ОТНОШЕНИЕ ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКОГО

3.2. ОТНОШЕНИЕ ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКОГО

К РЕЛИГИИ И КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ

Все свои богатства, силы, заботы употребить

на пользу возможно большему числу

христиан; подобно тому, как Христос не для

себя родился не для себя жил и не для себя

умер, но целиком отдал себя за нас, так мы

должны служить не собственной пользе, но

пользе братьев.

Эразм Роттердамский

Проблемы религиозно – философского характера, занимают центральное место в творческой деятельности Эразма Роттердамского. Пытливый ум Эразма достаточно скоро уловил противоречивость «теории» и «практики» католической церкви. Поиск этического смысла христианства становится первоначальным в его деятельности.

В центре богословских представлений Эразма стоит Христос. Утверждая полное единство между Христом и богом- творцом, нерасторжимою связь между ними в любое из мгновений жизни Христа, утверждая, что Христос раскрыл человеку бога, Эразм тщательно обходит все догматические вопросы о соотношении между человеческой и божественной природами Христа и между ипостасями троицы. Его внимание сосредоточено на том живом образе и образце для подражания, который поднимается перед глазами верующих в Новом завете.

«Философия Христа», есть гуманистическая основа взглядов Эразма. Важно и характерно для эразмовой христологии то, что образ Христа представляется ему светлым и радостным. «Грубо заблуждаются некоторые, кто болтает, будто Христос от природы сам был печален и мрачен и будто призывал к безрадостной жизни».[122] На смену старому, ветхозаветному закону Христос привел новый. Ветхому закону люди служили и подчинялись из страха перед наказанием, Новый они исполняют добровольно, из любви. Поэтому ветхий закон равнозначен рабству, а новый – свободе. Ветхий закон был законом плоти, новый – закон духа, закон любви. Не во внешних действиях он состоит, а в том, чтобы « Все свои богатства, силы, заботы употребить на пользу возможно большему числу христиан; подобно тому, как Христос не для себя родился, не для себя жил и не для себя умер, но целиком отдал себя за нас, так мы должны служить не собственной пользе, но пользе братьев».[123] Закон духа, таким образом, - не столько правовая норма или жестокое предписание, сколько путь, на который наставляет человека бог, вселяя в него желание исполнить закон и наделяя его потребной для этого силой.

О церкви Эразм судил в согласии с взглядами древних ее деятелей и столпов. Церковь – это мистическое тело, голова которого – Христос, а христиане – члены, это община любви, живущая по «уставу духа». Каждый христианин не может не радоваться радостью ближнего и не страдать его страданием потому, что все они – одно тело.

Противник революционного переворота в церкви он выстраивал свое обоснование «настоящей, истинной церкви» на почве старой церковной традиции при помощи гуманистических идей. Рационалистическая критика, не уничтожительная, а конструктивная лежит в основе всех его мотивов недовольства католической церковью. Анализируя тексты Библии и произведений отцов церкви в Эразм вовсе не покушался оспаривать постановления Церкви. Он только призывал к обсуждению. Ведь в других случаях, и гораздо более важных, Церковь сама отказывается от прежних взглядов и приходила к новым. Полной непогрешимости нет, и не бывает, ни в отдельном человеке, ни в человеческом сообществе. Не свободна от заблуждений и Церковь. Вся она в целом может, например, ошибаться относительно срока пасхи, но это не пошатнет ни благочестия, ни веры. И папская непогрешимость, о которой иногда толкуют, - вещь несуществующая.

Критика Эразма католической церкви затрагивает все ее ступени от высшей к низшей. Сравнивая критику высшего клира, богословов и монахов, нетрудно заметить, что в отношении епископов, кардиналов и пап его тон гораздо более сдержанней. Эразм не понимает, как можно согласовать власть и богатство с философией Христа. Не только не понимает, но и судить об этом не берется.

С резкой критикой он выступает против монахов, в особенности нищенствующих: «Но что растленная знать для государства, то же для церкви нищенствующие монахи, не все, разумеется, но худшие из них, а худших всегда намного больше, чем лучших. Они теперь повсюду, без них и шагу не ступишь. Они и на проповеднической кафедре, и у алтаря, и в школах, они и священников поставляют…Им исповедуется народ, без них не заключаются договоры между государями, без них не совершаются браки, они председательствуют на пирах и игрищах. Даже умереть без них невозможно!… В любых беспорядках и распрях они первые участники. Они отстранили и оттерли и священников, и епископов – и обирают народ; они не пастыри, они разбойники. А народ, обманутый благочестивою внешностью, чтит своих грабителей. От них нет ни защиты, ни убежища, они заполнили весь мир, и уже не государи, ни папа не в состоянии их обуздать».[124] Эразм желал бы вернуть монашество к истокам, к древним образцам.

 Являясь «носителем» нового Эразм подвергал критике схоластическую науку и богословов: «Что до богословов, то, быть может, лучше было бы обойтись их здесь молчанием, не трогать этого смрадного болота, не прикасаться к этому ядовитому растению».[125] Лекции и проповеди богословов Эразм называет бреднями и пустословием и не видит никакого смысла в рассуждениях над вопросами типа: «В какой именно миг совершилось божественное рождение? Является ли сыновство Христа однократным или многократным? Возможно ли положить и доказать, будто бог- отец возненавидел сына? Мог ли бог превратиться в женщину, дьявола, осла, тыкву или кремень? Если бы он превратился в тыкву, могла ли бы эта тыква проповедовать, творить чудеса, быть распятой?».[126] Эразм не видит особенного различия в учениях реалистов, номиналистов, фомистов, альбертистов, оккамистов, скотистов. Для него все это представители сект, пвсевдо-учителя. Эразм не видит никакой практической пользы в привольных рассуждениях богословов и говорит: «Как много мы знаем о теле и как мало о душе, а о боге так, пожалуй, и вовсе ничего не знаем »[127].

Представителей Церкви он называет «силенами навыворот», высмеивая внешнюю обрядовую сторону католической церкви: «Здесь все силены, и силены навыворот… Есть люди, перед которыми ты готов благоговеть, глядя на их выбритые макушки; но загляни внутрь силена – и ты увидишь не священника, но вдвойне мирянина. Найдутся, пожалуй, и епископы, которых ты сочтешь небесными существами, если окажешься свидетелем торжественного посвящения в сан, если увидишь убор нового архиерея –митру, сияющую самоцветами и золотом, и посох такой же драгоценный, коротко говоря, весь мистический доспех « от шпор до гребня шлема». Но опрокинь силена: ты убедишься, что пышные знаки отличия – всего лишь комедия, потому что внутри не сыщешь никого, кроме воина, купца или даже тирана. Раскрой силена – и ты обнаружишь пустомель, кутил, шарлатанов, развратников, даже грабителей и тиранов…» впрочем, редко кто раскрывает силена, а потому внешнее для нас дороже внутреннего, духовного»[128].Блестящей и торжествующей Церковь зовут не за торжество благочестия, а за то, что блещут драгоценностями алтари, а служители бога разодеты в пурпур и шелк, как сатрапы. « Мне кажется, в смертном грехе повинны люди, которые тратят без счета и меры на сооружение и украшение монастырей и храмов, меж тем как сколько живых храмов Христовых голодают, коченеют от голода полунагие, мучатся жесточайшею нуждою»[129]. Благочестие не в особом образе жизни, особенном платье или прическе, или в особых познанья, - оно в подражании высшим образцам: Христу и его святым[130]. Эразм наивно мечтал о том, чтобы духовенство добровольно отказалось от этих низменных, языческих благ или хотя бы не дорожило ими так, словно ничего на свете дороже нет.

 Рассматривая взаимоотношения церкви с простым народом, он видит в ней его угнетателя. В этом проявлялось осуждения феодальной идеологии. Украсть что бы то ни было из храма – смертный грех, но обманывать, угнетать и грабить бедняков и вдов, живые храмы божии, - проступок, по общему мнению, ничтожный. Куда ж падать ниже, если люди разучились называть вещи своими именами?

Религиозные обряды также подвергаются Эразмом критике. Он ненавидел и не переносил сам посты и вообще считал, что от них пользы никакой, а вред громадный, потому что беднякам и людям слабого здоровья они причиняют ущерб телесный, а богачам служат поводом к расточительству и обжорству. И далекие паломничества – в Иерусалим ли, ко гробу господню, в Рим, к могилам Петра и Павла, или в Сан- Яго, к мощам апостола Иакова – ни к чему, если в сердце у паломника Содом, Гоморра и Вавилон: долгое путешествие лишь ведет его в новые искушения и грехи. Вдобавок, семья паломника и его имущество подвергаются со стороны алчных, коварных соседей и лжепокровителей. И все это суеверие, ветреность, опрометчивость, глупость прикрываются именем благочестия! А обеты? Каких только нелепых или прямо-таки кощунственных обетов не приносят люди в час опасности, чтобы затем, спасшись, не менее кощунственно пренебречь своим обетом, да еще хвастаться: вот, мол, как ловко надул святого. Подобные высказывания можно прочитать в различных «суммах» Эразма. Впрочем, обиды святых Эразма не волнуют: непомерно разросшееся почитание святых представляется ему « новым язычеством», ибо вытесняет из души образ Христа. Даже культ богородицы, по его мнению, умаляет величие ее божественного сына, а потому должен быть умереннее, скромнее. Истинный культ святых – в подражании их подвигам и достоинствам, а не в идольском поклонении реликвиям, большая часть которых, вдобавок, заведомо подложна. Наконец, и церковные службы, и сами молитвы не продолжительности требуют, не изнурительного стояния в храме, но душевной сосредоточенности, без которой молитва немногого стоит Религиозные обряды важны не сами по себе, не как магические знаки и действия, но лишь как побуждение души к добру и усовершенствованию. Без доброй воли и добрых дел обряд бессилен[131], подобно тому как без злого умысла, без злой воли не может быть смертного греха[132]. А слепое, фанатическое усердие в обрядах убивать веру, превращает христианство в некий новый иудаизм [133]. Память о святых священна, но она, как уже сказано выше, - в стремлении им подражать, а не в том, чтобы по разным нуждам молиться разным угодникам, мученикам и исповедникам, забывая о боге, и не в поклонении реликвиям – всем этим щепкам, тряпицам, костям, веригам, старым сапогам, - большая часть которых заведомо подложны; и то и другое – новое язычество, идолопоклонство[134].

Что чрезвычайно тревожит Эразма, так это светская власть в руках у духовных лиц и церковные богатства, иными словами – обмирщение клира. Духовные владыки, одновременно несущие обязанности светских государей, не способны хорошо исполнить ни своего долга перед паствою, ни перед подданными. Для политических взглядов Эразма характерно отрицательное отношение к теократии. Политическая власть, по его мнению, должна находиться в руках светских лиц, а роль духовенства не должна выходить за рамки моральной пропаганды.

О высшем католическом клире, о епископах, кардиналах и самых

«верховных первосвященниках», т.е. папах, в «Похвале Глупости» Эразм говорит, что они стараются превосходить светских вельмож и государей в пышности и беспредельной роскоши, что они думают и заботятся только о собирании денег и совсем не думают о борьбе с пороками, о предотвращении войн, о сопротивлении несправедливым государям. Эразм резко выступает против того, что сам «святейший отец» думает не об интересах христианской жизни, а только «о богатствах, почестях, доходах, победах, должностях, диспенсациях, приношениях, индульгенциях, конях, мулах и наслаждениях»[135].

Особенно ополчается Эразм на пап за то, что они, как и светские государя, ведут войны и проливают кровь ради захватов территорий и корыстных интересов вообще. «Хотя война есть дело до того жестокое, - говорит Эразм устами Глупости, - что подобает скорее хищным зверям, нежели людям…до того зловредное, что разлагает нравы наподобие дурной болезни, до того несправедливое, что лучше всего предоставить ее ведение отъявленным разбойникам…однако папы, забывая обо всем на свете, то и дело начинают войны» и при этом « бывают готовы поставить вверх дном законы, религию, мир и вообще дела человеческие, ежели им представится в том нужда»[136].

Эту тему он затрагивает и в « Жалобе мира»: «Мир сам скорбит о своих бедствиях. И не только собственную участь он оплакивает, сколько безумие людей, променявших величайшие блага, приносимые миром, на ни с чем не сравнимое зло войны. Миролюбие и взаимное согласие – закон всего мироздания; даже нечистые, проклятые богом бесы между собой ладят и дружатся. Человек от природы предназначен и предрасположен к миру больше, чем любое иное существо, а христианская вера вдобавок обязывает к миролюбию, но христиане хуже язычников. Раздоры на всех социальных ступенях – среди черни, при дворах, между учеными, священниками, монахами. Даже согласия с самим собою не знает человек, в его груди разум воюет со страстями, страсти – одна с другою. Удивительно, как после всего этого мы еще смеем называть себя христианами! В христианстве все до мельчайших деталей враждебно войне. Что ни день, ты молишься: « Отче наш, иже если на небесах». Но можешь ли ты рассчитывать на прощение отца, если погружен меч в утробу другому его сыну, а своему родному брату? Война противна самому понятию Церкви Христовой и всем ее таинствам, каждое из которых обязывает к единодушию и братской любви»[137]. Открыто он осуждает крестовые походы и стремление церкви обратить мусульман в христиан: «Хотя христианская жизнь нам почти неизвестна, хотя вера больше на устах у нас, чем в сердце… силою устрашения и угроз мы стараемся заставить людей верить в то, во что они не верят, любить то, чего они не любят, и понимать то, чего они не понимают», - и продолжает - « что приобретено мечом, то меч и отнимает. Мы хотим привести турок ко Христу? Пусть они увидят в нас не только звание, но истинные признаки христианина: непорочность жизни, желание творить добро даже врагам, неистощимое долготерпение в обидах, презрение к богатству… вот таким оружием всего лучше покорять турок… а так выходит, что турки сражаются с турками… В самом деле, разве это христианский поступок, когда убийством людей – пусть нечестивых, по твоему разумению, но все же людей! – ради спасения которых умер Христос, ты приносишь диаволу самую любезную для него жертву, радуешь нечистого вдвойне: и тем, что убит человек, и тем, что убийца – христианин … Так же иные, желая понадежнее доказать свое правоверие, жесточайше клянут тех, кого называют еретиками, хотя скорее сами заслуживают этого прозвания… Мы надрываем глотки яростной хулою против турок, а может быть, мы противнее богу, чем сами турки»[138]. Во взглядах Эразма чувствуется передовая политическая мысль. Он ненавидит войну и считает, что с точки зрения здравого смысла, нет ничего глупее и что каждая страна в войне больше теряет, чем приобретает. Он отмечает, что война ведет неизбежно к упадку культуры.

В разжигании войн Эразм винит и богословов: «Но нет почти ни единого из наставлений Христовых, которые иные толкователи не поставили бы с ног на голову сходного рода измышлениями и расчленениями. А ведь их читают и одобряют мудрейшие, по мнению толпы, богословы, их повторяют, будто изречения оракула, их преподают всенародно, к ним прислушиваются государи, ими подогревается наша воинственность, как будто в ней и без того недостает безумия. И в результате христиане бунтуют, вздорят, сражаются из-за имущества, богатства. Впрочем, надо обуздать боль сердца, какою бы справедливою она не была…»[139]. Война – это одна из уступок евангельского духа духу жизни, это неизбежное зло, которым предупреждаются другие, еще большие и более тяжкие, и оправдывать войну, ссылаясь на Евангелие, - нелепость и нечестие. Эразм первым обосновал гуманистической аргументацией призыв к миру, обращенный ко всем людям доброй воли. В мире он видел норму гражданской жизни, главное условие развития наук и расцвета всех форм трудовой деятельности человека.

Уточнение религиозно-философских концепций Эразма произошло в результате начавшейся в Германии Реформации. Он определил четко свои позиции и свое отношение по многим вопросам. Эразм осуждал категорически и бесповоротно индульгенции. Он ни на волос не верил в их силу, считал их неприкрытым обманом и требовал решительных действий на пользу и во спасение стада Христова, даже если эти действия и в ущерб папе. По вопросу об индульгенциях Эразм был совершенно согласен с Лютером и всегда открыто об этом заявлял.

По мере развития Реформации стал очевиден разрыв Эразма со взглядами Лютера. Он осудил раскол в лагере реформаторов. Первый антилютеровский трактат Эразма «О свободе воли»[140] открытый удар, нанесенный в борьбе с Лютером. Название трактата, вероятно, было не случайным, и в своей основе он нес главное заключение Эразма в отношении Реформации «которая предала человека» и что корысть двигала реформаторами, а не свобода воли. Была открыта и поставлена тема лютеранского раскола, но поставлена ради примирения враждующих: Эразм хотел показать обеим сторонам, что между ними нет пропасти, что их расхождения непринципиальны, что в главном они сходятся друг с другом.

Свобода воли – одна из труднейших и самых спорных проблем богословия, и Эразм, прежде всего, высказывает пожелание, чтобы спор велся без брани и злобы – и оттого, что это более по- христиански, и оттого, что вернее можно найти истину, которая нередко теряется в чересчур горячих препирательствах. « Такой склад ума я решительно предпочитаю иному, когда люди слепо привержены какому-то одному суждению и не выносят ничего, с ним несогласного. Что бы ни вычитали в Писании, тут же искажают на пользу и в поддержку тому мнению, в рабство которому отдались … Лютера, продолжает Эразм, я читал, признаюсь, он меня не убедил. Возможно – по моей же собственной тупости или необразованности: ведь кое- кто твердит, что у Лютера в мизинце больше учености, чем у Эразма в голове и во всем теле. Может быть, оно и верно, но дайте же поучиться у более мудрых, щедрее взысканных и одаренных богом! А впрочем, не надо вглядываться слишком пристально: это скорее вредит христианскому согласию, чем помогает благочестию. Лютер твердит, что вся Церковь заблуждается, что прав только он, но и доказательств убедительных не приводит, и чудес не творит, и чистоты апостольских нравов за ним и его приверженцами нет»[141]. Проявляя осторожность в суждениях, боясь стать тем, кто усилит « пожар» и» раздоры» Эразм предупреждает, указывая на крайность в действиях реформаторов. « Но ежели обе стороны будут и дальше цепляться за свои крайности с прежним упорством, я предвижу меж ними такую битву, какая была некогда меж Ахиллом и Гектором…которых сумела развести только смерть»[142].

Как гуманист, как противник конфликтов и войн Эразм призывает к сдержанности не только самих реформаторов, но и тех, кто представляет лагерь их противников. В письме к папе Адриану VI от 22 марта 1523 года Эразм призывает воздерживаться от жестокостей в борьбе с последователями Лютера, предупреждая, что это лекарство не излечит, а лишь усугубит болезнь. И Крестьянская война в Германии отозвалась в нем ужасом и отвращением.

Вся реформаторская деятельность Эразма есть призыв вернуться вспять, к древней церкви, ли, точнее к тому идеалу, который виделся ему в Писании и в сочинениях древних христианских авторов. Надежда на возрождение в этом специфическом смысле не покидала Эразма даже тогда, когда ему стало ясно, чем оборачивается борьба Лютера против Рима, когда он понял, что Лютерова реформа – никак не исполнение его чаяний, а скорее удар по ним, когда открыто выступил в поддержку Рима и традиционного католицизма.

Проблема отношения к Реформации Эразма рассматривается в й работе С.Л. Плешковой «Эразм Роттердамский и Лефер Д’ Этапль». Она отмечает: « Последовательности Эразма, не принявшего Реформации, рано увидевшего расхождение лютеранства с принципами гуманизма и просветительства…противостояла полная противоречий позиций Лефера, пытавшегося совместить гуманизм с Реформацией»[143]. Н.В. Ревуненкова в своей статье «Эразм и Кальвин» пишет о влиянии теологии Эразма на идеи Реформации: « Известно, какое значительное влияние оказала теология Эразма на идеи Реформации. На его произведениях было воспитано целое поколение людей, сумевших решительно выступить против папства. Но известно также и то, что теология Эразма как целое была осуждена Лютером и не удовлетворила Цвингли и Меланхатона, глубоко почитавших талант нидерландца. После конфликта Эразма с Лютером реформаторы первого поколения не скрывали острого разочарования в Эразме – теологе»[144].

Невозможно рассматривать «философию Христа» по эразмиански не коснувшись вопроса веры. Эразм говорил, что размышлять над проблемами веры и церкви значит искать главнейшую истину, искать самого себя и свое единственное место в системе бытия, и это право принадлежит каждому; богословие – не монопольная привилегия, даруемая шапочкою и перстнем. Напротив, поскольку нет ничего дороже души и ее спасения, а забота о душе непременно сталкивает человека с этими проблемами, непрофессиональное богословствование необходимо, а часто и более плодотворно, и более глубоко, нежели профессиональное. Подлинная вера, непоказное, нелицемерное благочестие (определяемое как благовение перед богом и Писанием, незлобливость, милосердие, терпение) не отвлеченны, но конкретны, человечны. « Вера – единственные врата, ведущие ко Христу»[145].Но и сама вера приобретается усилием воли, требует активности. Вера – это не надежное имение христианина, она завоевывается в борьбе с соблазнами, и всякий раз заново. Вера выше знания. Но знание и вера не противостоят друг другу, а оба, по глубочайшему убеждению Эразма, дружно служат поиску истины.

Объединение религиозно- философских взглядов Эразма в одну общую гуманистическую концепцию « философии Христа», осмысление ее с «высоты прожитых лет», просматривается особенно в трудах последних лет жизни. В них выразился и протест против контрреформации и сожаление о расколе церкви. «Главный рассадник раздора –это, что мы злобным глазом следим за недостатками ближних. Пусть же он закроется, этот злобный глаз, и пусть откроется добрый, которому видны их достоинства. Если мы будем чистосердечными ценителями достоинств, нас меньше будут раздражать изъяны. Невозможна дружба ни между братьями, ни между супругами, если хотя бы на некоторый изъяны друг друга они не смотрят сквозь пальцы. Как же устоять согласию всей Церкви, если каждый на чужие достоинства подслеповат, а на пороки глазастый, как те зеркала, которые, когда в них глядишься, делают лицо намного больше и уродливее?»[146]. Разумеется, непременное условие терпимости – взаимность: « Справедливее справедливого, чтобы те, кто не желает стать жертвою насилия в делах веры, сами не чинили насилия над другими»[147].

Как бы ни жаждал Эразм прекращения раскола и примирения враждующих, собственных позиций он не уступал даже ради такой цели. Дух благочестия и Дело благочестия –две части единого целого для Эразма, а в остальном: « все – одно лицемерие»[148]. До последних своих дней Эразм был верен учению Церкви и своим гуманистическим идеалам. «Он, действительно, вправе называться христианским гуманистом»[149].

Эразм Роттердамский один из немногих осознал необходимость преодоления предвзятого мнения светских лиц к учению Христа. Он опасался, что обмирвщление Духа постепенно ведет человека к обесчеловечеванию и считал, что учение Христа доступно всем. Эразм Роттердамский призывал: « Все свои богатства, силы, заботы употребить на пользу возможно большему числу христиан; подобно тому, как Христос не для себя родился, не для себя жил и не для себя умер, но целиком отдал себя за нас, так мы должны служить не собственной пользе, но пользе братьев»[150].

Из всего вышеизложенного следует, что идеологически в высказывании Эразма Роттердамского все подчинено учению Христа, но в целом просматривается идея космополитизма, единения, общей цели человеческого разума подчиняться единым законам Добра и Любви.