Баптизм в России

2. Баптизм в России

2.1. Религиозно-духовные предпосылки российского баптизма

Прежде чем рассказать о фактической истории, я хотела бы обратить внимание на другую сторону дела. Распространение любого религиозного течения на новые территории совершается далеко не автоматически. Чтобы обрести самостоятельность, церковь должна вписаться в культурные традиции страны, причем не вообще в “социальную идеологию”, а в сознание конкретных людей, стать их собственной внутренней верой. Речь идет о внедрении в преимущественно православную культуру Руси с ее “загадочной русской душой” и достаточно стойким антизападным иммунитетом. Как же на сей счет обстояло дело с иноземным баптизмом, имелись ли какие-либо предпосылки, послужившие питательной почвой для распространения баптизма в нашей стране?

Начнем с того, что баптизм был не первой протестантской церковью, с которой знакомилась Россия: со времен Екатерины 11 в стране обосновались меннониты, которые, спасаясь от преследований на Западе, образовали многочисленные колонии на русской земле. К 1867 году — официальной дате рождения российского баптизма — их насчитывалось 40 тыс. человек.

Но главное в другом. В самой России давно стали привычными выступления против православной церкви. Первоначально это были язычники, которые отстаивали свои традиции против натиска официальных миссионеров. В XIV веке возникают “ереси” (стригольники, антитринитарии и др.). В середине XVII века происходит потрясший всю церковь раскол, связанный с реформами Никона. Наконец, появляются так называемые сектанты, которые по своим социально-экономическим корням и по характеру вероисповедных новаций сходны с формами европейской Реформации. Так что с самого начала баптизм формировался в определившемся русле антиправославной традиции.

Важно обозначить течения, которые составили предысторию российского баптизма, то есть течения, как принято говорить, “евангелические”, или “рационалистические”. В России они были представлены именно “сектантством”, исходной формой стала “христовшина” (“христоверие”, или, по официальной лексике, “хлыстовщина”), возникшая в XVII веке преимущественно среди оброчных крестьян. В сумбурных, не всегда друг с другом связанных высказываниях и обрядах христовцев мы находим многие элементы, которые впоследствии будут воспроизводиться в сектантских вероучениях. Наиболее характерным для них было представление о Христе как простом человеке, исполнившемся “духом Божиим”, что каждому, кто получил соответствующий “духовный дар”, давало возможность уподобиться Спасителю.

Христовщина была переходной формой к “духовному христианству”: христоверы фактически отвергали догмат Троицы, уставы и обряды православной церкви, но внешне еще не порывали с ней. Они посещали православные богослужения, сохраняли в быту иконы, кресты.

В дальнейшем выделилось еще одно направление, основанное Перфилом Катасоновым. Его последователи осознавали себя в качестве избранного народа “Израиля”, сплотившегося вокруг живого Христа и во всем подвластного его волю.

Постепенно именно “духовное христианство” приобретало все большее влияние, вскоре представшее в форме двух знаменитых сект: духоборов и молокан. Они знаменуют целый этап в религиозно-общественной жизни России, и даже беглое их сопоставление позволяет выявить характерные особенности последней.

Последователи духоборов полностью порывали с официальной церковью. Именно им принадлежит классическая фраза, достойная быть эпиграфом ко всему “духовному христианству”: “Не надобно ходити к церквам молитися... Церковь не в бревнах, но в ребрах”. Отвергая православные иконы, они поклонялись “живой иконе — образу Божему в человеке”. Столь же радикальны они были и в социально-политической области: не признавали царской власти, “ненужных и неправедных” светских правителей, отказывались служить в армии, провозглашали равенство всех сынов Божьих. Не случайно духоборы подвергались постоянным преследованиям, а в 1830 году были причислены к “особо вредным сектам”.

Параллельно духоборам возникло молоканство, которое, будучи близким духоборам, составило им наибольшую конкуренцию. Эти секты сближало многое: отрицание православной священнической иерархии, монашества, почитания икон, мощей, культа святых, поклонение Богу “в духе и истине”, этика “добрых дел”. Обе стремились построить “царство Божье” на земле, организовали коммуны, где провозглашалась общая собственность и равное распределение. Вместе с тем молокане в принципе признавали догмат Троицы, основные церковные таинства, а главное — единственным и авторитетнейшим источником вероисповедания объявляли Библию, так что Христос для них был сыном Божьим (богочеловеком), а не обоженным человеком (человекобогом). Соответственно, лидеры молокан требовали от своих последователей почитания царя, властей и законов, ими установленных. Что касается социальной базы молоканского учения, то они выражали социальное мироощущение и самосознание тех индивидуальных предпринимателей, которые уже достигли определенной хозяйственной самостоятельности, а поэтому стремились к “порядку”, опасаясь всякого рода брожений и неустойчивости как в религиозной, так и в политической сферах.

В таких переходных ситуациях выход один: разработка детального и цельного вероисповедания, создание строгой, как правило, иерархической церковной организации, способной взять под свой контроль и нейтрализовать всякого рода “бунтарские” противоправительственные движения в своих рядах. Опыт истории свидетельствует, что такой путь непременно приводит к расколам, спорам, конфронтациям, к выделению и обособлению крайних тенденций, к возрастанию не только вероисповедной, но и организационной отчужденности. История молоканства не стала исключением из правил: уже в начале XIX века молоканство стало расподаться на множество противоречивых толков и течений. Донской толк, толк Общих, толк Лукиана Петрова - это лишь некоторые эпизоды и имена, иллюстрирующие брожения и духовные метания внутри молоканства, получившие повсеместное распространение. А поскольку в ту пору молоканство оставалось наиболее массовым объединением российского сектантства, то его болезненное состояние было показательным для исторической судьбы сектанства в России в целом.

Религиозная вера — это “надежда надежд”. Отчаявшиеся в земной справедливости, люди обращали взоры к небу как к последнему приюту, откуда только и могла прийти защита. И за такую выстраданную веру они стояли до конца, жертвуя всем, даже жизнью. Поэтому они и называли себя “людьми Божьими”, сжигая все мосты с миром греха; они доверчиво шли за очередным “Христом” (“спасителем”, “мессией”) как олицетворением небесной справедливости, потому что никакой иной уже не доверяли. И когда такой “живой” Христос окружал себя “архангелами”, “апостолами”, они также воспринимались как представители “горнего” мира, как доверенные люди Господа, несущие непререкаемую истину и свет, а потому непогрешимые в своих действиях. Так возникала и работала специфическая духовная иерархия, в которой сакральные маски надежно скрывали даже самые неблаговидные земные вожделения и пороки. Однако, как свидетельствует история, все подобные деспотические объединения рано или поздно распадались. А потому вновь и вновь возникали экзальтированные группы, вдохновленные новым пророком, чтобы, завершив цикл, давно проторенный историей, бесследно исчезнуть.

Таким образом, российское религиозное сектантство — особое явление в истории христианства. В нем проявились неповторимые черты, наглядно выступавшие в судьбах отдельных объединений. При своем возникновении дореформенные секты были тончайшими, капиллярными нитями связаны с народным духом, с мужицким разумением и часто примитивно, косноязычно выдвигали идеи, составляющие гордость “высокой” религиозной мысли Запада. Однако, повторялась знакомая нам картина: секта, не способная адаптироваться к бурно меняющейся социально-экономической обстановке, шаг за шагом сходила с исторической авансцены.

Совершенно иначе дело обстояло с баптизмом. Его возникновение не было неожиданным «захватом» или «экспансией» в России, как любят говорить некоторые историки, оно обусловлено глубокими религиозными и духовными предпосылками и, в первую очередь, тем, что внутри самого российского сектанства стали проявляться некие “встречные” тенденции, получившие на Западе свое завершение в баптизме. Речь идет об отказе от идеала “царства Божьего” на земле, от социальной преобразовательной инициативы человека, от почитания его как “чудного, дивного создания Божьего”.

Но до некоторой поры это были стихийные процессы, которые не получали четкого структурного и идейного выражения, потому что не было точки соприкосновения, некой объединяющей силы, способной придать различным хаотическим движениям российского сектантства единое программное и структурное выражение. С середины XIX века положение изменилось: в роли главного фермента выступил баптизм, а питательной средой стало прежде всего молоканство. Переломный момент обозначила крестьянская реформа 1881 года, после которой уверенное и деловое шествие продолжали лишь формы сектантства западного происхождения, прежде всего баптизм. Наиболее масштабно и бурно он проявлял себя в южных регионах.

2.1. «Штундизм» и российские баптисты

Предыдущая глава засвидетельствовала, что отечественное сектантство — прежде всего молоканство — самой логикой развития, инстинктом самосохранения “влеклось” к западному протестантизму, к усвоению его опыта выживания в обстановке товарно-денежных отношений. Общая картина продвижения баптизма на Восток оказывалась сложной, поскольку то же молоканство было представлено многочисленными толками и группами, каждая из которых по-своему взаимодействовала с зарубежными пришельцами. Нередко рост баптизма достигался без сектантского посредничества — за счет бывших православных людей.

Наступление баптизма шло по широкому фронту — от Петербурга до Тифлиса, и характерные формы его проникновения на российскую почву во многом зависели от конкретного региона; скажем, на Кавказе они заметно отличались от тех, которые преобладали в северных губерниях. Наиболее интенсивно и масштабно становление баптизма шло на юго-западе государства, где он обретал самостоятельность внутри своеобразного религиозно-общественного движения, получившего наименование “штундизм”, без упоминания о котором не обходится ни одна работа о прошлом российского баптизма. Это не случайно, если представить себе социально-экономическую ситуацию, сложившуюся здесь ко второй половине XIX столетия.

В южных регионах страны — в Херсонской, Таврической, Бессарабской, Киевской и Екатеринославской губерниях, на территориях по нижнему течению Волги и Дона — до конца XVII века сохранялись обширные свободные земли. Начало их массовой колонизации было положено манифестами Екатерины II, приглашавшими иностранцев селиться на обширных просторах. Условия звучали заманчиво: переселенцы надолго освобождались от податей, постоев, обязательных служб, им оказывалась существенная помощь деньгами, скотом, строительными материалами, семенами и т.д. Заселение шло весьма энергично. К 1890 году немецкие поселения в восьми губерниях и областях на юге страны характеризовались следующими данными: число колоний — 993, иностранных колонистов—610145, земельных владений— 5705342 десятины.

Прилив иностранцев был лишь одним из каналов заселения южных регионов. Озабоченное укреплением пограничных районов, правительство создавало здесь “военные поселения”, строило крепости, заставы, раздавало крупные участки земли столичным фаворитам, отставным офицерам, желавшим заниматься сельским хозяйством. В южные районы рекрутировались не только землевладельцы. Они давно стали прибежищем вольного люда. Сюда бежали стрельцы, отдельные дворяне, приказные, крестьяне, спасающиеся от недоимок, новобранцы — от рекрутских поборов.

Юг был излюбленным местом высылки сектантов из центральных губерний: хлыстов, субботников, духоборов, молокан, сюда же нередко переселяли и старообрядцев.

Наличие, с одной стороны, бескрайних земельных владений, не включенных в систему хозяйствования феодально-крепостнического типа, и дешевой рабочей силы — с другой, создавало благоприятные условия для быстрого развития товарно-денежных отношений, неизбежно вызывавших рост социальной напряженности. Была проведена Реформа, но проблемы все равно остались. Порой возмущение выливалось в открытые восстания. Протесты подавлялись, устанавливался „порядок", но вражда не утихала, не затихало “брожение умов, возбужденных ложными слухами о воле-волюшке”.

Все это не могло не вызвать появления новых религиозных групп и “пророков”, выступавших с радикальными социальными требованиями.

Наиболее заметным и для властей тревожным проявлением религиозно-социального диссидентства стало возникновение южнорусского “штундизма”.

Само это название происходит от немецкого Die Stunde — час. Под наименованием “штундисты” были известны религиозные братства, давно существовавшие на Юге России среди немцев. По воскресеньям, во внебогослужебные часы (отсюда и название) их последователи собирались в частных домах, где читали Библию и пели религиозные псалмы. До некоторого времени такие встречи оставались сугубо частным делом зарубежных поселенцев и общественного внимания не привлекали. Положение изменилось в 60-е годы, когда о штундистах громко и пристрастно заговорили историки религии и публицисты.

Популярности штундистских собраний, несомненно, способствовал тот простой факт, что несмотря на яростное сопротивление православной церкви Библия стала доступна русскому читателю. В 1818 году на русский язык были переведены четыре евангелия, в 1822 году—Псалтырь, изданные массовыми тиражами. К 1861 году был издан перевод всего Нового завета, а к 1872 — и Ветхого. Несомненно также, что в обстановке усилившихся антиклерикальных настроений кружки “штунды”, а заодно и первые баптистские общины, воспринимались как проявление не только антиправославных, но и антиправительственных выступлений.

Подталкивая правительство к преследованиям штундистов, православные миссионеры усиленно подчеркивали их “бунтарский”, “подрывной” характер. В собранных ими свидетельствах ясно слышатся голоса разоряющихся, бедствующих людей. Это прежде всего надежда на получение земли — отзвук быстрого имущественного расслоения. В недалеком будущем, говорили штундисты, “начальство всю землю от православных помещиков поотбирает и нас всех понаделяет землею. И тогда уже всем, всему простонародью, которое только поступит в святые штунды и анабаптисты, будет великое добро, свобода на все и роскошь”, поскольку “все золото, которое идет на царский дом, будет у нас в руках”. Но это сделает не нынешнее начальство, потому что скоро “царя этого не будет, а будут цари по выбору; на кого упадет жребий, тот и будет царем”. В Библии, настаивали “штундисты”, “ясно сказано Богом, что уже наступает то время, что с этих православных царей упадет с головы венец славы их, и они уже смирятся и сядут пониже, то есть вовсе уничтожится и звание их, вот эти только южные города, которые познают анабаптистский свет, заперты будут, то есть уцелеют, а вся Россия отведется в плен”

Подобные высказывания православными экспертами ценились на вес золота, поскольку работали на заветную идею о тщательно маскируемой баптистами противоправительственной сути своих воззрений. Репрессии против штундистов особенно усилились в конце века. Высочайше утвержденным 4 июля 1894 года положением Комитета министров “штунда” была признана “одной из наиболее опасных в церковном и государственном отношениях” сект. Позже этот же циркуляр 1894 года широко использовался для ужесточения репрессий против баптистов.

Итак, “российский штундизм” — понятие произвольное, введенное в религиоведческий оборот с обличительно-миссионерскими целями. Поэтому внятно определить его догматы невозможно. Оно составлялось из отдельных вероучительных элементов, которые те или иные авторы по каким-либо причинам расценивали как наиболее существенные. В результате за наиболее характерные черты вероучения штундизма признавались следующие: отрицание Священного предания, церкви и священнической иерархии, как непременной посредницы в спасении, отказ от таинств и чина церковных богослужений, от “святых угодников” и нередко — от крещения младенцев.

Следует, однако, отметить, что высказывания отдельных “штундистов”, даже если они впоследствии обратились в баптистскую веру, специфически баптистскими еще никак не являлись. Еще предстояло их сплочение в некое цельное вероучение, появление новой церкви, способной развиваться на собственной основе.

Какое же место “штундизм” занимал в долгой истории религиозно-общественных движений в России?

Его можно рассматривать как запоздалый отзвук “духовного христианства”, которое в условиях новой пореформенной России могло предложить лишь исступленные пророчества, дурманящие хороводы и прыжки, да ожидания безотлагательного чуда.

Иными были шансы на будущее у баптизма: поскольку в пореформенную эпоху русское общество быстро развивалось по буржуазному пути, баптизм стал наиболее адекватной формой его религиозно-духовного самосознания, отразив мироощущение участников уже сложившихся товарно-денежных отношений.

Поглощение “штундизма” баптизмом означало перерождение первого в одну из уже сложившихся протестантских церквей. В области социальной это был отказ от “бунтарских” мотивов и переход на лояльные позиции. В области вероучительной — восприятие знакомой нам баптистской догматики, замена свободного толкования Библии неукоснительным соблюдением “Исповедания”; в сфере обрядности и организации — отказ от самодеятельных, стихийных форм и переход к четкой организации, в частности, к образованию слоя профессиональных руководителей-проповедников — пресвитеров.

Итак, именно баптизм оказался наиболее пригодным для заполнения все более расширяющейся ниши — мироощущения быстро растущих торгово-промышленных56слоев.