языке, напротив, этого не требуется: любое имя без специального числового показателя может обозначать как единичный предмет, так и множество предметов сколь угодно большого объема, так что, например, японское слово tskue на русский язык может переводиться и как 'стол', и как 'столы', в зависимости от контекста. С другой стороны, в некоторых языках имена требуют особых показателей, если выражают пару предметов. В этом случае говорят о так называемом двойственном числе, которое есть, например, во многих семитских и австронезийских языках. Наконец, в некоторых языках особая форма имени обозначает множество, состоящее из небольшого числа объектов («от трех до пяти»). Такое число называется паукальным (от латинского paucus 'небольшой'); имеется оно, в частности, в ряде языков Океании. Иерархия чисел устанавливает импликативные зависимости между наличием вышеперечисленных чисел в языках мира:

в языке есть паукальное число  в языке есть двойственное число  в языке есть множественное число.

Очевидно, что эта иерархия равносильна следующей системе импликативных универсалий:

в языке есть паукальное число  в языке есть двойственное число

в языке есть двойственное число  в языке есть множественное число

Преимущество иерархии состоит в том, что она наглядно показывает существование универсальной взаимосвязанности языковых параметров, количество которых может быть сколь угодно большим. Иерархии, а также другие типы «обобщающих» универсалий открывают широкие перспективы для объяснения свойств человеческого языка. Дело в том, что, рассматривая некоторую импликативную универсалию в отдельности, ей можно предложить неограниченное количество объяснений. Многие из этих объяснений, однако, легко разобьются о «смежные» универсалии, относящиеся к той же самой области грамматики. Если же с самого начала рассматривать такие универсалии в единой системе, возможность придти к правдоподобному их объяснению резко возрастает. Надо сказать, что открытие ряда иерархий в 1970–1980 годы позволило лингвистам значительно глубже понять природу таких явлений, как, например, падежное оформление главных членов предложения, а также образование относительных предложений. Это показывает перспективность и осмысленность поиска языковых универсалий, несмотря на то, что, как уже было сказано выше, исследованные на сегодняшний день универсалии не позволяют нарисовать полную картину «всеобщей грамматики» человеческого языка.

Инволюция, или свертывание. Свертывание проявляется в вымирании, а также редукции, сокращении и упрощении. Так, количество букв в алфавите русского языка уменьшается; при шквальном нарастании новых слов, количество используемых в речи слов с такой же скоростью убывает. Инволюция также заключается в сокращении и переносе пояснений в подсознание. То, что раньше описывалось развернуто и произносилось, позже только подразумевается. Огромное множество старых слов и понятий исчезло, но подобно тому, как в биологии известны ныне реликтовые формы, также и в языке продолжают существовать архаизмы. Так, пиктографический язык более древний, чем вербальный, однако нельзя сказать, что он вытесняется последним. Количество новых пиктограмм (указателей-рисунков) в общественных местах нарастает. Пример пиктограмм у компьютерщиков: “смайлики” – иероглифическое изображение лица с помощью двоеточия и скобок. Фигура “:)” – означает улыбку, а фигура “:(“ – недовольство. Сокращение гласных в древних текстах характерно для многих языков, например, древнееврейском и старославянском. Широчайшую эволюцию демонстрирует молодежный сленг, или жаргон, но, какие бы словесные ухищрения он ни изобретал, периодически все равно возвращался к мату. Языковые интервенции и новые словообразования в русском языке в 1920-1930 гг. сопровождались общей тенденцией к всевозможным сокращениям, типа булгаковского “Пампуша на Твербуле”.

Исследования ряда ученых показали, что и в неконфликтных консентивных ситуациях общения возможно игнорирование Принципа Кооперации. Одно из первых свидетельств подобного рода принадлежит Д. Таннен (Tannen 1984), которая в своем анализе разговоров в кругу друзей вводит понятие особого конверсационного стиля „high-involvement style". Данный стиль характеризуется резкой сменой темы разговора, вводом темы без явлений хезитации, формальных метакоммуникативных элементов (маркеров начала, структурирования, окончания) и элементов редактирования, высоким темпом речи, чрезвычайно быстрой меной коммуникативных ролей, а также синхронностью речевых ходов.

Д. Таннен мотивирует применение такого стиля особым стремлением собеседников подчеркнуть положительный характер их отношений, укрепить социальный контакт, показать высокий уровень взаимопонимания. В подобных ситуациях энтузиазм участников коммуникации переворачивает все представления о принципах и максимах коммуникативного сотрудничества так, что прерываниия, перебивания и иного рода языковые интервенции получают статус кооперативных речевых действий и не расцениваются участниками разговора как нарушения хода коммуникации (в частности, нарушения техник МКР согласно Саксу и К?).

-----------------------------------------------------------------------------

Функциональные стили в русском языке.

План.

1. Введение.

2. Научный стиль.

3. Газетно-публицистический стиль.

4. Официально- деловой стиль.

Введение.

Речь имеет коммуникативную природу и тем самым обращена к кому-либо. В зависимости от формы обмена информацией речь делится на устную.

В зависимости от количества участников общения - на монолог и диалог. В основе и письменной и устной видов речи лежит литературный язык. Необходимо отметить, что для каждой ситуации общения в той или иной социальной сфере деятельности существуют правила речевого поведения, речевые нормы, выделяются функциональные стили речи, для каждого из которых характерен свой подбор языковых средств. Наиболее устоявшаяся включает в себя пять функциональных стилей:

1. Научный стиль

2. Газетно- публицистический стиль

3. Официально- деловой стиль

4. Разговорно-обиходный стиль

5. Художественный

Каждый из стилей отдает предпочтение устной или письменной форме, диалогической или монологической речи.

Научный стиль речи.

Основными чертами научного стиля и в письменной и в устной форме являются:

* Точность

* Абстрактность

* Логичность

* Объективность изложения

Для научного стиля характерно использование специальной научной и терминологической лексики, в т.ч. и международной.

Особенность лексики состоит в том, что многозначные слова употребляются не во всех значениях, а только в одном. Это сближает ее с лексикой официально-делового стиля. Объем текста в научном стиле увеличивается за счет многократного повторения одних и тех же слов. Отсутствует разговорная лексика. Оценки присутствуют, имеют рациональный, а не эмоциональный характер. Также используются в синтаксисе сложные союзные предложения, осложненные простые предложения. Тексты содержат различные формулы, таблицы и графики.

Сферой общественной деятельности в которой функционирует научный стиль является наука.

Итак, разберем этот стиль на примере. Анализирует глава из учебника "Экономика без тайн" И.Липсиц. В этой главе, озаглавленной "Это сладкое слово - бюджет", в продолжении темы учебника об основах рыночной экономики автор раскрывает содержание некоторых понятий современной экономической теории.

Он раскрывает причинно-следственные связи между явлениями, выявляет закономерности.

Текст главы объективно изложен и отличается логической последовательностью. Начинается с объяснения того, что является основой "государственного бюджета", как проходит его исполнение, кто занимается этим ("финансисты"), как они разрешают ситуации в случае превышения "расходов" над "доходами" - "дефицит бюджета".

Автор последовательно раскрывает способы решения проблем "дефицита бюджета" - это и "сокращение бюджетных расходов" путем , например,:

* "урезания социальных программ"

* "выпуска необеспеченных денег"

и т.п.

В тексте приводятся определения рассматриваемых понятий. Они подчеркнуты с двух сторон и выделены темным шрифтом, например: "Дефицит государственного бюджета - финансовая ситуация, возникающая в случае, когда......"

Специальные научные термины, упомянутые выше и поставленные сною в кавычки, тоже в тексте выделяются шрифтом.

В этой главе приводятся цифровые данные по структуре доходов и расходов бюджета. В содержание учебника включены и графики , и таблицы с цифрами.

В тексте встречаются многозначные слова, которые здесь имеют строго одно значение, например "финансовые операции" ( Мы знаем, что это слово многозначно, т.к. это и "военная операция" и "хирургическая операция").

В тексте можно встретить абстрактные понятия, например, "авторитет государственных ценных бумаг".

Многие слова, научные термины, повторяются многократно, увеличивая тем самым объем текста, например: "государство" , "ценные бумаги", "доходность", "долг", "деньги", "займы", "кредиты" и т.п.

Здесь также активно используются простые предложения, осложненные:

* вводными словами : "по сути дела", "действительно", "конечно", "как правило"

* словосочетаниями: "абсолютные суммы", "мировой опыт"

* причастными и деепричастными оборотами: "познакомившись с перечнем статей государственных расходов"...

Все это помогает понять подлинную сущность явлений, выявить научные закономерности. Научные тексты требуют неоднократного прочтения.

Это учебное пособие рассчитано на учащихся 9-11 классов, училищ и техникумов, поэтому автор максимально доходчиво попытался объяснить суть сложных экономических законов. Это ему удалось.

Газетно-публицистический стиль речи.

Основной чертой газетно-публицистического стиля является взаимодействие двух тенденций:

* тенденции к экспрессивности (обусловлена функцией убеждения, эмоционального воздействия на читателя, слушателя);

* тенденции к стандарту (обусловлена информационно-содержательной функцией, причем информация должна быть известна в кратчайшие сроки огромному количеству людей - это отличает газетно-публицистический стиль от других)

Эмоциональное воздействие усиливается благодаря выражению отношения автора к сообщаемой информации, корректируемое мнением определенной социальной группы людей, к которой принадлежит автор.

Учитывая вышесказанное, проанализируем Е.Арсюхина "Крендель преткновения" ("Российская газета" №95 2003г.)

Здесь сразу обращает внимание на себя экспрессия заголовка. Известен фразеологизм "камень преткновения" ( то есть то, что никак не решается, вокруг чего много споров и каждый "спотыкается" об этот "камень"). Автор, перефразировав его, привлекает внимание к тематике статьи. А подзаголовок с элементами разговорной речи, близкими к жаргону "пекари хотят делать деньги" не оставляет сомнения в выводе , сделанным автором - "хлеб будет дорожать".

В статье мы встречаем переплетение слов и словосочетаний, свойственных научному стилю ("резонанс", "трейдеры", "рентабельность", "себестоимость" , "интервенция"), и характерных для разговорной речи ("делать деньги", им есть куда ужиматься", "снижать цены на булки").

В языке статьи встречаются характерные для газетно- публицистического стиля стандартные выражения - клише ("корень зла", "интересы двух сторон", "героические усилия" и т.д.) которые с другой стороны безусловно облегчают коммуникацию.

В тексте автор употребляет очень выразительное образное сравнение, приведенное экспертом по зерну из института аграрного маркетинга Ю. Огневым: "...зерно было дешевле пыли грузовиков...", тем самым увеличивая силу воздействия на читателя.

Рассуждая о том, как правительство боролось с дешевизной зерна и добилось в конце концов его подорожания, но тем самым спровоцировало повышение цен на хлеб, не учитывая политического характера этого повышения цен и даже стратегического, корреспондент публицистически заостряя свою мысль ставит вопрос: "Получается, за что боролись?...", подразумевая "на то и напоролись!". Этим вопросом и подразумевающимся ответом подчеркивает свою авторскую позицию.

Делаем вывод, что многие признаки газетно-публицистического стиля представлены в этой статье.

Официально-деловой стиль речи.

Для официально- деловой речи характерны общие стилевые черты.

* Точность и безличность изложения, не допускающая возможности различий в толковании

* Беспристрастная констатация

* Детальность изложения

* Стереотипность, стандартизованность изложения

* Официальность, строгость мысли

* Объективность и логичность

Жанры делового стиля выполняют информационную, предписывающую, констатирующую фнукции в разных видах деятельности. Поэтому основной формой реализации этого стиля является письменная.

Основная сфера действия официально- делового стиля:

* Административно-правовая деятельность

* Оформление деловых отношений между государством и организациями, а также между членами общества в официальной среде.

Данный стиль речи мы разберем на примере "Постановления Правительства Российской Федерации".

В тексте данного постановления практически два пункта, состоящих из двух предложений, в которых однотипные словосочетания повторяются несколько раз и занимают большой объем текста ("в области предупреждения и ликвидации чрезвычайных ситуаций, обеспечения пожарной безопасности, а также восстановления и строительства жилых домов, объектов жилищно- коммунального хозяйства... и т.д.)

Повторность этих словосочетаний ясно показывает нам, что никакие разночтения и иные толкования текста здесь просто недопустимы.

Второй пункт представляет нам изменения, произошедшие в составе Правительственной комиссии. Здесь широко представлены глаголы в инфинитиве, содержащие тему должествования и предписания, характерные для официально-делового стиля ("внести", "включить", "освободить", "исключить")

Называются фамилии лиц, включенных и исключенных из состава комиссии с указаниями должностей, что типично для этого стиля речи, причем не дается никаких характеристик и не приводится никаких оценок этим изменениям состава комиссии.

Итак, стилевыми особенностями текста постановления является стандартизованность и детальность изложения, однозначность прочтения текста.

Виды языковых контактов.

Формы существования языков. Контактология изуч. процессы и рез-ты контактир.языков.

Субстрат – совокупн. эл-тов яз.сист., не связ. с зак. данного языка, а восх. к языку, распр. ранее на данной терр. Следы "побежденного" языка ([ü] – след побежденного латинским галльском).

Суперстрат – сэяс,нссздя, а выводимых из пришлых этн.групп, ассимилированных исконным нас. Следы исч.языка пришельцев. (герм. суперстрат во фр.языке. Франки –нем.племя; фр.суперстрат в англ. после нормандского завоевания).

Адстрат – сэяс, отр. рез-тат влияния одного яз. на др. в усл. длит. существования контактов носителей этих языков. Напр., при длит. двуяз. в погр. районах (турецк адстрат в балканских странах).

Дивергенция – 1 язык распад.на 2 (эскалеутский – эскимосский, алеутский).

Конвергенция – 2 слив.в1. (греч.диалекты)

Языковые союзы – образования, включ. в себя нек-рое кол-во неблизкород./неродств. языков, приобр. в рез-те пост.контактов черты культ.сходства (балканский с: болг, мак, рум, серб, новогреч).

Культурно-яз союзы – группы яз, объед. общим культ-ист прошлым: евр (греч+лат), мусул (тюрк+араб), Индия+Ю-В Азия (санскрит), Китай+Яп+Кор+Вьетнам.

Зарождение письма

   Письмо как знаковая система в принципе должно содержать в своём инвентаре конечное число регулярно воспроизводимых, инвариантных по своей сущности графических единиц (графем) и правил их сочетания при построении развёрнутых текстов. Каждая графема должна иметь своим денотатом одну и ту же единицу звучащей речи. Такой единицей может быть значащая единица (слово или морфема) или же односторонняя, незнаковая единица (слог или фонема).
   Соответственно различаются такие основные типы письма, как

логографический (словесный, шире - словесно-морфемный), слоговой (силлабический, силлабографический) и буквенно-звуковой (алфавитный, или фонематический, или фонемографический; в некоторых системах графики используются разные знаки для аллофонов одной фонемы).

   Логограммы в какой-то степени ориентированы на слова (и на морфемы) как единицы, обладающие и значением, и звучанием. Логограмма оказывается, таким образом, графическим знаком  для языкового знака. Силлабограммы фиксируют определённую последовательность звуков (слог того или иного типа). Фонемограммы имеют своими денотатами отдельные фонемы (или же их аллофоны). Таким образом, силлабограмма и фонемограмма соотносятся не с языковыми знаками, а со звуковыми единицами в строении звуковых оболочек (экспонентов) языковых знаков.
   Можно назвать, далее, идеограммы, представляющие знаки для неких идей, понятий, для слов, но в принципе в отвлечении от звуковой стороны слова. Идеографические системы удобны для использования в коммуникации между носителями разных языков и разных, сильно отличающихся друг от  друга диалектов одного языка, но они непригодны для фиксации звучащей речи на языках, обладающих развитыми возможностями словоизменения. Так, китайское письмо, являющееся логографическим, всё же ближе по своей сущности к идеографическому типу. Оно оказалось очень устойчивым, сохранившись на протяжении почти трёх тысячелетий в основных своих чертах, так как хорошо отвечает изолирующему строю китайского слова. А вот для корейского и в значительной степени японского языков, которые первоначально использовали китайское письмо, в силу иного строения в них словоформ впоследствии были избраны новые пути развития своих собственных графических систем.
   Разграничение логографического, силлабического и фонематического типов письма весьма условно, так как в графической системе одного и того же языка могут использоваться разные принципы. Так, русские буквы е, ё, ю, я являются слоговыми знаками (/je/, /jo/, /ju/, /ja/). По слоговому принципу строятся русские буквосочетания ле, лё, лю, ля (/l'e/, /l'o/, /l'u/, /l'a/). Морфемному принципу (ради одинакового написания разных алломорфов одной и той же морфемы) русская орфография следует, рекомендуя сохранять графическое тождество, например, корневой морфемы ВОД-, реализующейся в виде вариантов (алломорфов) /vod/, /vad/, /vad'/, /vod'/, /vot/. В текст могут включаться идеограммы, т.е. знаки, которые не ориентированы на фиксацию звуковой стороны речевых единиц: На первом курсе имеется 10 учебных групп. В японском письме логограммы (исторически восходящие к китайским иероглифам или построенные по их принципу) предназначены для фиксации простых слов и корней, а слоговые знаки (силлабограммы) используются для передачи грамматических аффиксов. Корейское письмо располагает знаками для фонем, но сочетает их в своего рода силлабограмму. Сочетание слогового и фонематического принципов наблюдается в письме деванагари.
   Многие современные графические системы являются преимущественно фонематическими. Но наряду с ними продолжают существовать системы преимущественно силлабические и преимущественно логографические. Логографические системы (типа китайского) насчитывают в своём инвентаре многие тысячи или десятки тысяч знаков. Большое число графем затрудняет их запоминание и усложняет процесс обучения языку, но текст в логографической записи занимает меньше места. Силлабические системы (типа кипрского письма 6-4 вв. до н.э.) имеют имеют порядка нескольких сотен или десятков сотен графем, в силу чего их усвоение оказывается более лёгким. Фонематические системы обходятся несколькими десятками знаков. Их усвоение не представляет большой сложности, но тексты, записанные посредством фонематической графики, занимают довольно много места. Но логографические, силлабические и фонематические системы были созданы челевеческим гением относительно недавно, около 6000 лет тому назад. Изображать людей и животных в своих рисунках на камне, на стенах пещер наши предки начали десятки тысяч лет назад. Но эти рисунки не сводились в систему письма. См., например, изображения, обнаруженные в Италии.
   Становление же письма в собственном смысле слова опиралось на длительные поиски оптимальных средств для сохранения информации. Письму предшествовали так называемые протописьменности.
   На начальном этапе они не представляли собой устойчивых систем с регулярно воспроизводимыми знаками. Так, для передачи сообщений привлекались как мнемонические знаки зарубки на деревьях, особым образом положенные на пути следования ветки или камни, узлы. Объявление войны могло быть обозначено присланной стрелой. У индейцев Южной и Центральной Америки создавались кипу - своего рода узелковые послания (ЛЭС/БЭС: 77--78). Кипу часто использовались как украшения. В Северной Америке (у ирокезов, гуронов и др.) получили распространения вампумы, представляющие собой сплетённые из шнурков полосы (ЛЭС/БЭС: 80). Вплетённым в них разноцветным раковинам приписывалось разное символическое значение (война, угроза, вражда, мир, счастье, благополучие). Из раковин мог составляться рисунок (наример, красный топор на чёрном фоне -- объявление войны). Вампумы могли служить эквивалентами денег. На расположенном рядом рисунке изображён вампум, посредством которого племя ирокезов сообщало американскому правительству, что оно не намерено признавать его своим отцом, а готов быть братом. У каждого из братьев свой путь.
Могли использоваться рисунки или серии рисунков, повествующих о каких-либо событиях (например, об успешной охоте или же походе царя Верхнего Египта на Нижний Египет). Но такие знаки, передавая смысловую информацию о чём-либо, не соотносились с звучащей речью, её значащими единицами.
   Очередным шагом явилось создание стабильных систем мнемонических знаков. Возникает пиктография, используемая для передачи сообщений посредством рисунков отдельных предметов. Когда  такие рисунки, пиктограммы (более или менее похожие на изображаемые предметы, являющиеся их иконическими знаками) начинают (на Ближнем Востоке с 8 тыч. до н.э.)  регулярно воспроизводиться в одних и тех же функциях или близких функциях, можно говорить о становлении идеографических систем. Идеограммы могут соотноситься со знаменательными словами, хотя и в отвлечении от их грамматической формы. Знак для предмета "нога" по ассоциации может выражать понятие 'идти'. Идеограмма становится теперь логограммой, т.е. знаком не для понятия вообще, а для слова или ассоциативного ряда слов. На следующей ступени такой знак, во-первых, всё больше схематизируется, т.е. утрачивает свойство иконичности и приобретает свойство символичности, а во-вторых, приобретает способность выражать не только данное слово, но и другое слово, одинаково с ним звучащее, а также служебное слово или грамматическую морфему, а подчас просто одинаково звучащий слог. Формируется словесно-морфемный и словесно-слоговой типы письма.
   Вот этот переход от протописьменности к собственно письму и наблюдается в многочисленных древнейших рисунках в Египте, Шумере, Эламе, в протоиндских рисунках 4--3 тыс. до н.э., в рисуночном письме ацтеков, в письме майя.

Для того, чтобы преодолеть пропасть, разделяющую различные языки, лингвисты, конечно, не могут не пользоваться общечеловеческим опытом и даже крайне абстрактными понятиями. Но при этом необходимо помнить, что, например, английское слово kindness (доброта) не выражает с точки зрения лингвистики некую "голую идею", и в этом смысле ни в одном другом языке мире не найдется слова, точно выражающего это понятие. Точно так же неуместно утверждать, что, например, в том или ином языке нет слова, обозначающего the (артикль), lamb (ягненок), или что в нем нет глагола to be (быть). В истории английской лингвистики Малиновский был первым, кто систематически применял перевод для выявления значения этнографических текстов. Именно к этому методу он применил термин "лингвистический анализ". Одним из серьезнейших достоинств метода Малиновского является то, что он нигде даже не упоминает, что "голые идеи" могут как-то связывать сопоставляемые им английский язык и язык Киривина Такие поиски наощупь, хотя они иногда и дают удачные результаты, неизбежно являются результатом неполноценного анализа на грамматическом, лексическом уровнях, уровне словосочетаний и на ситуационном уровне. Основу для любого тотального перевода (а под тотальным я не имею в виду окончательный или завершенный) следует искать в лингвистическом анализе на этих уровнях. Но обратный процесс, процесс использования перевода в качестве основы для лингвистического анализа на любом уровне, обычно является источником ошибок. Этому много примеров в современной лингвистической литературе. Метод перевода часто используется для изучения языков американских индейцев, Было бы снято гораздо больше барьеров, если бы лингвистический анализ на всех уровнях - грамматическом уровне словосочетаний и уровне слов - в обоих языках был бы более систематическим и был бы привязан к переводу. Лингвистический анализ в совокупности с переводом предоставил бы обширное поле деятельности как для лингвистов, так и для социологов. Возведение моста между описываемым языком и языком перевода требует большого опыта работы в обеих этих областях и высокой квалификации. Вполне возможно ожидать вскоре появления работ ученых из менее развитый стран, в которых эти ученые давали бы исследования своих собственных языков, прибегая к английскому в качестве языка описания и перевода. В недавно опубликованной работе "Погребальные песни народа акан" [17], написанной одним молодым западно-африканским ученым, современный лингвистический анализ во многом основывается на переводе Второй подход - это метод лингвистического анализа. Он основывается на предположении, что язык полисистемен и что различные определения значения в терминах лингвистики можно давать на ряде конгруэнтных уровней. Описываемый язык, который должен представлять собой ограниченный язык (restricted language), подвергается анализу в терминах лингвистических категорий на всех уровнях, и в результате получаются описания, сделанные на "описывающем" языке, которые, как в полагаю, будут являться описаниями значения. В "описывающем" языке могут применяться различные методв перевода, такие как употребление отождествления (identification names), переводческих значений (translation meaning), и, наконец, некоторые или все тексты в corpus inscriptionum могут быть переведены с помощью специального языка перевода, основывающегося на описаниях, сделанных на "описывающем" языке. При таком подходе описания значения, сделанные на исходном языке, на грамматическом и лексическом уровнях, привязаны к языку перевода. Это дает лингвисту возможность перевести тексты corpus inscriptionum на специальный язык перевода. Этот второй подход не требует моста из гипотетических "голых идей". Трудно представить, каким образом "голые идеи" могли бы составить маломальски сносный промежуточный язык. Мост лингвистического анализа надо создавать с помощью различных средств из материалов, которые дают фонетика, фонология, различные разделы грамматики, лексикографии, анализ текста (discourse) и, возможно, даже стилистика. С этой точки зрения ясно, что фонологические материалы не составляют основных элементов структуры. Подробное описание языка, может быть, уже само по себе является мостом, дающим возможность лингвисту строить то, что я назвал тотальным переводом. Такой тотальный перевод с точки зрения теории никак не может быть совершенным переводом. Начиная с 30-х годов, я всегда считал, что дескриптивная лингвистика лучше всего выполняет свою задачу, если рассматривает языковое поведение как значимое во всех аспектах его взаимоотношений с жизнью общества, и для того, чтобы стпавиться с таким обширным предметом, пользуются целым комплексом различных уровней анализа, постепенно умножая их количество. Первая попытка сформулировать этот подход была сделана в 1935 году, и пример его дальнейшей разработки дает моя работа "Аспекты значения" [21]. Там я рассматривао фонологический, фоноэстетический, грамматический и другие аспекты с точки зрения лингвистического анализа, и я полагаю связать эти аспекты значения с аспектами перевода, рассматривая их именно в свете межъязыковых мостов.

МИНИМАЛЬНАЯ ТОПИКА (планы или места-темы) спора: