Подробнее см.: Богомолов Н. А. К истории одного литературного скандала (в печати)

19 Подробнее см.: Богомолов Н. А. К истории одного литературного скандала (в печати).

20 См., напр.: Гиппиус 3. Н. Декаденты-поэты // Мир искусства. 1901, № 1; Мин<ский> Н. Эскизы: Обращенный эстет // Рассвет. 1905, 31 мая, 4 июня; Мережковский Д. С. Революция и религия //Русская мысль. 1907, № 3 и др.

всего — символистов и (во вторую очередь) других людей из «образованного общества»21. И его влияние на людей своего прежнего общества началось уже в первые годы после «ухода». Так, Брюсов завершал рассказ о его пребывании у себя на даче такими рассказами: «Я не хочу излагать здесь учения Добролюбова. Он это сумеет сделать лучше меня. А если не сделает, то не надо. Но и в учении своем он сумел быть столь же оригинальным, как во всем. Он не покорился, как мы,

О, первенец творения, о мой старший брат!

И слушая его проповедь, я понял, почему он забыл стихи. Кто взял большее, отречется от меньшего.

Добролюбов прожил у нас два дня, две ночи. Сначала мы говорили очень много. Потом все было сказано. Спорить было бесполезно, ибо он все обдумал. Мы просиживали молча долгие минуты, но он не тяготился этим. Иногда говорили... Я скажу. Он помолчит и ответит. И по многом молчании я отвечу снова.

Эда <И. М. Брюсова> и сестра моя Надя были совсем зачарованы... Они смотрели на него как на пророка, готовы были поклоняться. Мама подсмеивалась; к тому же он вегетарианец. Но как он сумел переделать себя! он, прежний! Как приветливо он говорил теперь со всеми! Как кланялся в пояс после обеда и благодарил «хозяйку». Да, он еще многое может <...> Встреча с Добролюбовым повеяла на меня новым, оживила, воскресила душу. О, тяжело моей душе быть если не одинокой, то не знать высших, а лучшие из ее друзей, как Самыгин, влекут ее долу. Теперь речи Добролюбова вдруг раздули слабо мерцавшие огни. Перечитывал сегодня свою книгу о искусстве, и все бессилие ее мне открылось. За работу, опять сначала!»22

Этот аспект добролюбовского «обращения» наглядно демонстрирует, что взгляд на него как на человека, вписывающегося в общем смысле слова в общеинтеллигентскую парадигму и объясняемого с подобных позиций 23, является в принципе неверным. При всем внешнем сходстве типа и даже мотивов поведения, на самом деле они диктуются совершенно другими нормами, выработанными, скорее всего, как принципиальное антиповедение по отношению к заветам русской интеллигенции. В том же дневнике Брюсова сохранено несколько свидетельств того, что и по своим убеждениям до «ухода» Добролюбов был не только сознательным «декадентом», но и вписывал в эту сознательность намеренное отрицание всего кодекса убеждений внерелигиозной (хотя чаще всего и соблюдающей внешнюю обрядность), позитивистски настроенной и народопоклоннической интеллигенции конца XIX века: «Он рассказывал о своей теории наследственности. Воли умерших предков — думалось ему прежде, — остаются для нас внешними, мы их знаем, как природу. Самые древние воли — скалы, камни, из более близких тысячелетий дошли до нас воли как растения, еще ближе — как животные. И тело

----------------------------

21 См., напр.: Иванова Е. В. Один из «темных» визитеров //Прометей. М„ 1980. Т. 12, а также свидетельства П. П. Перцова (Литературные воспоминания. М.; Л., 1933. С. 239).

22 Брюсов Валерий. Дневники. С. 44-45 (с уточнением по рукописи).

23 Типичный пример — статья: ПругавинА. С. Декадент-сектант//Русские ведомости. 1912, 7 декабря. Ср. гораздо более проницательное свидетельство младшего современника: «...Книга невидимая все-таки, при всей своей (местами) гениальности стоит отчасти вне литературы, т. е. вне интеллигентски-дворянской литературы» (Письмо Д. П. Мирского к П. П. Сувчинскому от 12 декабря.

наше — тоже воля прежних. Наши воли, воля теперешнего человечества, тоже останется и будет потомкам видеться в том виде, как мы теперь понимаем природу. Если мнение о природе как представлении охватит всех, быть может, мы этой новой волей победим старую, и природы не станет. Добролюбов как-то выводит из этой теории свои прежние дворянско-консервативные убеждения. Но что лучше, он написал, исходя из этих мыслей, несколько прекрасных стихотворений» 24. В этом пассаже следует обратить внимание прежде всего на два момента: на то, что в прежнем состоянии для него были характерны «дворянско-консервативные убеждения», и на то, что наиболее существенным итогом всего жизненного дела и кредо Добролюбова явилось для Брюсова то, что, пользуясь его же собственными словами: «...все в жизни есть средство Для ярко-певучих стихов». Добролюбов же оказался в этом отношении значительно радикальнее Брюсова, практически отказавшись и от стихов (и тем более от радикального эстетизма), чтобы осуществить свое призвание одновременно и религиозного лидера и образца для подражания своим прежним друзьям.

В нем был найден тот вариант антиинтеллигентской утопии, который для общественного сознания значил гораздо больше, нежели даже сходные с ним. Так, например, весьма показательно, что не менее масштабная по своему замаху деятельность Л. Д. Семенова 25 имела несравненно меньший резонанс и тем более не сложилась в легенду, как то было с Добролюбовым. Для создания сравнимой с добролюбовской мифологии понадобилось довольно значительное время (до конца 1900-х годов) и появление в литературе действительных писателей-модернистов из народа (Клюев, Есенин, Пимен Карпов, Клычков), так же решительно восстававших против интеллигенции (особенно это относится к Карпову), но уже на совершенно других основаниях — на правах действительных выходцев из крестьян. И характерно, что для осуществления этой антиинтеллигентской программы им все же нужно было играть роль людей из совершенно иной социальной среды, никак с традиционной интеллигенцией не связанных. Следует отметить, что в наибольшей степени их образ «человека из народа» воздействовал на тех литераторов, которые в наибольшей степени ощущали в себе начала, восходящие к типично интеллигентским представлениям. Едва ли не самый характерный случай — отношение Блока к творчеству Пимена Карпова 26, в котором он видел очень много заслуживающего внимания, тогда как значительно более трезвым в отношении этого писателя оказался не испытывавший никаких интеллигентских комплексов Вяч. Иванов, сурово писавший Карпову: «Вы для меня, если хотите, кроме личности, еще и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем Ваш покорнейший слуга. Я не Д. С. Мережковский, который любит прислушиваться к таким показаниям, на которые Вы так щедры, толковать об „интеллигенции" (для меня это звук пустой) и о неопределенной величине, которую под словом „народ" можно по произволу вводить в разные уравнения, на место х или у...»27 Но это уже особая тема, требующая специального разговора, находящегося за пределами нашей темы.

--------------------------------

24 Брюсов Валерий. Дневники. С. 46.

25 В последние годы о ней много пишет В. С. Баевский. См., напр.: Свечой перед Господом. Леонид Дмитриевич Семенов-ТянШанский. Грешный грешным //Русская филология: Ученые записки / Смоленский Гуманитарный университет. Смоленск, 1994.

26 См.: Блок и П. И. Карпов / Вст. ст., публ. и комм. К. М. Азадовского //Александр Блок: Исследования и материалы. Л., 1991.

27 Письмо Вячеслава Иванова к Пимену Карпову / Публ. Николая Котрелгва // Русская мысль. Литературное приложение № 9 № 3822 от 6 апреля 1990. С. XII.

Но отнюдь не только в символистском кругу напряженность творческого самосознания заставляла противопоставлять свои личные (часто только потенциальные в плане искусства) устремления тем идеалам, которые были выработаны русской интеллигенцией 1860-80-х гг. и стали мелкой разменной монетой к середине 1890-х. Выразительный пример диалога интеллигента и «антиинтеллигента» дает переписка М. А. Кузмина с Г. В. Чичериным 28, где последний являет собою любопытнейший образец дворянского интеллигента, свободно чувствующего себя в любой мировой культуре, но преклоняющегося перед русским началом во всем - в культуре, природе, истории, национальной ментальности. Его поведение, как оно рисуется из этих писем, определяется (я пока имею в виду 1890-е годы) типично интеллигентскими комплексами: народопоклонничество, восхищение красотой природы, фольклором, дух славянского единства без панславистских уклонов и пр. Впоследствии на эти комплексы с легкостью накладывается марксистская теория, делающая Чичерина сначала, видимо, просто идейным марксистом, а позже — и практическим революционером, дошедшим до поста наркома иностранных дел. Источником такого отношения к действительности для него совершенно очевидно являлась позиция его дяди, Б. Н. Чичерина.

И в параллель ему существует сознание Кузмина, определяемое прежде всего нацеленностью на реализацию собственных творческих потенций. Видимо, определяющим тут является собственно человеческий фактор: для Кузмина на протяжении всей жизни было характерным периодическое устремление в прямо противоположные стороны, напоминающее колебания маятника. Но не менее характерно, что эти колебания поразительным образом совпали с общими тенденциями того типа сознания, который, как я полагаю, противополагается интеллигентскому. Всякий раз колебания маятника доходят до экстремальных выплесков, приводя в конечном счете Кузмина к тем радикальным моделям поведения, которые осознаются как значимые именно в кругу писателей элитарного круга. Напомню эти экстремальности раннего периода в самом сжатом виде: страстное увлечение Италией и Александрией, едва не приводящее к обращению в католицизм и к превращению в эмиссара иезуитов в России, сменяется страстным, всепоглощающим интересом к старообрядчеству; от чтения д'Аннунцио Кузмин перехолит к чтению канона Андрея Критского и к молитве по лестовке; от обитания во флорентийском палаццо на Borgo SS. Арostoli — к общению с хулиганами из Апраксина двора и к рисующейся в мечтах жизни в жарко натопленной комнате с клопами (непременно с клопами!). И вдруг, очень быстро, это сменяется общением с Вяч. Ивановым, Сомовым, Судейкиным, Бердяевым, Мейерхольдом, — квартирой на одной лестнице с «башней» Иванова, репутацией самого изысканного петербургского эстета. Если не ограничиваться только указанием на свойства характера,

------------------------

28 Переписка до сих пор опубликована лишь фрагментарно, потому мы цитируем ее по оригиналам (письма Кузмина - РНБ. Ф. 1030, №17-22, 52-54. письма Чичерина - РГАЛИ. ф 232. Он. 1. Ед. хр. 430-433). Отметим наиболее существенные публикации: Тимофеев А. Г. «Итальянское путешествие» Михаила Кузмина //Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1992. М., 1993; Тимофеев Л. Г. Совсем другое, прошлое солнце: Михаил Кузмин в Ревеле//Звезда. 1997, № 2. Значительное количество цитат из переписки опубл.: Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996.

как это делали и наиболее проницательные истолкователи пути Кузмина (так, еще в 1890 году Чичерин писал Кузмину: «Твои резкие переходы совершенно понятны; вспомни, что человек — собрание противоречий. Истина не есть а + b или а - b; истина, как Изида, имеет много образов. Истина есть Бог, а Бог всем народам и эпохам открывается в другом виде»29), то можно представить себе, что эти максимальные уклонения есть в то же время точное выполнение «антиинтеллигентского завета» конца прошлого века.

Причины такого отталкивания Кузмина от интеллигенции могут быть возведены. конечно, и к раннему детству, к тому духу культуры, который господствовал в его родном доме, но это будут соображения чисто гипотетические. Первые же прямые свидетельства мы находим — и это чрезвычайно характерно — в описаниях своего пребывания в имении Б. Н. Чичерина Караул летом 1891 года: «Жизнь в Карауле делается все более и более несносною: каждую минуту слышишь самое легкомысленное надругание над всем, что я боготворю, исключительно потому, что они имели несчастие не понравиться Бор[ису] Николаевичу], который считает себя не только первым историком (выше Тэна и Момзена, по его словам), но и безапелляционным судьей по всем отраслям науки и искусства. Все слушают его афоризмы и благоговеют. Нетерпимость ужасная, уважения к чужому мнению никакого. <...> Приехал вчера учитель Капнист, московский учитель латинского языка. В тот же вечер схватился спорить с Б. Н. Какая вульгарность, запальчивость, пошлость, глупость, ни одной дельной мысли, придирка к словам, просто руготня. И подумать, что это маститый философ обменивается мыслями с представителем молодежи!?»30 Именно эта догматичность и нетерпимость к чужим мнениям сильнейшим образом раздражала Кузмина не только в дяде, но и в племяннике. Чуть раньше он сообщал тому же своему гимназическому приятелю: «Мне тяжело, потому что я остаюсь совершенно чужд здешней природе и не могу говорить, как Юша <Г. В. Чичерин>, что „я видел Италию, Францию, Германию, но ничто мне не переворачивает внутренности, как караульский выгон!", а у^меня внутренности переворачиваются только после обеда. Во-вторых, мне тяжело, так как все-таки я живу в чужом семействе, которое совершенно мне не знакомо и смотрит на меня чуть ли как не на приживальца. <...> Его дядя и тетя очень умны и образованны, но односторонни и довольно нетерпимы, так что части приходится уходить, чтобы не слышать глумления над тем, что дорого и свято для меня. Юша очень подпадает под их влияние и часто высказывает взгляды, совершенно отличные от прежних. Вообще я более и более замечаю, что все то, что он так логично, убедительно и даже красноречиво иногда доказывает, не составляет для него сердечных, субъективных убеждений, а он сам их себе привязывает, считая это удобным. Я не знаю, что действительно составляет его убеждения, разве то, что за отсутствием убеждений нужно говорить фразы, сообразуясь с обстоятельствами. Он „все признает, все понимает, всем может восторгаться, все допускает". А в сущности он ничего не признает, ничего не понимает, ничем не может восторгаться, а его терпимость имеет целью <с> помощью пустых фраз привести всех к его нетерпимости. Ядро этого составляет пустое фразерство и педантизм. И так во всем, во всем!»31 Нам, естественно, невозможно проверить, насколько нарисованный в минуту некоторого разочарования (Чичерин останется его близком другом примерно до 1906 года) облик приятеля соответствует действительности, но чрезвычайно характерно, что в нем отвергаются те черты, которые могут быть определены как типично интеллигентские.

------------------------------

29 РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 430. Л. 15. Письмо от 22 июня 1890 г.

30 Письмо к С. К. Матвеевскому от 28 июня 1891 / Публ. Н. А. Богомолова / Минувшее: Исторический альманах. Спб., 1997. [Т.] 22. С.182.

31 Письмо от 22 июня 1891 г. Там же. С. 179-180.

Но если общее представление об интеллигенции может быть сформулировано с известной долей брезгливой снисходительности (как то было у большинства авторов «Вех» и их единомышленников), то по отношению к людям типа Чичериных это явно невозможно, поскольку даже концепция Г. В. Чичерина, как она формулировалась у него к началу XX века, явно выходит за границы той повседневной образованности, которая позволяла создавать представление о начитанности, уме, индивидуальности и даже таланте, подразумевавшихся у типичных интеллигентов своего времени, от Ленина (или Милюкова, в данном случае это принципиально безразлично) до безвестного земского учителя.

Позволю себе процитировать письмо Чичерина от 10 ноября 1904 г., в котором он хотя бы отчасти объясняет строй своих воззрений, сделавших его революционером, да еще принадлежащим к экстремистской партии: «Скажу вкратце: сущность в новом человеке (Renaissance-Mensch), и он теперь зарождается в двух кусках, одинаково необходимых. При осуществлении в истории эти 2 куска непременно должны осуществиться слитно. Моя формула: история идет теперь 2 руслами. Практическое осуществление будет исходная точка для бесконечного дальнейшего пути, и по необходимости немедленно вступит в силу эстетико-мистический момент, т. к. только нынешняя проза погони за наживою и культа денег отвлекают от эстетико-мистического момента, и при творчестве совершенствования человечество никак не может обойтись без эстетико-мистики, и не обойдется. Нужно видеть, что это за культ денег, исключительный, поглощающий всю буржуазную Европу, какие это сплошь лавочники, мошенники на законных основаниях, — чтобы убедиться, что тут палигенезис невозможен. Не бывало и не будет палигенезиса, кот<орый> бы происходил только в искусстве и религии или философии, не охватывая всех человеческих отношений. Так христианство по необходимости повело к Civitas Dei. У Некрасова: порвалась цепь великая: одним концом по барину, другим — по мужику. Все человеческие отношения имеют эти 2 конца. Евлогий мог иметь рабов, к<акой>-нибудь кабинетно-философский гностик мог иметь рабов, но гностик страстный, все бросающий, МопСапиз — не может иметь рабов. Есть некоторая степень свободы духа, силы духа, обожествления духа, где порабощение своей собственной рабовладельческой собственности по необходимости отбрасывается. Рабовладелец есть больший раб, чем сам раб, барин — раб, милорд — раб и т. д. М<ожет> б<ыть>, очень красивый англичанин-милорд, но это неполная красота, а дальнейшее обожествление, дальнейшая осиянность, Зевс-Дионис-Гелиос уже не зависит от своих рабов, фабрик или % бумаг. Владение деньгами есть тоже рабство. Kommerzienrath не м<ожет> б<ыть> Дионис-Гелиос. <...> И греческий Зевс трепещет Прометея, и потому не есть окончательный бог. И великим богам — привилегированным, олимпийцам, грозит Gotterdammerung, и потому они неполные боги. И Вотан боится своих Vestrage, от нарушения которых погибнет Валгалла, и потому не есть окончательный и полный бог. Когда рядом — связанный Прометей, бог не есть полный и окончательный.

Сосуществование со связанным Прометеем делает невозможною свободу обожествленного духа; раз это есть обусловливание, Зевс обусловлен пленом Прометея, и свобода, обусловленная несвободою, уже не есть свобода. Поэтому среди гиперборейцев не м<ожет> быть связанных Прометеев».

Конечно, в этом тексте не так сложно узнать традиционные российские штампы (европейцы — лавочники и сплошные мошенники, рабовладелец — больший раб, чем раб и пр.), не менее очевидны и положения, которые с большей авторитарностью откликнутся у Ленина («Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»), но хотелось бы обратить внимание не на это, а на осознание того, что современный человек должен по своей сути быть подобен Renaissance-Mensch, то есть не ограниченному в своих потенциях идейному труженику, а нести непременной составляющей своего характера тот «эстетико-мистический момент», который для Чичерина и в дальнейшем будет составлять существеннейшую особенность любой творческой личности 32. Но при этом характерна не менее глубокая убежденность, что и вторая сторона дела — социальная — не менее существенна для любого произведения искусства и любого творца. Об этом свидетельствует письмо того же 1904 года, фрагмент которого уже был опубликован: «Будто 2 параллельных потока — духовно аристократическое новое искусство и демократическое социальное движение. Однако в обоих — какое-то солнце будущего, как в Клингере они соединяются»33. Не человек искусства приравнивается к «гражданину» (т. е. — для начала XX века — интеллигенту), а они оба видятся как два взаимо- дополняющих типа человеческой личности, будущее объединение которых необходимо и неизбежно, так как оба они идут в конце концов к одной и той же цели, разные пути к которой должны быть объяты единым представлением.

И не случайно в том же письме Чичерин говорит о том, что «и Вагнер желал, чтобы целые народы слушали его Buhnenweichfestpiele, чтобы целые народы стекались в Байрейт еn campant; вокруг новой святыни». Нечего и говорить, что к реальной политической деятельности как самого Чичерина, так и в еще большей степени его товарищей по партии такое утопическое построение не имело ни малейшего отношения, и даже в самых далеко идущих планах Вагнер в лучшем случае заменялся его примитивным цитированием (как то было в нацистской Германии) или же вообще подменялся «советской массовой песней». Но сама возможность такой утопии на рубеже веков была весьма характерной для некоторой части большевистских лидеров. В такого рода идеале предполагалось, что масса будет наделена не только коллективным сознанием, но у каждого из ее составляющих будет развито чрезвычайносамостоятельное индивидуальное сознание, ориентированное на достижение определенной социальной цели. В таком случае интеллигенция должна была превратиться лишь в инструмент верной ориентации, нечто вроде компаса, позволяющего безошибочно указывать направление этого движения

---------------------------

32 Именно поэтому известная его книга о Моцарте существенная не только своим внутренним содержанием, но прежде всего самим стремлением увидеть творческое начало как непременную составляющую идеальной человеческой личности. Ср. также гораздо менее известное письмо Чичерина к Луначарскому (Смирнов И. <...Мы все выросли на идейном искусстве, общественном, гражданском...» (О письме Г. В. Чичерина А. В. Луначарскому)// Вопросы литературы. 1984, № 9), которое в советские времена даже не могло быть полностью опубликовано из-за накала полемики против «рапповских» (а на самом деле советских вообще) взглядов на искусство.