Религиозно - философская проблематика

5. Религиозно - философская проблематика

Вл. Соловьева

Анализ трактата «Россия и вселенская цер­ковь».

Вл. Соловьев подводит философский итог своим общественно-политическим и национально-политическим исканиям в 1889 г. в книге «Россия и вселенская церковь». Можно прямо сказать, что у Вл. Соловьева все время боролись два настрое­ния — одно чисто философское, можно даже сказать отвлеченно-философское, вполне рациональное, часто даже схематическое и другое — конфессиональное, иррациональное, которое можно легко назвать мистическим. Вл. Соловьев в конце «России и вселенской церкви» остерегается провозглашать католицизм в той форме, как он это делал раньше, и хочет формулировать его при помощи философских категорий. Однако для читателя Вл. Соловьева здесь возникает большая трудность, поскольку философию каждый философ может строить по-своему, употреб­ляя те или иные термины в своем собственном и го­раздо более свободном смысле, тогда как церковный догмат является абсолютизированным мифом, не до­пускающим никаких толкований или толкуемым лишь в одном определенном смысле.

Название третьей части трактата, звучащее совершенно неожиданно с точки зрения и философии и теологии: «Троичное начало и его общественное приложение». То, что здесь идет речь о Пресвятой Троице, в этом нет ничего не­ожиданного для философии, а для теологии это толь­ко естественно. Но при чем тут «общественное при­ложение»? На основании изложенного у нас выше, даже и до чтения этой третьей части трактата, можно заранее сказать, какую тенденцию преследует здесь Вл. Соловьев: византийско-московскую теологию он обвиняет как раз в ее антиобщественном состоянии, в том, что она проповедует единение отдельного человека с Богом, но государство и общество про­должают оставаться на языческой ступени развития. А вот если взять римский католицизм, думал Вл. Соловьев, то там этого язычества нет, там государство и общество обладают христианской динамикой, они целесообразно управляемы и стремятся быть христиански благоустроенными. И это происходит пото­му, что в восточном православии языческое госу­дарство и общество никак не подчиняются церкви, а на Западе именно папа является принципом исто­рической динамики христианства и обеспечивает ее постоянную христианскую направленность.

Таким образом, уже самый заголовок этой части книги свидетельствует о римских симпатиях Вл. Соловьева в данный период, хотя собственно о католицизме он не говорит здесь ни слова. Отсюда можно сделать тот вывод, что философ несколько побаивался до­водить дело до продуманного и безусловного конца. Ведь такой слишком общий термин, как «обществен­ное приложение», можно применить к любой религии, и никакое восточное православие от такой термино­логии не откажется.

Прежде всего определенного рода неуверенность и даже противоречие мы склонны находить уже и в соловьевском учении о троичности, как оно представлено в разбираемом трактате.

Троичность рисуется Вл. Соловьеву в совершенно определенных традиционных христианских тонах. Бог есть абсолютный субъект, который выше всех своих проявлений; он есть проявление самого себя, так как иначе он был бы просто ничем; и это проявленное и произведенное в нем в то же самое время не отлично от него, возвращается к нему, есть оно же само, но только как живое. Правосла­вию здесь возразить нечего. Это — традиционный православный догмат о трех ипостасях.

Нельзя, однако, сказать, что традиционное уче­ние о троичности изложено в этом трактате вполне точно или совершенно. То, что в первой и второй ипос­тасях подчеркиваются производящее и произведен­ное, или единое и раздельное, это правильно. Но важнее православная мысль о том, что вторая ипостась есть проявление первой, ее идея. На этот раз у Вл. Соловьева подобный момент выражен очень слабо. Точно так же и в третьей ипостаси под­черкивается момент: «Божественное бытие через внутреннее самораздвоение (в акте порождения) приходит к проявлению Своего безусловного един­ства, возвращается в Себя, утверждает Себя, как истинно бесконечное, обладает и наслаждается Со­бою в полноте Своего сознания». Так, наряду с Отцом и Сыном появляется у Вл. Соловьева уче­ние о Св. Духе. Подобного рода определения пра­вильны, но не точны. С точки зрения Вл. Соловьева, точнее было бы понимать три ипостаси как реаль­ность, идею и жизнь; как силу, истину и благость; или как могущество, справедливость и милосердие. В учении о троичности он допускал неточности и в своих ранних трактатах. Кроме того, это соловьевское учение о троичности, несомненно, страдает излишним схематизмом, очень далеким от реальных внутренних ощущений самого же философа.

В прежнем трактате троичность понималась как сущее, бытие и идея. Уже там можно установить источник неточности этой терминологии. Настоящую путаницу Вл. Соловьев допускает в своих рассуждениях об отношении третьей ипостаси к Христу и к Софии В прежнем трактате между Духом Святым, Христом и Софией вообще никакого различия не проводится. Но согласно христианскому догмату, Дух Святой есть нетварная ипостась самого божества, в то время как Христос, поскольку он не только Бог, но и человек, есть субстанциальное тождество божества и человечества, то есть он бого­человек, а не просто Бог и не просто человек. В нем уже есть элемент тварности, без которого он был бы только Богом, а не богочеловеком.

Трактат «Россия и вселенская церковь».

Очень важно учение Вл. Соловьева в книге «Рос­сия и вселенская церковь» о Мировой Душе, кото­рому посвящена специальная глава «Душа мира — основа творения, пространства, времени и механи­ческой причинности». В противоположность неясно­стям по этому вопросу в других сочинениях здесь дается отчетливое и вполне безукоризненное учение, совершенно согласное с христианской догматикой, везде проводится идея тварности Мировой Души, так что ни о каком отождествлении ее с Духом Святым не может быть и речи. Господь, который есть любовь и абсолют, хочет, чтобы и все иное тоже приобщи­лось к любви и к абсолюту. О субстанциальной божественности Мировой Души в этой главе нет ни слова. Божественное инобытие рассеяно и раз­бросано, и вместо любви и всеединства в нем про­исходит лишь взаимное отчуждение и борьба. В пространстве нет ни одной точки, которая не была бы отчуждена от всякой другой, а в вечно текущем времени один момент всегда сменяется другим и не может с ним объединиться. Пространство и вре­мя путем механической причинности могут объеди­ниться в нечто целое, но это целое есть только закрепление всеобщей рассеянности и разобщенно­сти. На основе этого пространственно-временного и механически-причинного мира возникает и Мировая Душа, которая пытается воссоединить всеобщую хаотическую раздробленность, но достигает этого с большим трудом.

Необходимо обратить особое внимание именно на это рассуждение Вл. Соловьева, поскольку оно не только содержит в себе полную, ясность, но также вполне соответствует и намерениям философа и тем христианским догматам, которые ему отнюдь не всегда удается проводить с желательной для него точностью.

Вл. Соловьеву удается провести весьма убе­дительную и для его философии вполне последо­вательную мысль о пространстве, времени и механиз­ме как об области, которая по своей рассеянности и разрозненности противоположна собранности и всеединству той Софии, которая еще до мира при­надлежит богу и вместе с ним также является богом. Это стремление к разъединению предполагает обрат­ное стремление к воссоединению, усилие для него, а в усилии есть воля, и, наконец, воля есть психи­ческий акт и предполагает душу, в данном случае Ми­ровую Душу.

Гораздо менее убедительно звучит учение Вл. Со­ловьева о социально-историческом, воплощении фор­мулированной им троичности. Самое интересное то, что первая ипостась, проявляющая,.но не проявленная, и производящая, но не произведенная, в конкретной истории церкви есть, по Вл. Соловьеву, не что иное, как власть апостола Петра, римского первосвященника.

Еще слабее обстоит дело с теорией Вл. Соловьева об историческом воплощении второй и третьей бо­жественной ипостаси. Об историческом воплощении второй ипостаси он говорит еще более или менее ясно. Это — император, или царь. Что же касается вопло­щения третьей ипостаси, то тут уже дело обстоит совсем неясно. Это воплощение Вл. Соловьев толкует как пророка. Ведь Дух Святой для него — это, в отличие от второй ипостаси, которая есть идея, прежде всего сфера благодати, сфера законоисполнительной и самоудовлетворительной, целостно проявляющей себя в божестве благодати. При чем, же тут пророчество? Кроме того, если историческое воплощение первой ипостаси есть первосвященник, а второй — царь, то в чем же воплощается третья ипостась? По-видимому, согласно Вл. Соловьеву, пророком является каждый человек, если остается верным церкви и ее таинствам. Пророческое служе­ние «законно дается всякому христианину при миро­помазании и может быть по праву проходимо те­ми, кто не сопротивляется божественной благодати, но помогает ее действию своей свободой. Так каждый из вас, если хочет, может по божественному праву и милостью божией пользоваться верховной властью наравне с папою и императором» . Но если про­роком является каждый истинный христианин, то каково же его отношение к первосвященнику и им­ператору? Кроме общей теории всеединства, у Вл. Соловьева нет здесь надлежащей ясности.

Наконец, особого рассмотрения заслуживают еще два вопроса, которым посвящена анализируе­мая нами 3-я книга трактата «Россия и вселенская церковь». Не совсем благополучно обстоит дело у Вл. Соловьева с учением о третьей ипостаси бо­жества.

Противопоставивши первую и вторую ипостаси как Отца и Сына, он в полном согласии с тыся­челетней христианской догматикой постулирует не­обходимость признавать еще и третью ипостась, которая объединяла бы собой две первых. Но по­скольку речь идет о боге как об абсолютной еди­ничности, эта третья ипостась, казалось бы, и долж­на была возвращаться к первой. Исходя из пер­вой ипостаси в виде некоей живой жизни, она, казалось бы, и должна была восстановить эту аб­солютную единичность.

У Вл. Соловьева оказывается, однако, что третья ипостась исходит вовсе не только от одной абсо­лютной единичности, но в то же самое время и из той множественности, которая специфична уже для второй ипостаси и которой вторая ипостась только и отличается от первой. Исхождение третьей ипостаси от первой и тут же от второй упомина­ется им не раз. И опять-таки в порядке свобод­ного философского исследования рассуждать так вполне возможно в зависимости от содержания уста­новленной здесь терминологии и в зависимости от намерения философа.

Но дело в том, что это исхождение третьей ипос­таси, Духа Святого, от первых двух, от Отца и Сына, есть знаменитый католический догмат Filioque, что и значит «и от Сына». Для православных в свое время он был недопустим потому, что этим нару­шалась абсолютная единичность первой ипостаси, а также нарушалось всемогущество и третьей ипос­таси, которая указывала здесь на восхождение уже не к одной только неделимой единичности, но и к единомножественности. Вл. Соловьев не решается употребить католический термин и ограничивается лишь указанием его в контексте своего общего повествования о троичности вообще, повествования, кроме того, чисто философского и рационального.

Н.А.Бердяев в статье «Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева» отмечает, что он в проблеме Востока и Запада «слиш­ком упирал на сторону политическую и преследовал цели слишком публицистические». Его интересова­ла по преимуществу организационная и обществен­но-политическая сторона католицизма. Что же ка­сается мистики Запада и Востока, то, по мнению Бердяева, он интересовался ей весьма мало. То, что в восточных житиях проповедуется на первом плане «обожение» человека (это действительно тех­нический термин восточно-православной мистики), и то, что на Западе церковная мистика отличается характером напряженного психофизиологизма, том­ления и влюбленности в живую личность догма­тических персонажей, — это совершенно правиль­но, как и то, что Вл. Соловьев рассуждает здесь слишком абстрактно и даже схематически.

Надо, однако, сказать, что Н. А. Бердяев глу­бочайшим образом ошибается, видя в философии Вл. Соловьева только борьбу мистики и схолас­тики. Схематизм действительно был присущ многим его рассуждениям. Но философ вполне выработал для себя такую форму мышления, где предельная обобщенность отождествлялась с наглядностью и картинностью умственного построения. Большинст­во обычных для него категорий вроде «церковь» или «София» одновременно и достаточно абстрактны и достаточно чувственны. Да и синтетически, как это мы видим в конце его «Критики отвлеченных начал», одинаково отвергаются и чистый рационализм и чис­тый эмпиризм ради конструирования таких «начал», которые уже не являются «отвлеченными» в его смыс­ле слова.

Это, между прочим, привело к тому, что после своих конфессиональных увлечений 80-х гг. Вл. Соловьев проявляет гораздо меньше интереса к церковно-политическим вопросам, а иногда высказывает к ним полное равнодушие .

Вопрос о Софии в трактате «Россия и вселенская церковь».

Совсем другое необходимо сказать и еще об одной основной конструкции Вл. Соло­вьева, раскрытию которой также посвящен трактат «Россия и вселенская церковь», а в значительной мере и вся его религиозно-философская мысль 70 - 80 гг.

Традиционные учения о богочеловечестве всегда представлялись Вл. Соловьеву слишком от­влеченными. Христос — не только Логос, но еще и земное воплощение этого Логоса, еще и материаль­ное тело. Но если Он также и земное тело, то Он должен еще и земным образом родиться и зем­ным образом утвердиться во всем человечестве. Поэтому земное происхождение Христа, его материальное происхождение, его телесное водворение в человечестве с особенной силой подчеркиваются у Вл. Соловьева, объединяются в одну и единую в богочеловеческой основе, но по своей субстанции земную, и притом социальную, природу. Вот эту земную со­циальную утвержденность божества он и именует Софией, предельным проявлением и осуществлением божественной мудрости. Св. Дева, Христос и Цер­ковь, взятые в целом, как некое неразрушимое единство, и есть эта богочеловеческая София.

О том, что здесь проявилось общественное, со­циальное, действенно-человеческое и всечеловеческое понимание божества в христианстве, об этом Вл. Со­ловьев много раз говорил.

Хотелось бы отметить еще одну черту как церковно-политических, так и философско-национальных исканий Вл. Соловьева в течение 80-х гг. Именно: несмотря на весь энтузиазм и психологический пафос философа, его конструкции обладают некоторого рода утопическим, и притом мягко-уто­пическим, характером. Преимущество римского като­лицизма Вл. Соловьев действительно проповедовал. Но, с другой стороны, сам он в католицизм не пере­ходил и даже не считал нужным. Более того. Реаль­ный переход из православия в католицизм видел­ся ему как глубокая ошибка и заблуждение. Рос­сию он очень любил и ее мировую роль выдви­гал на первый план. Но тут у него не было ни славянофильства, ни западничества. Не было совер­шенно никакого мессианизма, поскольку и все другие народы тоже, по его мнению, участвуют в строи­тельстве церкви вселенской. Да и сама эта все­ленская церковь скорее была для Вл. Соловьева социально-историческим и космическим идеалом, о котором он трактовал весьма свободомыслящим образом.

Учение о теократии.

Социально-исторические искания Вл. Соловьева при строго логическом под­ходе к ним представляют собою не только весьма разнообразную, но и противоречивую картину идей, настроений, упований и разочарований. Едва ли, однако, можно подходить к этому вопросу только формально-логически. Теократия была у философа действительно основной установкой и в его обще­религиозных, и в его конфессиональных, и в его общенациональных взглядах. Отношение его к тео­кратии не было логически выдержанной концепцией, но было весьма гибким принципом его жизненно-прагматических настроений. Попробуем хотя бы просто перечислить главнейшие позиции философа в этой обширной области.

Прежде всего, такой трактат, как «Духовные ос­новы жизни», предполагает весьма спокойное и бла­гочестивое православие вне всяких агитационных приемов в области теократической философии. Этот трактат писался и издавался Вл. Соловьевым одно­временно с его весьма страстным и часто нетерпи­мым конфессионализмом, свидетельствуя, по-види­мому, о том, что в глубине своего сознания он всегда оставался на почве строгого и старинного православия с традиционными учениями о послуша­нии и о необходимости во всех делах подражать образу Христа. Книга эта вышла в 1884 г. и затем в 1885 г., то есть в те годы, когда Вл. Соловьев буквально пылал своими национальными и конфес­сиональными страстями. И когда этот трактат вышел 3-м изданием в 1897 г., то он оставил его почти без изменений, если не считать мелких стилисти­ческих поправок. Таким образом, среди всех этих бурных теократических и конфессиональных страс­тей спокойно-величавое понимание православия оставалось у Вл. Соловьева нетронутым.

Далее, совсем иную картину мы находим в те годы, когда у него росли его римско-католические восторги. Но и здесь далеко не все было так просто. Мы уже видели, как он критикует римский католицизм за его юридически-формалистическую основу, которая представляется ему чем-то даже антихристианским. Тут же, однако, в середине 80-х гг., готовился у него отчаянный погром всего ви-зантийско-московского православия, проявлялось его весьма слабое внимание к монашескому келей­ному подвижничеству на Востоке и в связи с этим понимание Византийского государства как языче­ского. Выходило, что настоящее христианское госу­дарство — только на Западе, только в условиях раз­вития римского католицизма.

Но и на этой позиции Вл. Соловьев долго не мог удержаться. То он утверждал, что Константин Великий насаждал языческое государство, ничем не отличное от Диоклетианова, а то объявлял его «равноапостольным». Отношение к Риму у него все время колебалось. То относился к нему спокойно и почти безразлично, а то восхвалял римский авто­ритет как основной даже для периода Вселенских соборов.

«Теократия» есть определенный юриди­ческий термин. Необходимым признаком теократии является юридическое господство религии в области мирских отношений.

Такова мрачная и торжественно-траурная по­следняя часть всей напряженной и бурной симфо­нии соловьевских социально – исторических исканий.. Можно сказать, что после разочарования в этих исканиях ему предстояло создать еще новую и не­бывалую философскую картину, для которой все его оставшиеся сочинения были бы только введением. Но природа и история заставили его слишком быстро сойти с исторической сцены, поскольку он умер совсем еще нестарым человеком. Но и то, что он успёл сделать в этой области, заслуживает с нашей стороны не только серьезной критики, но и столь же серьезного преклонения.