Ресурсы и акции социального протеста

2.2. Ресурсы и акции социального протеста.

“Протестные” акции и движения - специфический вид общественной активности, характерный для нашей жизни в последние годы. Массовое недовольство принимает формы такого протеста ввиду неразвитости политических институтов, слабости правовых механизмов и практического отсутствия ситуации общественного договора в профессионально-трудовой сфере. В результате претензии к предпринимателю неизбежно обращаются на государство, трудовой спор превращается в уличную акцию, локальный конфликт - в блокаду магистральных путей сообщения и т.д.В итого блокируются пути выхода из конфликта.

Исследование специфичности протестных акций российского образца приводит к следующему.

Стабильное общество задает некоторые привычные и правовые рамки для выяснения отношений между социальными группами, работниками и работодателями и т.д. Не все ситуации и “там” в эти рамки полностью укладываются, например забастовки на транспорте или в социальных службах, которые фактически нарушают права множества непричастных к данному конфликту людей и делают их его заложниками.

Но все же если рамки имеются, то существует и законный нормальный путь разрешения конфликта: переговорные и судебные механизмы, арбитраж государственной власти. В нашей ситуации таких рамок и таких путей фактически не существует, каждый раз при обострении особо крупных конфликтов применяются экстраординарные и временные меры успокоения - личное вмешательство высших чиновников, заведомо нереальные обещания и неэффективные разовые вливания финансовых ресурсов.

Кроме того, если трудовые конфликты, возникающие в западных странах, чаще всего связаны с требованиями об улучшении условий трудового договора, то у нас в последнее время речь идет “всего лишь” об исполнении основных условии старых, формально давно действующих договоров (своевременная оплата…). Неисполнение этих элементарнейших условий отношений между работниками и работодателями при государственно-правовом контроле реально и психологически выводит конфликт не только за рамки трудовых отношений, но и за пределы не писанного, но предполагаемого в правовой системе общественного договора. В итоге возникает тенденция превращения “нормального”, чисто теоретически конечно, конфликта в современную разновидность “русского бунта”, пока бескровного. Это важно иметь в виду при оценке потенциала нынешнего протеста и его возможных результатов.

Имеющиеся данные позволяют представить довольно сложную - многовариантную и многоступенчатую схему реализации такого потенциала.

Исходным “материалом”, естественно, является широчайшее массовое недовольство падением уровня жизни, безработицей, экономической политикой властей, неспособностью государственных институтов контролировать ситуацию в стране, к которому добавляется недоверие к правящей элите. Материала этого, как известно, в обществе в избытке. Но сами по себе цифровые показатели мало что значат без учета тенденций и их восприятия. (Одна из самых серьезных опасностей для общества состоит сейчас в том, что бедственная ситуация может стать не просто терпимой, но привычной и чуть ли не “нормальной”.) Однако лишь часть широкого недовольства служит ресурсом для массовых протестов (табл. 2).

Таблица 2

Заявленным потенциал экономического протеста

(в %, май; N=2400 человек)

Изменения тенденции политического протеста приведены в табл. 3

Таблица 3

Отношение к политическим протестам

(в % к числу опрошенных; май; N=2400 человек)

Очевидный рост антипрезидентских требований с весны 1998 года уже был упомянут. В нем сказываются как обобщенные обвинения в адрес высшей власти, так и предельно персонализированные упреки той же власти за неисполненные обязательства, нереальные обещания и пр. Как и годом ранее, основными носителями “протестных” настроений в нынешних условиях выступают наименее продвинутые, менее всего вовлеченные в процессы перемен слои и группы населения. По-прежнему наиболее организованными и наступательными остаются “шахтерские” акции. Они стали выразителями самых радикальных требований (отставки Президента Б. Ельцина) и использовали самые радикальные до сих пор средства (блокада магистралей, захват заложников).

Реальное участие недовольных в протестных акциях любого рода по-прежнему значительно, во много раз меньше, чем заявленная готовность участвовать в них. Так, за 12 месяцев 1996-1997 г.г. (с марта по март) в забастовках участвовало не более 3% населения, за такой же период 1997-1998 г.г. (с мая по май) - тоже 3%. Для подавляющего большинства недовольных и протестующих главный способ выразить протест - заявления о поддержке бастующих (в мае 1998 г. 1/2 опрощенных выражали полную поддержку шахтерской блокады магистралей, в июне 51% москвичей одобряли политический пикет шахтеров у дома правительства России).

При этом не происходит реальной массовой поддержки “делом”, т.е. распространения активного протеста на другие регионы и другие категории работников. Насколько правомерно было бы утешаться (или, допустим, огорчаться) тем, что этого пока не происходит?

Здесь мы подходим к самой, пожалуй, серьезной проблеме в рассмотрении всей проблемы ресурсов и акций социального протеста (да и иного социального действия): в каких условиях его эффективность можно оценивать количественными мерами. Ведь только в довольно редких, специально институционализированных общественных ситуациях (всеобщие выборы или референдумы) в чистом виде действуют категории “большинства” и "меньшинства". Все известные нам общественные потрясения и перевороты - в какой бы стране и в каком бы столетии они ни происходили - всегда были делом сравнительно небольших организованных групп, движений, партий, клик и пр., которые в отдельных случаях использовали массовые настроения и акции (причем для этого никогда не требовалось статистического большинства населения). Сейчас, как представляется, сила выступлений протеста не в их организованности или многочисленности по российским меркам, а в слабости противостоящих им (или, скажем, пытающихся их как-то сдержать, или использовать в своих интересах) сил, т.е. государственных и политических институтов. От этого соотношения в конечном счете зависит, останутся ли реальным результатом протестной волны морально-психологические выигрыши/потери сторон или она станет средством для изменения социально-политической ситуации в стране.

2.3. “Этнические” комплексы: потенциалы и рамки действия.

Этот традиционный по своему происхождению круг проблем оказался, как известно, роковым для социального прогресса XX в. Либеральные, рационалистические, социалистические иллюзии столкнулись с процессами национально-государственного самоутверждения и соперничества, связанными с традиционными, досовременными структурами социального поведения. Результат (и основа) связки этих структур с техникой и организацией современного типа - мировые войны, холокост, этноцентрические политические притязания, катаклизмы деколонизации, распад имперских структур и межцивилизационных барьеров по оси Север-Юг. Все эти линии разделов (которые лишь с большой долей условности можно объединить под именем этнических, поэтому и кавычки в заголовке) прошли через “тело и душу” постсоветского и нынешнего российского общества.

По мнению 60% опрошенных (октябрь 1997 г.), национальная неприязнь и конфликты в нашей стране “всегда существовали, но не выходили на поверхность”, 28% считают, что они возникли только в последние годы.

В данном случае большинство право лишь отчасти, поскольку за последнее десятилетие произошла несомненная трансформация некоторых направлений этнических конфликтов и появились новые их формы и направления, связанные прежде всего с распадом советской национально-государственной системы, ее политики и идеологии, а также и с этнополитическими процессами мирового масштаба. Распад затронул прежде всего государственные конструкции (псевдофедерализм и автономизм, национально-ориентированную “кадровую политику” и пр), но в меньшей мере - этнические предубеждения, комплексы и фобии, выраженные в общественном мнении. Как и другие компоненты разрушения советской системы, вынужденные перемены в системе этнонациональных отношений (в том числе и тенденции национального самоутверждения и самоопределения на бывших советских территориях) были болезненно пережиты (и еще долго будут, видимо, переживаться) обществом, но не были поняты, продуманы, оценены ни в элитарном, ни в массовом сознании.

К этому добавляется сильнейший комплекс российского национального унижения, определяемый изменением веса и положения страны в мировой и “соседской” геополитической среде. Им в значительной мере определяется общий фон оценок зарубежного и инокультурного влияния, мигрантов и пр. Достигнутая в последние годы степень открытости по отношению к миру, прежде всего к “Западу” (а также вынужденные - в разных формах уступки “Югу”, т.е. политическому, миграционному, экономическому давлению по линии южных государственных и этнических рубежей России), встречает сильнейшее сопротивление со стороны политических институтов, а также массового сознания. Довольно широко распространены представления о том, что с Запада (западные державы, западный бизнес, западная культура) исходит угроза национальным богатствам России, ее целостности и самобытности. Общественное мнение тяжело воспринимает неопределенность государственно-политических рамок страны: около 1/2 населения (в марте 1998 г. 38% постоянно и еще 29% “время от времени”) чувствовали себя “советскими людьми”.

Общий и извечный знаменатель всякого этнического самоопределения - противопоставление открытым общественным структурам и универсальным правам - традиционных установок на разделение “своих” и “чужих”. Они выходят на поверхность общественной жизни, когда ослабевает и разрушается достаточно тонкий ее цивилизованный слой. Все формы ксенофобии в конечном счете держатся именно на таких установках. Ее потенциал в современном общественном мнении сохраняется, хотя изменяются как формы проявления, так и направленность. Агрессивные виды ксенофобии в значительной мере сменяются оборонительными (изоляционизм), внешние (активные) ориентации - внутренними (пассивными, психологическими). В досоветские и советские времена наиболее демонстративным, как иногда говорят, “знаковым” ориентиром русской ксенофобии выступали евреи как носители модернизации (и потому навлекающие на себя обвинения в просвещенности, революционности, мелкобуржуазности, антипатриотичности и т.д). В последние годы наиболее массовые обиды и обвинения сосредоточены на носителях тенденций сепаратизма (от эстонцев до украинцев) и особенно на “южанах” (в европейской России это “лица кавказской национальности”, в Сибири к ним добавляются мигранты и торговцы из Центральной Азии, на Дальнем Востоке - также выходцы из Китая, Кореи, Вьетнама). Поэтому заметен рост неприязненных установок по отношению к выразителям непонятной “южной” опасности, причем эти настроения распространяются и на африканцев. Происходит не “вытеснение” одной фобии другой, а как бы их переакцентировка.

Как показывают исследования, даже самые заметные сейчас массовые фобии не носят агрессивного, наступательного характера. Настроения воинственности и мстительности довольно слабы даже в чеченской ситуации, при высоком уровне неприязни и опасений в отношении самих чеченцев.

Можно полагать поэтому, что общий потенциал этнических комплексов в общественном мнении не уменьшился, а, может быть, и расширился, но изменились возможности его реализации. Насколько основательны (а не конъюнктурны, не связаны лишь со слабостью государственных институтов или “временным” идеологическим замешательством) такие тенденции?

Влияние этнических комплексов и фобий в общественном мнении остается значительным. Политический вес партий, которые выступают с агрессивно-патриотических позиции в стране невелик, но нет такого общественого движения или государственного института, в котором эти позиции в той или иной мере не были бы представлены (табл. 4).

Таблица 4

Поддержка сторонниками партий приведенных высказываний (в % к числу: А – активных сторонников данной партии; Б - симпатизирующих ей; октябрь 1997 г., N=1500 человек)

Партийно-государственная кадровая политика с ее национальными преференциями и ограничениями сейчас не может проводиться в общероссийских масштабах. Но учитывать национальную принадлежность ответственных чиновников, журналистов, преподавателей считают необходимым от 1/5 до 1/2 опрошенных. Примечательно, что социальная элита (руководители и специалисты) даже более привержена этому принципу, чем масса насетения: 57% из элиты (и 50% всех остальных) считают, что нужно принимать во внимание национальность правительственных чиновников.

По всем данным исследований активные носители этнических фобии составляют сейчас относительно небольшое меньшинство в российском обществе, преобладают симпатии или терпимость по отношению к другим этническим группам (лишь чеченцы, по понятным причинам, вызывают у большинства недоверие и опасения). Но для оценки потенциала этнофобии такие количественные оценки малопригодны: для акций агрессивного национализма никогда и не требовалось участие большинства населения. Активными их участниками всегда выступали определенные группы и организации - при согласии или равнодушии большинства, при отсутствии явного сопротивления.

Вопрос поэтому не в том, какой сегодня зримый уровень ресурсов воинственной ксенофобии в массе населения, а, скорее, в том, кто и как мог бы эти установки использовать и, что еще более важно, кто и как способен противостоять их превращению в направленные акции “старого” (например, погромного) или какого-либо “нового” типа (например, этнических чисток в рамках “паспортного режима” и т.п.). Мера невозможности реализовать этот потенциал зависит от организованных массовых и государственных усилий. Пока их просто не видно.

Подводя некоторые итоги, можно отметить, что наиболее сложная проблема анализа активов и ресурсов общественного мнения - это проблема перехода от ресурса к соответствующей акции (хотя возможно и движение в обратном направлении): от намерения действовать к действию, от политической симпатии к политической поддержке, от "протестных" настроений к движениям протеста, от этнических комплексов к акциям национального самоутверждения и т.д. При этом далеко не каждый ресурс нуждается в практической реализации: вербальное и сугубо внутреннее психологическое действие - тоже действия. Недостаточно указать на существование перехода между разными уровнями, в задачу исследователя входит и анализ возможных факторов такого перехода - движущих сил, сопротивления, вариантов и пр.

Некоторые аспекты механизмов массового влияния.

Российское общество и российский (постсоветский, полусоветский) человек с трудом осваиваются с феноменами массового влияния, которые подобны западным “рекламно-рыночным” или “рекламно-политическим” образцам. Факторы и пределы такого убеждения требуют обстоятельного анализа В частности, это относится к пугающему одних и ободряющему других (в зависимости от позиции) представлению о всемогуществе масс-коммуникативного влияния на массовую аудиторию, на “массового” человека. Ряд вопросов принципиального порядка порождает аналогичность или, скажем, видимая технологическая близость - повседневной коммерческой рекламы и столь памятной по последним избирательным кампаниям навязчивой политической агитации. В конечном счете это приводит к одной из граней извечной проблемы общественного человека: как и насколько может и желает человек поддаваться давлению коммуникативных средств “массового поражения”.