С. 13.] ). Этот художественный прием, точнее - способ художественного

1923. с. 13.] ). Этот художественный прием, точнее - способ художественного

познания мира и человека в соче-тании с поэтическим импрессионизмом открыт и

разработан Зайцевым глубоко и всесторонне, проиллюстрирован им в самых

разнообразных жанрах - от эссе, новеллы, очерка до романа, пьесы,

художественного жизнеописания. В 1924 году Зайцев снова увлекается

художественным и философ-ским исследованием духовности, его корней и сути,

на примере высоко-нравственного жития лесного отшельника, одного из самых

страстных в нашей истории патриотов земли русской Сергия Радонежского,

вооду-шевившего русское воинство во главе с Дмитрием Донским на сверше-ние

великого подвига в Куликовской битве - предвестнице освобожде-ния Руси от

трехвекового монголо-татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги

публикуется в парижской газете "Последние новос-ти", а в 1925 году выходит и

сама книга.

"...Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен,-

утверждает на первой же странице своего житийного повествова-ния Борис

Зайцев.- Но для русского в нем есть как раз и нас волную-щее: глубокое

созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт

русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная

канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".

К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские

искания Зайцева. В их числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сорренто

пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно

разлагаются люди, еще вчера "культурные". Б. Зайцев пишет жития святых.

Шмелев - нечто невыно-симо истерическое. Куприн не пишет - пьет. Бунин

переписывает "Крейцерову сонату" под титулом "Митина любовь". Алданов - тоже

списыва-ет Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не говорю. Вы представить

не можете, как тяжко видеть все это" [Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т.

29, с. 431.].

Горький в этом резком попреке был далеко не во всем прав. Да, русские

изгои за редким исключением вели в Париже жизнь нелегкую, страдальческую, но

в творчестве своем не пали, талант многих из них не только не угас, но еще

больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно наделяла судьба

изгнанников, судьба людей, неизбывно тоскующих по родине, ревностно следящих

за тем, что вершится там, в далекой России. По крайней мере, ни Бунин, ни

Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не стали. Более того, именно в эту

пору они создают произведения, которые станут новым шагом вперед в их

художественном развитии. У Бориса Зайцева это роман "Золотой узор", повесть

"Анна", рассказы "Душа", "Странное путешествие", "Авдотья-смерть" и конечно

же житийная повесть "Преподобный Сергий Радонежский".

В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом паломника совершит

путешествие на гору Афон. Здесь он проведет семнадцать дней, которые назовет

незабываемыми. В Париж вернется с черновыми набросками книги "Афон", которую

завершит и издаст через два года. Она продолжает его художественное и

философское освоение проблемы духовности, но не с точки зрения религиозной,

а с позиции обще-человеческого познания этого высшего проявления

нравственности, духов-ного как средоточия этического и эстетического опыта

человечества. Без малого через десять лет Зайцев уходит в новое дальнее

странствие, теперь уже на Валаамские острова в Карелии, в знаменитый русский

монастырь, тогда еще действовавший. А через год в таллиннском изда-тельстве

"Странник" выходит его книга-раздумье, книга-путешествие "Валаам",

завершившая его философско-публицистический триптих о русской духовности (он

будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973 году).

"Ни в одной книге Зайцева,- справедливо отметит Георгий Адамо-вич,- нет

намека на стремление к иночеству, и было бы досужим до-мыслом приписывать

ему, как человеку, не как писателю, такие чувства или намерения. Но тот

"вздох", который в его книгах слышится, блоковскому восклицанию не совсем

чужд (имеется в виду строфа Блока: "Славой золотеет заревою монастырский

крест издалека. Не свернуть ли к вечному покою? Да и что за жизнь без

клобука!" - Г. П.},- вероятно, потому, что Зайцев, как никто другой в нашей

новейшей литературе, чувствителен к эстетической стороне монастырей,

монашества, отшель-ничества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно

ведь признать. что есть у такого бегства своеобразная, неотразимая

эстетическая прельстительность..." [Адамович Г. Одиночество и свобода.

Нью-Йорк, 1955, с. 201. ].

Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев ведет жизнь

труженика, преданно служащего русской литературе: много пишет, актив-но

сотрудничает в журналах и газетах, выступает на литературных вечерах,

диспутах, научных конференциях. Русский Париж празднично отметил 25-летие

его литературной деятельности. В "Последних новостях" появляются статьи о

нем К. Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных новостях" -

очерк Алексея Ремизова под многозначи-тельным названием "Юбилей великого

русского писателя".

Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг его Бунин, скромно,

в постоянной нужде. Однако спокойствие, трудолюбие и жизне-любие никогда не

покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет - "Спокойствие", ибо,

как всем своим творчеством утверждает Борис Константинович, это главное для

человека состояние души. Не случайно вещь эта у него выплеснулась словно на

одном дыхании. "Спокойствие", по мнению его критиков, - настоящий шедевр.

"Его импрессионистиче-ская техника достигает тут виртуозности...- не без

оснований утверж-дает, например, Е. А. Колтоновская и далее объясняет:-

Филосо-фия рассказа-спокойствие, просветленный оптимизм, еще более

законченный, чем в "Аграфене". Люди тоскуют от неудовлетворенности,

страдают, иногда ослабевают в борьбе, но не посягают на отрицание жизни. Они

верят в жизнь и поддерживают друг в друге эту веру. Таково общее настроение"

[''Колтоновская Е. А. Поэт для немногих.- В ее книге: Новая жизнь.

Критические статьи. С.-Петербург, 1910, с. 82.].

Это "общее настроение" спокойствия, тотальной умиротворенности,

несмотря на житейские невзгоды и бури, бушующие вокруг человека, не устает

художественно исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и кончая

своей последней новеллой "Река времен". И вдруг эта, казалось бы, раз и

навсегда избранная творческая стезя на какое-то время обретает новый поворот

- Зайцев обращается к жанру художественной (беллетризованной) биографии.

Неожиданно ли? Борис Константинович всю жизнь размышляет о судьбе писателя в

обществе и в той или иной форме выражает свои художественные позиции,

обнажает свои литера-турные пристрастия: им написаны и опубликованы многие

десятки мемуарных и литературно-критических статей, эссе и очерков. Только

малая их часть собрана и издана в двух книгах - "Москва" и "Далекое".

Остальное остается в подшивках газет и журналов - ценнейшие доку-ментальные

и художественно-публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою яркого

мастера и глубокого мыслителя.

22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" записы-вает:

"Илюша написал И. А. (Ивану Алексеевичу Бунину.- Т. /7.), что они задумали

издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот Алданов взял

Александра II, Зайцев - Тургенева, Ходасевич - Пушкина. И. А. предлагают

Толстого или Мопассана" [Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84, кн. II,

с. 261]. А в 1929 году журнал "Современные записки" (в No 30) уже официально

известил своих читателей, что намерен опубликовать следующие художественные

биографии: Бунин-о Лермонтове, Алданов-о Достоевском, Ходасе-вич - о Пушкине

и Державине, Цетлин - о декабристах. Однако за-думанное осуществили только

Ходасевич, Цетлин и Зайцев.

Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929 года. Выбор, павший

на его долю, счастливо совпал с тем, о чем он и сам не раз задумывался:

Тургенев был всегда ему духовно близок (как и Жуковский, как и Чехов).

Критика многократно отмечала, что истоки творческой манеры Зайцева, его

литературного родословия надо искать именно у этих трех русских классиков.

Особенно - у Жуковского.

Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович, один из тонких

ценителей творчества Зайцева: "И меланхолии печать была на нем..."

Вспомнились мне эти знаменитые - и чудесные - строки из "Сельского кладбища"

не случайно.

Жуковский, как известно, один из любимых писателей Зайцева, один из

тех, с которым у него больше всего духовного родства. Жуковский ведь то же

самое: вздох, порыв, многоточие... Между Державиным, с од-ной стороны, и

Пушкиным, с другой, бесконечно более мощными, чем он, Жуковский прошел как

тень, да, но как тень, которую нельзя не заметить и нельзя до сих пор

забыть. Он полностью был самим собой, голос его ни с каким другим не

спутаешь. Пушкин, "ученик, победивший учителя", его не заслонил. Зайцева

тоже ни с одним из современных наших писателей не сме-шаешь. Он как писатель

существует,- в подлинном, углубленном смысле слова,- потому, что существует,

как личность" [Адамович Г. Одиночество и свобода, с. 194.].

Без малого год ушел у Зайцева на изучение трудов и дней Тургенева, на

творческое освоение нового не только для него жанра беллетризованной

биографии. По единодушному мнению критиков, он существенно его обновил:

жанр. испытанный в литературе пока еще немногими (и в их числе - А. Моруа,

С. Цвейг, Ю. Тынянов, В. Вересаев, О. Форш, М. Бул-гаков), предстал в облике

чисто зайцевском - как лирическое повество-вание о событиях и происшествиях

личной, "домашней" жизни крупных художников слова, так или иначе сказавшихся

на их творческой судьбе.

В мае 1931 года "Жизнь Тургенева" завершена и в 1932 году выхо-дит в

издательстве ИМКА-Пресс. Не скоро, только через двадцать лет, вернется

Зайцев снова к этому жанру и выразит в нем свою любовь к Жуковскому и

Чехову. Эти книги, написанные, что называется, кровью сердца, встанут в ряд

его лучших творений. Борис Пастернак, про-читав одну из них, послал 28 мая