Декабря в 3 день, в неделю - 3 декабря 1564 г., в воскресенье

1. Декабря в 3 день, в неделю - 3 декабря 1564 г., в воскресенье.

Марья - вторая жена Ивана IV Мария Темрюковна, дочь кабардинского князя.

Суды - здесь: сосуды.

Поставцы - посудные шкафы.

Иван IV взял с собою бояр, дворян, детей боярских, приказных люден, которых зара­нее «прибрал» «быта с ним» в опричнине.

С людми... со всем служебным нарядом - т.е. со своими военными слугами и в пол­ном вооружении.

В Слободу - в Александровскую слободу.

Приказные люди - дьяки и подьячие Приказов и дворцового управления.

Посмотрити - проверить, пересмотреть.

Священнический чин - белое духовенство, иноческий - монашество, черное духо­венство.

Изметца - спасется, укроется.

«Словеса» сторонников Ивана IV из бояр, дворян и приказных людей митрополиту Афанасию частично раскрывают содержание грамоты царя духовенству, боярам и дворя­нам, приказным людям, оставшимся в Москве.

Сами потребят - сами уничтожат.

Михайлова Чюда - Чудова монастыря в Кремле.

Животы их и статки - все имущество без остатка.

Опришнина - особая часть.

Стольники, стряпчие, жильцы (лучшие из городовых дворян, по очереди жившие в Москве при дворе) - разряды дворян «московского чина», прямые царские слуга при его дворе.

Сытный, Кормовой, Хлебный «дворцы» ведали заготовкой разного рода напитков, съестных припасов, хлебных изделий и на «обиход» царской семьи, дворцовых слуг, мастеров, иностранных послов и тд.

«Особные» стрельцы получили название стремянных: в конном строю они несли службу как бы у стремени царского коня.

Жеребья, половина - части доходов с этих городов с их уездами.

Кормленый окуп - налог на население, введенный после отмены «кормлений». Оговаривалось право царя собирать доходы с городов и волостей, не взятые в оприч­нину при ее учреждении.

Общее число опричников (князей, бояр, дворян) за 1565-1572 гг. не превышало 4,5-5 тысяч человек, по другим данным, до 6 тысяч.

С одново - в одних межевых границах владений, компактно.

В то место - вместо конфискованных поместий и вотчин.

Всполье - окраина московского посада, где начинались поля и луга.

Земские бояре и приказные люди ведали лишь текущим управлением, верховная же власть в государстве принадлежала царю, как и до введения опричнины.

В этом перечне церковных владык не назван митрополит Афанасий, уклонившийся от одобрения мероприятий Ивана IV.

Полное собрание русских летописей. Спб., 1906. Т. ХIII. С 391-396.

Н.М.Карамзин

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ИВАНА

Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силе воли, он имел бы все качества великого монарха, если бы воспитание усовершенствовало бы в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных вельмож (1), ослепленных безрассудным личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротой державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастье своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе, и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности. Шуйские старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлей, питали в нем наклонность к сластолюбию и даже жестокости, не предвидя последствий. Напри­мер, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросал их с высокого крыльца на землю; а бояре говорили: «Пусть державный веселится!» Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда бояре хвалили в нем смелость. Они не думали толковать ему святых обязанностей венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна в надежде загладить свою дерзость угож­дением его вредным прихотям. Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников. Шуйские хотели, чтобы великий князь помнил их угождения и забывал досады: он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствую­щих бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, государевы дяди, князья Юрий и Михаиле Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан конюшего (2). Они внушали тринадцатилетнему племян­нику, что ему время объявить себя действительным самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят бояр и ругаются над самим государем, угрожая смертью всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть, что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благора­зумный митрополит (3), недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным. Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в лавру Сергиеву и на охоту в Волок-Ламский со знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав бояр, в первый раз явился повелительным, грозным, объявил с твердостью, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю, что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего вельможу. Шуй­ские и друзья их безмолвствовали; народ изъявил удовольствие. Огласили злодеяния убитого. Пишут, что он, ненасытимый в ко­рыстолюбии, под видом купли отнимал дворянские земли, угнетая крестьян; что даже и слуги его господствовали и тиранствовали в России, не боясь ни судей, ни законов. Но сия варварская казнь, хотя и заслуженная недостойным вельможею, была ли достойна истинного правителя и государя? Она явила, что бедствие Шуйских не умудрило их преемников, что не закон и не справедливость, а только одна сторона над другой одержала верх, насилие уступило насилию.

Однажды государь, по своему обыкновению, выехав на звериную ловлю, был остановлен пятьюдесятью новгородскими пищальниками (4), которые хотели принести ему какие-то жалобы: Иоанн не слушал и велел своим дворянам разогнать их. Новгородцы проти­вились: началась битва; стреляли из ружей, секлись мечами, умер­твили с обеих сторон человек десять. Государь велел ближнему дьяку Василию Захарову (5) узнать, кто подучил новгородцев к дер­зости и мятежу? Захаров, может быть по согласию с Глинскими, донес ему, что бояре, князь Иван Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий, суть тайные виновники мятежа. Сего было довольно; без всякого дальнейшего исследования гневный Иоанн велел отру­бить им головы. Так новые вельможи, пестуны или советники Иоанновы, приучали юношу-монаха к ужасному легкомыслию в делах правосудия, к жестокости, тиранству. Подобно Шуйским, они готовили себе гибель; подобно им, не удерживали, но стремили Иоанна на пути к разврату и паслись не о том, чтобы сделать верховную власть благотворною, но чтобы утвердить ее в руках собственных.

Между тем великий князь ездил по разным областям своей державы, но единственно для того, чтобы видеть славные их мо­настыри и забавляться звериною ловлей в диких лесах: не для наблюдений государственных, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых наместников. Не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; и оставлял за собою слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия государевы, не принося ни малейшей пользы государству, стоили денег народу: двор требовал угощения, даров.

Великому князю исполнилось 17 лет от рождения. Он призвал митрополита и долго говорил с ним наедине. Митрополит вышел от него с лицом веселым, отпел молебен в храме Успения, послал за боярами, даже за теми, которые находились в опале, и вместе с ними был у государя.

Прошло три дни. Велели собратья двору: первосвятитель, бояре, все знатные сановники окружали Иоанна, который, помолчав, сказал митрополиту: «Уповая на милость Божию и на святых заступников земли Русской, имею намерение жениться: ты, отче, благословил меня. Первою моей Мыслью было искать невесты в иных царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю сию мысль. Могу не сойтись нравом с иноземкою: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России, по воле Божией и твоему благословению».

Бояре плакали от радости, как говорит летописец, и с новым восторгом прославили мудрость державного, когда Иоанн объявил им другое намерение: «еще до своей женитьбы исполнить древний обряд предков и венчаться на царство. Он велел митрополиту и боярам готовиться к сему великому торжеству. Оно было не новое для московской державы: Иоанн III венчал своего внука на царство; но советники великого князя, желая или дать более важности сему обряду, или удалить от мыслей горестное воспоми­нание о судьбе Дмитрия Иоанновича, говорили единственно о древнейшем примере Владимира Мономаха, на коего митрополит Эфесский возложил венец, златую цепь и бармы Константиновы (6).

Января 16-го утром Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все бояре: а воеводы, князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник государев, благовещенский про­тоиерей, взяв из рук Иоанновых на златом блюде Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их в храм Успения. Скоро пошел туда и великий князь: перед ним духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах. Вступив в церковь, государь приложился к иконам; митрополит благословил его. Служили мо­лебен. Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми наволоками; в ногах лежали бархаты и камки (7): там сели государь и митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с царской утварью: архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевыш­ний оградил сего христианского Давида (8) силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и ми­лостивое око для послушных. Обряд заключился возглашением нового многолетия государю. Приняв поздравление от духовенства, вельмож, граждан, Иоанн слушал литургию. Как скоро государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать царское место: всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России.

С сего времени российские монархи начали уже не только в сношениях, с иными державами, но и внутри государства, во всех делах и бумагах, именоваться царями, сохраняя и титул великих князей, освященный древностью. Хотя титло не придает естест­венного могущества, но действует на воображение людей, и биб­лейское имя царя, напоминая ассирийских, египетских, иудейских, наконец, православных греческих венценосцев, возвысило в глазах россиян достоинство их государей.

Между тем, знатные сановники, окольничие (9), дьяки объезжали Россию, чтобы видеть всех девиц благородных и представить лучших невест государю: он избрал из них юную Анастасию, дочь вдовы Захарьиной, которой муж, Роман Юрьевич, был окольничим, а свекор — боярином Иоанна III. Род их происходил от Андрея Кобылы, выехавшего к нам из Пруссии в XIV веке (10). Но не знатности а личные достоинства невесты оправдывали сей выбор, и современники, изображая свойства ее, приписывают ей все женские добродетели, для коих только находили они имя в языке русском: целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, ее единенные с умом основательным; не говорят о красоте, ибо он считалась уже необходимою принадлежностью счастливой царской невесты.

Набожность Иоаннова, искренняя любовь к добродетельной cyпруге не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, забавам грубым. Он любил показывать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей: играл, так сказать, милостями и опалами; умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от вельмож, ибо не трудился в устроении царства. Никогда Россия не управлялась хуже; Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-государя; наслаждались почестями, богатством. Честные бояре с потупленным взором безмолвствовали во дворце: шуты, скоморохи забавляли царя, а льстецы славили его мудрость. Добродетельная Анастасия молилась вместе с Россиею, и Бог услышал их. Характеры сильные требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностью устремиться на путь добродетели. Для исправления Иоаннова надлежало сгореть Москве!

Летописи Москвы часто говорят о пожарах, называя иные ве­ликими, но никогда огонь не свирепствовал в ней так ужасно, как в 1547 году. Царь с вельможами удалился в село Воробьево (11), как бы для того, чтобы не слыхать и не видать народного отчаяния, вызванного пожаром. Он велел немедленно возобновить Кремлев­ский дворец, богатые также спешили строиться, о бедных не думали. Сим воспользовались неприятели Глинских. Совершилось дотоле неслыханное в Москве злодейство: мятежники в святом храме убили родного дядю государева (12), извлекли его тело из Кремля и положили на лобном месте, разграбили имение Глинских, умерт­вили их слуг и детей боярских. Никто не унимал беззакония: правительства как бы не было.

В сие ужасное время явился удивительный муж, именем Силь­вестр, саном иерей (13), родом из Новгорода, приблизился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного, что огонь небесный испе­пелил Москву, что сила вышняя волнует народ. Сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму царей земных, за­клинал его быть ревностным исполнителем сих уставов, представил ему даже какие-то страшные видения, потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвел чудо: Иоанн сде­лался иным человеком. Обливаясь слезами раскаяния, простер десницу к наставнику вдохновенному, требовал от него силы быть добродетельным и приял оную. Смиренный иерей, не требуя ни высокого имени, ни чести, ни богатства, стал у трона, заключив тесный союз с одним из любимцев Иоанновых, Алексеем Федоро­вичем Адашевым, прекрасным молодым человеком, коего описы­вают земным ангелом: имея нежную, чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества. Сильвестр возбудил в царе желание блага, Ада-шев облегчил царю способы благотворения. — Так повествует ум­ный современник, князь Андрей Курбский, бывший тогда уже знатным сановником двора. По крайней мере здесь начинается эпоха Иоанновой славы, новая, ревностная деятельность в прав­лении, ознаменованная счастливыми для государства успехами и великими намерениями.

Обуздали мятежную чернь, которая явилась шумною толпою в Воробьеве, окружила дворец и кричала, чтобы государь выдал ей свою бабку, княгиню Анну и сына ее Михаила (14). Иоанн велел стрелять в бунтовщиков: толпу рассеяли, схватили и казнили не­которых, многие ушли, другие падали на колена и винились. Порядок восстановился. Тогда государь изъявил попечительность отца о бедных: взяли меры, чтобы никто из них не остался без крова и хлеба.

Господство бояр рушилось совершенно, уступив место едино­властию царскому, чуждому тиранства и прихотей. Государь велел, чтобы из всех городов прислали в Москву людей избранных, всякого чина или состояния, для важного дела государственного (15). Они собралися, и в день воскресный, после обедни, царь вышел из Кремля с духовенством, с крестами, с боярами, с дружиною воинской на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Тут государь поклонился на все стороны: «Люди Божий и нам Богом дарованные! Молю нашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет!»

В тот же день он поручил Адашеву принимать челобитные от бедных, сирот, обиженных.

Царь говорил и действовал, опираясь на чету избранных, Силь­вестра и Адашева, которые приняли в священный союз свой не только митрополита, но и всех мужей добродетельных, опытных, усердных к отечеству и прежде отгоняемых от трона. Ласкатели и шуты онемели при дворе. Несмотря на доверенность, которую Иоанн имел к совету, он сам входил и в государственные и в важнейшие судные дела, чтобы исполнить обет, данный им Богу и России.

В «Истории...» Н. М. Карамзина содержится одно из наиболее ярких описаний правления Ивана Грозного. По мнению автора, ход истории зависит от личности правителей, их моральных, нравственных качеств. Поэтому историк очень подробно рассказывает о становлении личности будущего тирана и многие его пороки объясняет отсутствием должного воспитания, неблагоприятной обстановкой при московском дворе во время детства и отрочества Ивана IV. Уже тогда Иван IV приобрел вкус к кровавым расправам. Наступил период «боярского правления», продолжавшийся до 1547г., начала самостоятельного царствования Ивана IV. Через неделю после смерти Елены Глинской был схвачен ее фаворит — боярин, конюший Иван Овчина-Телепнев-Оболенский (позднее он умер в темнице). Власть захватила группировка Шуйских, наиболее многочисленных из потомков князей нижегородско-суздальских, перешедших на службу в Москву в конце XV в. В 1540 г. у власти оказалась фуппировка князя Ивана Федоровича Вольского (его предки из рода литовских Гедиминовичей владели городом Белым в Смоленской земле, но его отец служил уже Ивану III). В 1542 г. князь Бельский был свергнут и убит, власть вновь перешла к группировке Шуйских. Их произвол и самоуправство, как и сама обстановка интриг, доносов, расправ, произвели глубокое впечатление на юного великого князя Ивана. В 1543 г. многочисленным врагам Шуйских удалось отстранить их от власти. Глава их клана князь Андрей Михайлович Шуйский был казнен. Большое влияние приобрели князь Иван Иванович Кубенской, принадлежавший к одной из многих ветвей потомков князей ярославских (как и Курбские, Прозоровские, Шаховские и др.), а также боярин Федор Демид Семенович Воронцов и его племянник Василий Михайлович, происходившие из старинного московского боярства, их предок ты-сяцкий Протасий служил еще Ивану Калите (а предком Протасия, по преданию, был варяжский князь Шимон, упоминаемый в «Киево-Печерском Патерике»). После казни Кубенского и Воронцовых в 1546г. получили большое влияние дядья Ива­на IV — Михаил Васильевич и Юрий Васильевич Глинские, братья его матери великой княгини Елены. Семейство Глинских во главе с их дядей князем Михаилом Львовичем прибыло в Москву из Литвы в правление Василия III.

Иван IV родился в 1530 г. В 1533 г. умер, простудившись на охоте, его отец — великий князь Василий III Иванович. В 1538 г. неожиданно скончалась его мать великая княгиня Елена (Глинская). По сообщению С. Герберштейна, она была отравлена.

Конюший — должность и чин сановника, отвечавшего за «царский выезд», под его началом находились придворные конюшни и все соответствующие службы. В XVI в. на эту должность, как правило, назначались люди, пользовавшиеся особым доверием царя (великого князя), его фавориты.

«...благоразумный митрополит...— речь идет о митрополите Макарии, возглав­лявшем русскую церковь в 1542—1563гг.

Отряды пищальников, созданные в начале XVI в., представляли собой ударную силу русской пехоты. Они были вооружены ручными пищалями (старинное название огнестрельного оружия—как ружей, так и небольших пушек). В июне 1546г. в Коломне произошли волнения пищальников, набранных в Новгороде. Об их тре­бованиях и намерениях определенных сведений нет.

Василий Захаров (Гнильев) — ближний дьяк Ивана Грозного. В конце 40-х годов XVI в. сопровождал его в походах, поездках, пользовался большим доверием. Недаром Иван поручил ему следствие о выступлении пищальников и выдал на расправу Кубенского и Воронцовых, заподозренных дьяком в измене. Впоследствии Василий Захаров сам оказался жертвой опричного террора. В 1568 г. он был казнен со всей семьей. Среди опричников тогда находились сыновья Федора Воронцова, которые, как предполагает Р. Г. Скрынников, не упустили случая свести счеты с виновником гибели их отца.

Иван III, дед Ивана Грозного, первым стал называть себя государем всея Руси. Он же предпринял попытку ввести и царский титул. В 1498 г. он объявил преемником своего внука Дмитрия Ивановича, на которого в торжественной обстановке в Успенском соборе Московского Кремля были возложены знаки царского достоинст­ва — венец, бармы (оплечье) и золотая цепь. По преданию, эти регалии в начале XII в. были переданы от византийского императора Константина Мономаха его внуку великому князю киевскому Владимиру Мономаху. Митрополит эфесский Неофит, один из иерархов византийской церкви, возложил их на князя Владимира. Родителями Дмитрия Ивановича были Иван Иванович Молодой, сын Ивана III от первого брака, рано умерший, и Елена Волошанка, дочь молдавского господаря Стефана. Меньше чем через год Дмитрий Иванович оказался в опале у своего деда. Его царское венчание было отменено, а сам он, как и его мать, оказался в темнице. Наследником Иван III объявил своего сына от второго брака с Софьей Палеолог — Василия Ивановича, который и стал великим князем в 1505 г.

Паволоки — дорогие шелковые ткани с золотыми нитями. Камки — шелковые ткани с узорами.

В своей молитве митрополит Макарии уподобляет Ивана древнему израильско-иудейскому царю Давиду (X в. до н.э.), деяниям которого большое место отводится в Библии. Он еще юношей был «помазан на царство» пророком Самуилом, считался «помазанником Бога». На основе этого сюжета возник христианский обряд «помазания монарха». В России обряд был разработан митрополитом Макарием при подготовке церемонии венчания на царство Ивана Грозного.

Окольничий — высокий придворный чин, второй по значению после боярина.

Среди потомков Андрея Кобылы в XV— начале XVI в. известны бояре Кошкины, Захарьины, Захарьины-Юрьевы, к ним и восходят Романовы, за которыми эта фамилия закрепилась в XVI в. по имени отца царицы Анастасии. В правление Ивана Грозного большим влиянием пользовались ее братья Данила Романович (ум. в 1571 г.) и в особенности Никита Романович (ум. в 1585г.), который в начале царствования Федора Иоанновича входил в правительство. Внук Никиты Романовича Михаил Федорович в 1613 г. стал первым царем династии Романовых.

Село Воробьево располагалось на высоком правом берегу Москвы-реки, там, где ныне Воробьевы горы.

Речь идет о князе Юрии Васильевиче Глинском.

Иерей — священник.

Недовольство правлением Глинских и ненависть к ним широко распространи­лись среди москвичей. Народная молва обвиняла Анну Глинскую, мать Елены Глинской, в колдовстве, будто бы она вынимала человеческие сердца, вымачивала их и кропила той водой Москву, чем навлекла на город опустошительный пожар. Вероятно, эти слухи распускали политические противники Глинских.

Собрание выборных состоялось в 1549 г. фактически это был первый земский собор в истории России, положивший начало становлению сословно-представительной монархии.

Карамзин Н.М. История … Кн. 2, т. 8. Стб. 49 - 66.

М.М.Кром

ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС 30-40-х ГОДОВ XVI ВЕКА

(Постановка проблемы)

В исторической литературе "боярское правление" 1530-1540-х гг. обычно рассматривается как период безудержного произвола временщиков, часто сменявших друг друга у власти, яростной междоусобной борьбы боярских кланов, утраты ориентиров во внутренней политике и ослабления внешнеполитических позиций страны. Истоки этой историографической традиции обнаруживаются в летописании и публицистике эпохи Ивана Грозного.

За редкими исключениями (о которых речь впереди), мы не располагаем непо­средственными откликами очевидцев на события в России 30-40-х гг. XVI в. Более того, летописи, составленные в эпоху малолетства Ивана IV, не содержат каких-либо оценок или суждений обобщающего характера, из которых было бы видно отношение современников к тогдашним правителям страны. Это характерно не только для летописей, доводящих изложение только до конца 1530-х гг. (Вологодско-Пермской третьей редакции, Новгородской IV по списку Дубровского), но и для крупнейшего летописного памятника, созданного в первой половине 1540-х гг., - Воскресенской летописи. Ее политическая тенденция отнюдь не ясна; о симпатиях и антипатиях составителя летописи исследователи высказывают различные мнения. Трудно обнаружить какую-нибудь направленность и в Постниковском летописце, в котором изложение событий обрывается 1547 годом: недаром первый публикатор этого памятника М.Н. Тихомиров заметил, что автор этих "своеобразных мемуаров середины XVI в." "не выражает своих симпатий открыто", а "как бы регистрирует события...".

Как это нередко случается, оценка эпохе "боярского правления" была дана постфактум, уже в иной политической обстановке. В сочинениях конца 1540-х - начала 1550-х гг. (Повести о московском пожаре, произведениях И.С. Пересветова, статье Продолжения Хронографа редакции 1512 г. о "соборе примирения" 1549 г., царских "речах" на Стоглавом соборе) давалась краткая, но подчеркнуто негативная характеристика периода государева малолетства. Боярам инкриминировались мздоимство, властолюбие, насилие, междоусобные распри и т.п. Ниже мы попытаемся найти объяснение выразившемуся именно на рубеже 1540-1550-х гг. всеобщему осуждению недавнего "боярского правления".

Та же тенденция была последовательно проведена в созданном между 1553 и 1555 гг. Летописце начала царства - по существу первом подробном изложении (с официальных позиций) политической истории 1533-1552 гг.: составитель при каждом удобном случае подчеркивал "самовольство" бояр, действовавших в 1530-1540-х гг. "без великого князя ведома". В новой редакции Летописца, созданной во второй половине 1550-х гг. и отра­зившейся в списках Патриаршем и (начиная с 1542 г.) Оболенского Никоновской летописи, в текст были внесены комментарии риторического характера, призванные еще сильнее обличить произвол бояр-правителей, раскрыть низменные мотивы их поведения. Так, в рассказ о конфликте князей Шуйских с кн. И.Ф. Бельским по поводу раздачи думских чинов осенью 1538 г. была вставлена фраза: "И многые промежь их (бояр) бяше вражды о корыстех и о племянех их, всяк своим печется, а не государьскым, ни земьскым".

Определенная тенденция содержалась не только в комментариях, подобных приведенному, но и в самом отборе фактов, достойных упоминания: характерно, что в официальном московском летописании не упомянуты такие важные мероприятия, как губная реформа или поместное верстание рубежа 1530-1540-х гг. По существу вся внутриполитическая жизнь страны от смерти Елены Глинской до царского венчания сведена там к придворным интригам, боярским распрям и бессудным расправам. В таком контексте вполне оправданным выглядел обобщающий вывод редактора-составителя второй половины 1550-х гг.: "всяк своим печется, а не государьскым, ни земьсскым".

Еще более резкая оценка деятельности боярских правителей была дана Иваном Грозным в послании Курбскому: излагая длинный перечень "бед и скорбен", которые ему и его подданным пришлось претерпеть от "воцарившихся" бояр, царь так подвел итоги их правления: "правити же мнящеся и строити, и, вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерну ото всех збирающе, и вся по мзде творяще и глаголюще". Период же после смерти матери представлялся Грозному сплошной чередой насилий: "шесть лет и пол не престаша сия злая!"

Та же характеристика интересующей нас эпохи, почти в тех же выражениях, что и в царском послании, содержалась в другом памятнике первой половины 1560-х гг. - Степенной книге. Здесь в особой главе, названной "О преставлении великия княгини Елены и о крамолах болярских и о митрополитех", обличались "междуусобные крамолы" и "несытное мьздоимьство" бояр, "улучивших время себе" при "младом" государе.

Подробный разбор летописных текстов 1560-х - первой половины 1570-х гг., освещавших события эпохи "боярского правления", не входит в нашу задачу. Важно только подчеркнуть, что, как установлено исследователями, основным источником повествования о первой половине царствования Грозного во всех памятниках предопричного и опричного времени-Львовской летописи, Степенной книге. Лицевом своде (Синодальной летописи и Царственной книге), - послужил Летописец начала царства в редакциях, отраженных в списках Никоновской летописи. При этом фактический материал мог подвергаться сокращению (как в Степенной книге), дополняться известиями других летописей или даже (как в знаменитых припискахик Лицевому своду) ранее не известными подробностями, но концептуальная основа оставалась прежней: это была все та же, созданная во второй половине 1550-х гг. трактовка событий малолетства Ивана IV, подчеркивавшая при каждом удобном случае эгоизм и своеволие бояр-правителей.

К концу царствования Ивана Грозного угодная ему версия истории «боярского правления» была «растиражирована» во множестве текстов. Обвинения, брошенные Иваном IV и его помощниками по летописному делу деятелям 1530-1540-х гг., положили начало историографической традиции, влияние которой не преодолено до сих пор.

Когда началась научная разработка истории России XVI в., в основе ее оказались официальные летописные памятники грозненского времени: Никоновская и Львовская летописи, Царственная и Степенная книги, опубликованные впервые в эпоху Екатерины II. К тому же "семейству" принадлежал и Архивский летописец (свод 1560г.), использоваишй Н.М. Карамзиным в его "Истории". Если учесть, что шахматовская "революция" в летописеведении произошла лишь на рубеже XIX-XX вв., а систематическое освоение актового наследия эпохи Ивана Грозного началось лишь с середины нынешнего столетия, то становится понятно, что историкам XVIII-XIX вв. трудно было освободиться от влияния схемы, навязываемой официальным летописанием 50-60-х гг. XVI в.

Неудивительно, что оценки, данные "боярскому правлению" историографами конца XVIII - начала XIX в., по существу мало чем отличались от приведенных летописных характеристик: бедствия, будто бы пережитые страной в 30-40-х гг. XVI в., объяснялись моральными качествами тогдашних правителей. Общим оставался и монархический взгляд на историю, вера в спасительность единовластия. "Тогда как внутри России, пользуяся младенчеством великом князя, мирские и духовные российские сановники старалися каждый честолюбие свое удовольствовать, - писал М.М. Щербатов, - разливающаяся повсюду слабость такового правления и происходящее от того неустройство ободряло врагов российских..." Описав дворцовые перевороты конца 1530-х гг., Н.М.Карамзин задавал риторический вопрос: "Среди таких волнений и беспокойств, производимых личным властолюбием бояр, правительство могло иметь надлежащую твердость, единство, неусыпность для внутреннего благоустройства внешней безопасности?" Повторяя вслед за Грозным инвективы против Шуйских, историк противопоставлял их владычеству "благословенное господствование князя Вольского".

Там, где предшествующие историки видели лишь борьбу честолюбии, С.М. Соловьев, в русле своей общей концепции, усмотрел столкновение двух противоположных начал - родового и государственного. После смерти Елены Глинской, писал он, "в челе управления становятся люди, не сочувствовавшие стремлениям государей московских", люди, совершенно преданные удельной старине. "В стремлении к личным целям они разрознили свои интересы интересом государственным, не сумели даже возвыситься до сознания сословного интереса Своекорыстным поведением Шуйские, Бельские, Глинские лишили себя поддержки "земли" и в итоге "окончательно упрочили силу того начала, которому думали противодействовать во имя старых прав своих".

В своем лекционном курсе В.О. Ключевский повторил многие из этих выводов С.М. Соловьева, но по-другому расставил акценты: боярские усобицы в годы малолетства Ивана IV велись "из личных или фамильных счетов, а не за какой-либо государственный порядок". В результате авторитет бояр в глазах общества упал: "Все увидели, какая анархи­ческая сила это боярство, если оно не сдерживается сильной рукой..." Однако каких-то принципиальных перемен в тот период, по Ключевскому, не произошло: основное проти­воречие московской политической системы - между самодержавным государем и его аристократическим окружением - не получило тогда разрешения.

Еще решительнее отсутствие каких-либо "принципиальных оснований боярской взаимной вражды" подчеркнул С.Ф. Платонов. "Все столкновения бояр, - писал историк, - пред­ставляются результатом личной или семейной вражды, а не борьбы партий или политических организованных кружков". В подтверждение своих слов он привел мнение "современника" (а на самом деле - летописца второй половины 50-х гг.) - уже знакомую нам фразу о "многих враждах" из-за корысти и о том, что "всяк своим печется, а не государьскым, ни земьсскым".

Так в историографии возникли два различных подхода к оценке "боярского правления": большинство историков рассматривали его как период господства временщиков, боровшихся друг с другом за власть и беззастенчиво грабивших население; иной взгляд на эпоху был предложен С.М. Соловьевым, увидевшим за событиями 30-40-х гг. XVI в. глубинные исто­рические процессы.

Продолжателем "линии С.М. Соловьева" в трактовке эпохи малолетства Грозного выступил И.И. Смирнов. В статье 1935 г., а затем в книге 1958 г. историк, возражая против приведенной точки зрения С.Ф. Платонова, подчеркивал принципиальное политическое значение борьбы, разгоревшейся в 30-40-х гг. XVI в. при московском дворе. Смысл "боярского правления", по его мнению, заключался в "попытке феодальной реакции - княжат и бояр - задержать процесс строительства Русского централизованного государства путем разрушения аппарата власти и управления... и возрождения нравов и обычаев времен феодальной раздробленности"'.

Последний тезис вызвал возражения В.И. Буганова и В.Б. Кобрина, опубликовавших рецензии на книгу И.И. Смирнова, и А.А. Зимина - в его монографии о реформах середины XVI в. По мнению этих исследователей, в годы "боярского правления" речь уже не могла идти о возвращении ко времени феодальной раздробленности; соперничавшие группировки стремились не к разрушению центрального аппарата государства, а к овладению им в своекорыстных интересах. Кроме того, если И.И. Смирнов считал реакционными все боярские группировки 1530-1540-х гг., то его оппоненты безоговорочно зачисляли в лагерь реакции только князей Шуйских, находя в политике их соперников Бельских некоторые, хотя и непоследовательные, централизаторские тенденции.

Впрочем, степень этих разногласий не следует преувеличивать. Все участники дискуссии разделяли тезис о прогрессивности самодержавной централизации, которой противостояла феодальная аристократия. Как и И.И. Смирнов, А.А. Зимин писал о "временном торжестве княжеско-боярской реакции в малолетство Ивана Грозного": именно такая оценка "боярского правления" содержалась в абсолютном большинстве работ по истории России XVI в., вышедших в 1940-х- 1960-х гг.

Сила историографической традиции оказалась столь велика, что оригинальные иссле­дования, выполненные на основе нелетописных источников - губных и иммунитетных грамот, писцовых книг, дворянских челобитных - и высветившие новые стороны внутриполитической истории 1530-1540-х гг., - губную реформу (Н.Е.Носов), иммунитетную политику (С.М. Каштанов), поместное верстание (Г.В. Абрамович) внесли лишь некоторые коррек­тивы в сложившуюся схему, но не привели к пересмотру ставшей уже привычной концепции "боярской реакции" в годы малолетства Грозного.

Пересмотр этой концепции стал возможен после того, как в работах А.А. Зимина, Н.Е. Носова, В.Б. Кобрина, вышедших в 1960-1980-х гг., был подвергнут ревизии тезис о борьбе прогрессивного дворянства против реакционного боярства, якобы противившегося централизации. И вот в книге "Власть и собственность в средневековой России" В.Б. Кобрин констатировал бесплодность всех попыток найти различия в политических программах соперничавших друг с другом боярских группировок, как и попыток определить, какая из них "прогрессивнее", а какая - "реакционнее". По его мнению, в годы "боярского правления" шла просто "беспринципная борьба за власть". Но такой вывод означает по сути возвращение к точке зрения С.Ф. Платонова: историографический круг замкнулся!

С тех же позиций, что и В.Б. Кобрин, подошел к оценке политической борьбы в 30-х гг. XVI в. А.Л. Юрганов: по его мнению, эта борьба носила характер личного и кланового противоборства.

Подобные взгляды на природу придворных конфликтов изучаемой эпохи ранее уже высказывались зарубежными исследователями. В начале 1970-х гг. западногерманские историки X. Рюс и П. Ниче подвергли серьезной критике господствовавший тогда в советской историографии тезис о "феодальной реакции", наступившей после смерти Василия III, и о борьбе сторонников и противников централизации как основном конфликте того времени. Взамен было предложено традиционное объяснение, четко сформулированное еще С.Ф. Платоновым: главными мотивами междоусобной борьбы 30—40-х гг. XVI в. объявлялись стремление к власти, алчность и честолюбие.

Оригинальную трактовку событий "боярского правления" предложила недавно аме­риканская исследовательница Н. Коллман - автор монографии о формировании московской политической системы в XIV - первой половине XVI в. Вслед за Э. Кинаном она подчеркивает определяющую роль родства и брака в московской политике: конфликты внутри элиты возникали не из-за идеологических, религиозных и т.п. разногласий, а из-за первенства при дворе; политические группировки формировались на основе брачно-семейных связей, отношений зависимости и покровительства. Близость ко двору, а следовательно, и роль в принятии политических решений, зависела от степени родства с великим князем: отсюда значение государевых свадеб, которые на поколение вперед закрепляли сложившуюся расстановку сил, определяя придворную иерархию. Во время малолетства Грозного бояре в течение 15 лет не могли прийти к согласию, пока Иван IV не достиг брачного возраста и женитьбой на Анастасии Захарьиной не восстановил утраченное было равновесие²⁵. В другой работе Н. Коллман отмечает, что летописи, повествующие о времени малолетства Ивана IV и приписывающие ему, ребенку, принятие всех решений, изображают не реальную, а идеальную картину политической жизни - какой ей, согласно идеологии, следовало быть. На самом деле, "за фасадом самодержавия" бояре играли важную политическую роль. Причем эпоха несовершеннолетия государя, подчеркивает американский историк, не являлась каким-то исключением, отклонением от политической системы: великий князь не был "самодержцем" в буквальном смысле слова, но разделял принятие решений с боярскими группировками, действовал в согласии с элитой.

Предпринятая Н. Коллман попытка заглянуть за идеологический "фасад", отличить ритуал от действительности в жизни Московии XVI в., несомненно, заслуживает поддержки. Пред­ложенная ею модель динамического равновесия, "баланса интересов" для объяснения механизма придворной борьбы эпохи "боярского правления" - шаг вперед в изучении темы по сравнению с традиционным обсуждением невысоких моральных качеств соперничавших между собой бояр. Вместе с тем ряд положений концепции, выдвинутой американской иссле­довательницей, вызывает принципиальные возражения. Главное из них в том, что московское самодержавие проявлялось не только в идеологии, и государю в этой политической системе принадлежала куда более значительная роль, чем ритуально-представительские или арби­тражные функции. Тезис о том, что бояре будто бы на равных с великим князем участвовали в процессе принятия решений, представляется совершенно необоснованным. В годы малолетства Ивана IV бояре действительно сосредоточили в своих руках высшую власть (хотя непра­вомерно, как это делает Коллманн, исключать из сферы реальной политики влиятельных дьяков, дворецких, казначеев, а также митрополитов), но значит ли это, что политические отношения того времени являлись "нормальными", обычными, и могут быть экстра­полированы на весь период XV-XVI вв.? Скорее наоборот: обстановка 30-40-х гг. XVI в. может быть охарактеризована как экстремальная, кризисная. Обоснованию этого тезиса и посвящена данная работа.

В новейшей отечественной историографии заметна тенденция к некоторой "реабилитации" "боярского правления". Так, Р.Г. Скрынников отмечает, что, хотя борьба придворных группировок за власть носила ожесточенный характер, она "не сопровождалась ни феодальной анархией, ни массовыми репрессиями. Жертвами их стали немногие лица". Однако взамен отвергнутой концепции С.М. Соловьева - И.И. Смирнова в современной науке не предложено какого-либо нового комплексного объяснения смысла событий 30-40-х гг. XVI в. В суждениях, высказываемых по данному поводу в новейшей литературе, эклектично соединяются старые и новые историографические представления: с одной стороны, как положительные явления оцениваются ликвидация уделов в 1530-е гг., проведение денежной и губной реформ, поместное верстание; с другой - в вину боярским правителям ставится расхищение земель и государственных доходов и иные злоупотребления властью (В.Д. Назаров), безудержный произвол временщиков, расшатывание "элементарного порядка в стране" (В.М. Панеях). Само "боярское правление", как и прежде, представляется в виде череды сменявших друг друга у власти «с калейдоскопической быстротой» группировок.

На мой взгляд, концептуальной основой XVI в. может служить понятие "политический кризис» (сам этот термин применительно к рассматриваемому времени уже начал входить в употребление в современной научной литературе). Представляется, что первопричиной возникшего в декабре 1533 г. явилась не "злокозненность" бояр, как это изображалось в официальном летописании времен Ивана Грозного и в последующей историографии, а сам факт малолетства великого князя, наследовавшего умершему Василию Василию III. Таким образом, на первый план выдвигается вопрос: как могла функционировать монархия при недееспособном государе? Думается, история "боярского правления" может способствовать уточнению наших представлений о роли великого князя или царя в московской политической системе.

Итак, попытаемся выяснить, каковы были проявления кризиса в сфере внутренней и внешней политики страны, определить его хронологические рамки и последствия.

С точки зрения официальной идеологии занятие 4 декабря 1533 г. престола малолетним Иваном IV не внесло никаких изменений в течение государственной жизни. От имени нового великого князя, которому недавно минуло три года, выдавались и подтверждались жалованные грамоты, велись дипломатические переговоры, отправлялись воеводы на службу... Лишь иногда источники словно "проговариваются", называя имена тех, кому на самом деле принадлежало то или иное решение.

Официальный взгляд на соотношение возраста великого князя и его высокого сана выразил могущественный временщик боярин И.Ф. Овчина Оболенский в 1536 г. Отвечая литовскому гетману Юрию Радзивиллу, подчеркнувшему в своем письме факт малолетства Ивана IV, он заявил: "...государь наш ныне во младых летех, а милостью Божиею государствы своими в совершенных летех". Но если государь, в отличие от обычного человека, считался "совершеннолетним" независимо от его реального возраста, то возможна ли была над ним официальная опека? И если все подданные, включая самых знатных, называли себя "холопами" великого князя, то кто из них законно мог претендовать на роль регента?

Следствием этой коллизии между идеологией и жизнью (ведь не мог же в самом деле трехлетний мальчик управлять государством!) стала длительная политическая нестабильность. Опекуны, назначенные при сыне Иване умирающим Василием III, продержались у власти менее полугода: взрыв политической борьбы летом 1534 г. перечеркнул последние распоряжения покойного государя; единственной регентшей стала мать юного великого князя - Елена Глинская. Ей действительно принадлежала большая власть в государстве; Елена добилась признания за собой статуса соправительницы своего сына и титула "государыни". Однако и это регентство носило, так сказать, полуофициальный, не вполне легитимный характер: как давно уже замечено исследователями, все публично-правовые акты выдавались от имени одного Ивана IV, и внешняя политика (переговоры, дипломатическая переписка и т.п.) велась номинально без участия великой княгини Елены.

Правление Елены Глинской нередко противопоставляется наступившей после ее смерти боярской "анархии". Различия между двумя периодами - до и после 1538 г. - действительно существуют, но это лишь различия между разными фазами политического кризиса. Каких усилий стоило правительнице и ее советникам поддержание относительной стабильности, видно из длинного списка знатных лиц, подвергшихся репрессиям за этот короткий период. Мартиролог открывают имена дядей Ивана IV по отцу, удельных князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого, погибших в заточении, соответственно, в 1536 и 1537 гг. Та же участь постигла дядю самой великой княгини Елены, кн. М.Л. Глинского, а также кн. И.М. Во­ротынского. Весь период правления Елены провели в заточении князья А.М. Шуйский и И.Ф. Бельский, а также бояре удельных князей - дмитровского и старицкого; лишь смерть правительницы в апреле 1538 г. открыла перед ними двери темницы (а сыну и вдове Андрея Старицкого пришлось дожидаться освобождения еще два с половиной года - до декабря 1540 г.). Репрессивный характер правления Елены Глинской - явный показатель внутренней слабости, непрочности режима. Можно припомнить еще казнь нескольких десятков новго­родских детей боярских, перешедших было в 1537 г. на сторону мятежного Андрея Старицкого, или такую выразительную деталь: в 1530-х гг. население Новгорода по крайней мере трижды приводилось к присяге на верность государю: первый раз - в декабре 1533 г., вместе со всей страной, при вступлении Ивана IV на престол; затем повторно в августе 1534г. (вместе с псковичами) - в связи с побегом в Литву кн. С.Ф. Бельского и И.В. Ляцкого и проведенными в Москве арестами; и, наконец, - во время старицкого мятежа 1537 г.

Если Елена Глинская, бесспорно, имела больше прав, чем кто-либо, на роль опекуна своего сына, то ни у кого из бояр, боровшихся после ее смерти за место регента при малолетнем государе, не было серьезных аргументов для подкрепления своих притязаний (кроме силы, разумеется). Поэтому в течение целого десятилетия не прекращалась ожесточенная борьба, сопровождавшаяся дворцовыми переворотами, интригами, расправами, заслонившими от взора летописцев и последующих историков все остальные события того периода.

Следует учесть и социально-психологический аспект проблемы. Попробуем взглянуть на политическую ситуацию 30-40-х гг. XVI в. глазами современников.

Теперь-то мы хорошо знаем, что маленький мальчик стал со временем грозным царем и умер 18 марта 1584 г. Но люди, жившие в 30-е гг. XVI столетия, не могли быть уверены, что царственный отрок доживет до своего зрелого возраста: то и дело возникали слухи о смерти или физическом устранении государя. Самое раннее сохранившееся известие такого рода относится к лету 1534 г.: 4 июля мстиславский державца Ю. Зеновьевич доносил королю Сигизмунду I о том, что к нему прибыли из-за рубежа смоленские помещики Коверзины с женами и детьми; прибывшие поведали, что "запевно (наверно, вероятно) молодой князь великий вмер по Святой Троицы перед Петровыми запусты (Троицын день в 1534г. приходился на 24 мая) и брат его менший князь Василей (!) также вмер после его, нижли их (...) ещо таят". Интересно, что лазутчики, вернувшиеся из московских пределов, подтвердили эту информацию: "шпекги мои, - писал далее Зеновьевич, - пришли из заграничья, и они мне тыи ж речи поведали, иж запевне его (Ивана IV) и з братом не стало...".^S Таким образом, можно полагать, что по крайней мере в западных районах Русского государства в июне 1534г. ходила упорная молва о смерти великого князя и его младшего брата Юрия (в процитированном документе он ошибочно назван Василием).

В июне 1538 г. в Польше было записано известие об ослеплении московского государя и смерти его матери, великой княгини - эта запись читается в одном из рукописных томов документальной коллекции "Акта Томициана"³⁹. Наконец, летом 1542 г. вновь прошел слух о смерти Ивана IV: в августе, во время набега на рязанскую "украину", крымские мурзы захватили в плен, в числе прочих, "человека доброго (...) з Москвы", который уверенно ("за­певне") "поведил, иж князя великого московского в животе не стало...", - эту новость мурзы поспешили сообщить своему "приятелю" кн. С.Ф. Вольскому, находившемуся тогда в Литве.

Нужно подчеркнуть, что, хотя все приведенные известия записаны были за пределами Московии - в Литве, в Крыму (другими мы не располагаем из-за скудости сохранившихся документов московского происхождения того времени), тем не менее источники содер­жавшейся в них информации находились внутри Русского государства. Поэтому приведенные свидетельства представляют для исследователя несомненную ценность, знакомя нас, хотя бы по крупицам, с политическими толками в России 30—40-х гг. XVI в. Весьма симптоматично, что подданных Ивана IV в те годы не покидало сомнение: а жив ли их государь? Слухи отражают, возможно, и некоторое недоверие к властям: великий князь умер, но смерть его "еще таят".

Молва не пощадила и имени великой княгини Елены: во время зимней кампании 1534/35 г. с Литвой в русских полках вовсю обсуждались предосудительные отношения правительницы с боярином Иваном Овчиной Оболенским; от пленных "московитов" тайны личной жизни великой княгини стали известны в литовской столице, а уже вскоре компрометирующая Елену Глинскую информация достигла двора императора Карла V и в конце концов попала на страницы "Записок о Московии" Сигизмунда Герберштейна.

Вскоре после смерти великой княгини Елены, в 1538/39 г. бежал в Ливонию находившийся на московской службе итальянский архитектор Петр Фрязин. На допросе в Юрьеве (Дерпте) он так изложил причины своего побега: "...нынеча как великого князя Василья не стало и великой княги[ни], а государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, а от них великое насилье, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь; того деля есми мыслил отъехати прочь, что в земле в Руской великая мятеж и безгосударьство..."

Эта выразительная характеристика положения в России конца 1530-х гг., содержащаяся в составленной в Посольском приказе записи (или "памяти": заголовка документ не имеет, нет и окончания) о побеге Петра Фрязина, часто приводится исследователями в подтверждение традиционной оценки "боярского правления" как эпохи безудержного произвола и беззакония. Между тем, прежде чем извлекать из этого документа какую-либо информацию, его следовало бы подвергнуть источниковедческой критике.

Начнем с того, что итальянец, стремясь как можно убедительнее мотивировать свой побег и избежать выдачи московским властям, не жалел мрачных красок для изображения ситуации в стране, которую он только что покинул. Нужно учесть и время, когда все это говорилось: 7047-й сентябрьский год, которым датирована запись о побеге, ознаменовался новой вспышкой борьбы при московском дворе. Жертвами ее стали в октябре 1538 г. кн. И.Ф. Бельский и дьяк Федор Мишурин (первый из них был посажен в темницу, а второй казнен), а в феврале 1539 г. - митрополит Даниил, сведенный боярами с престола. Так что слова Фрязина о "великой розни" среди бояр и о чинимом ими насилии можно считать эмоциональным откликом на эти драматические события. Но вот заявление беглеца о том, что "управы в земле никому нет", - явное преувеличение. Судя по имеющимся в нашем распоряжении документам, по крайней мере монастырские корпорации (а главным образом именно в их фондах сохранились соответствующие правые грамоты и судные списки) имели неплохие шансы добиться удов­летворения своих исков, даже если в числе ответчиков оказывались члены могущественных боярских семей. В этом отношении весьма показателен случай, относящийся именно к 1538-1539 гг., когда Петр Фрязин бежал в Ливонию.

Излагая факты биографии известного деятеля "боярского правления" кн. А.М. Шуйского, А.А. Зимин отметил, что в 1538 г. на него и на Головиных били челом великому князю старцы Изосиминской пустыни. Казалось бы, перед нами - яркое доказательство самоуправства всесильных временщиков. Но обращение к документу, на который ссылается исследователь, - указной грамоте великого князя Г.Ф. Заболоцкому и Р.В. Унковскому от 27 августа 1538 г., внесенной в копийную книгу Троицкого монастыря по Твери, - не подтверждает это предположение.

Из этой грамоты узнаём, что, оказывается, игумен Иев "з братьею" били челом не только на кн. А.М. Шуйского и М.П. и И.П. Головиных, но и на Т.К. Хлуденева, и на совсем уж заурядных детей боярских К.Т. Конюхова, В.К. и Н.К. Коромолиных, вдову Курбата Сытникова Арину с сыном Постником и даже на егорьевского попа Михаила. Всех названных лиц объединяло только то, что они были соседями Изосиминской пустыни и "вступались сильно" в монастырские земли и угодья. Грамота предписывала Г.Ф. Заболоцкому и Р.В. Унковскому (как можно понять, тверским писцам) произвести "обыск" и суд по каждому спорному делу, после чего списки и самих тяжущихся отправить в Москву. Из помещенной следом в копийной книге указной грамоты тем же писцам от 31 марта 1539 г. явствует, что изосиминские старцы выиграли тяжбу у Арины Сытниковой и ее сына, а "в достальных землях в ызосиминских" писцы должны были "з детьми боярскими их (старцев) судити". Документы по тяжбам монастыря с остальными соседями до нас, видимо, не дошли, но о том, как решился спор старцев с кн. А.М. Шуйским, можно судить по разъезжей грамоте тверских писцов И.П. Заболоцкого "с товарищи" от 2 августа 1541 г.: по "слову" великого князя и по указному списку писцы "розъехали" "поместьице князя Андрея Михайловича Шуйского с Ызосиминского монастыря деревнями". Как видим, хотя разбирательство тянулось долго, изосиминские старцы все-таки добились "управы", а к политике все эти заурядные земельные тяжбы не имели никакого отношения.

Возвращаясь к приведенному свидетельству Петра Фрязина, следует отметить, что нари­сованная им картина как бы увидена из дворцового окна. Будучи придворным архитектором, обласканным великим князем (за границу он взял с собой "грамоты поместные и жаловальные", а также драгоценности), Петр со смертью Василия III и Елены Глинской лишился высоких покровителей, а вспыхнувшая при дворе ожесточенная борьба за власть не сулила ему лично ничего хорошего. Было бы неосторожным поэтому видеть в его словах о "мятеже и безгосударьстве" в Русской земле отражение будто бы наступившей в 1538 г. анархии. Этому, кстати, противоречат некоторые детали, содержащиеся в самом "деле" о побеге Фрязина: он был послан "на государеву службу" в Себеж казначеем И.И. Третьяковым и дьяком О. Никифоровым, ему были даны "списки городовые" и проезжие грамоты, его сопровождал толмач, по пути следования давались провожатые и подводы. Налицо, таким образом, нормальное функционирование государственных служб. Уместно напомнить также, что как раз на конец 1530-х гг. пришлось проведение поместного верстания и начало губной реформы.

С гораздо большим основанием употребленное Фрязиным (в передаче приказной "записи") слово "безгосударьство" следует понимать буквально - как отсутствие государя, его недее­способность. Разве не той же ситуацией порождались настойчивые слухи о смерти малолетнего великого князя, о которых шла речь выше? Об остроте переживания этой проблемы современниками свидетельствует написанное Максимом Греком "Слово, пространно излагающее с жалостью нестроения и безчиния царей и властей последнего жития".

Хотя датировка этого знаменитого сочинения варьируется в научной литературе от 30-х до первой половины 50-х гг. XVI в., исследователи единодушны в том, что оно отражает события эпохи малолетства Грозного. Ученый монах изобразил здесь сидящую у дороги "жену", облаченную в черное вдовье одеяние, имя которой "Василия", т.е. "царство". "Мене, - жалуется она путнику, - вси вкупе, елицы славолюбцы и властолюбцы суть нравом, подручити (подчинить) себе тщатся..." Не зная истинного царского предназначения - быть "крепостью и утвержением" подданным - "мучители" и ее, Василию, "обезчествовавше, и себе в последних лютых и болезнех ввергоша..."

Тот же образ вдовствующего царства встречается в послании Ивана IV Стоглавому собору 1551 г. В отличие от позднейших сочинений Грозного, проникнутых обличительным антибоярским пафосом, эта "речь" царя (возможно, продиктованная кем-то из духовных его наставников - Макарием или Сильвестром) поражает своим покаянным настроением. Так, ответственность за гибель дядей возлагается Иваном не только на бояр: часть вины, пусть невольной, он готов принять на себя, прося прощения у погибших "за юность и неведение". "Мне сиротствующу, а царству вдовствующу", - такими словами характеризуется период после смерти матери, великой княгини Елены; "и тако боляре наши, - продолжает царь, - улучаше себе время, сами владеюще всем царством самовластно, никому же возбраняющу им от всякаго неудобнаго начинания; и моим грехом и сиротством и юностию мнози межуусобною бедою потреблени быша..."

Уподобление царства, оставшегося без государя, безутешной вдове свойственно и писателям эпохи Смуты. Так, во "Временнике" Ивана Тимофеева находим характерное рассуждение на тему о том, что царь и "царствие" неотделимы друг от друга, как душа неотделима от тела, а в конце своего сочинения автор поместил две притчи "О вдовстве Московского государства".

Таким образом, то, что мы теперь называем "политическим кризисом", люди XVI - начала XVII в. выражали словами "вдовствующее царство" и "безгосударьство". При этом "самовла­стие" бояр, "живущих по своей воле", оценивалось как исключительно негативное явление, как нарушение богоустановленного порядка. Можно предположить, что именно в этих особен­ностях тогдашних представлений о власти, в большей степени, чем в реальных злоупотребле­ниях временщиков 30-40-х гг. XVI в., коренятся причины того предубеждения против "бояр­ского правления", которое Иван Грозный разделял со своими современниками, - предубежде­ния, послужившего основой для формирования негативного образа интересующей нас эпохи.

До сих пор речь шла главным образом об идеологическом и психологическом аспектах кризиса. Теперь обратимся к иной его стороне — социальной.

В первой половине XVI в. служба сохраняла еще присущий средневековью личный характер: служили не государству, а государю. Между тем на Руси в то время, помимо великого князя, были и другие "государи", имевшие собственные отряды вооруженных слуг. В первую очередь нужно назвать дворы удельных князей Московского дома: в 1533 г. их было два - дмитровский и старицкий. Немало детей боярских состояло на службе у митрополита и епископов. Наконец, имеются отрывочные сведения о вольных слугах ряда знатных лиц. Так, в 40-х гг. XVI в., согласно Тверской писцовой книге, князьям Микулинским служило со своих вотчин несколько десятков детей боярских. У кн. Ф.М. Мстиславского были свои помещики, которым он выдавал жалованные грамоты. Из случайного летописного упоминания узнаем о существовании слуг у князей Глинских: во время московского восстания 1547 г. "чернь" много "детей боярских незнакомых побиша из Северы, называючи их Глинского людми".

Возникает вопрос: как отнеслись великокняжеские дворяне и дети боярские к тому факту, что на престоле оказался трехлетний мальчик, и не возникло ли у них соблазна перейти с великокняжеской службы на чью-нибудь другую? В нашем распоряжении имеется достаточно данных для вполне определенного ответа на этот вопрос.

В Летописце начала царства (ранней редакции) есть любопытный эпизод, относящийся к событиям, связанным с арестом кн. Юрия Дмитровского в декабре 1533 г. Основная цель этого крайне тенденциозного рассказа - возложить всю ответственность за случившееся на бояр и на кн. А.М. Шуйского, задумавшего "отъехать" к Юрию, но отвести подозрения от самого дмитровского удельного князя. Оказывается, дьявол "вложи бояром великого князя мысль неблагу: только не поимати князя Юрья Ивановича, ино великого князя государству крепку быти нельзя, потому что государь еще млад, трех лет, а князь Юрьи совръшенныи человек, люди приучити умеет, и как люди к нему пойдут, и он станет под великим князем государьства его подискивати". Затем, опять-таки не без дьявольского вмешательства, у кн. Андрея Шуйского появляется намерение "отъехать" к Юрию; в свой замысел он посвящает род­ственника - кн. Б.И. Горбатого и, пытаясь убедить его ехать с ним, прибегает к следующим аргументам: "а здесе нам служити - и нам не выслужити: князь велики еще молод, а се слова носятся про князя Юрья. И только будет князь Юрьи на государьстве, а мы к нему ранее отъедем, и мы у него тем выслужим".

В данном случае нас не интересует само развитие интриги и истинная роль в ней упомянутых выше лиц. Зато нельзя не обратить внимания на выразительную характеристику преимуществ взрослого удельного князя перед его малолетним племянником, только что занявшим великокняжеский престол. То, что рассуждения героев приведенного эпизода не являются просто домыслом летописца 1550-х гг., и "слова про князя Юрья" действительно "носились" в воздухе в конце 1533 г., видно из современного тем событиям документа - челобитной Ивана Яганова на имя юного Ивана IV, написанной в конце 1533 - начале 1534 г. Напоминая о своих заслугах, - Яганов верно служил Василию III в качестве осведомителя при дворе того же Юрия Дмитровского, - он не преминул заметить: "а не хотел бы яз тобе государю служити, и яз бы, государь, и у князя у Юрья выслужил".

Оперативность, с которой опекуны великого князя "нейтрализовали" Юрия Дмитровского в декабре 1533 г., показывает, что тот действительно рассматривался как серьезная альтернатива (и угроза) ребенку на троне.

Не менее тревожная ситуация сложилась в 1537 г., когда другой удельный князь - Андрей Старицкий, вступив в конфликт с правительством Елены Глинской, стал рассылать грамоты к новгородским помещикам, зовя их к себе на службу. Воскресенская летопись так передает содержание этих грамот: "князь велики мал, а держат государьство боаре, и вам у кого служити? И вы едте ко мне служити, а яз вас рад жаловати". Нельзя поручиться, что сказаны были именно эти слова; но несомненно, что призыв был услышан и часть новгородских помещиков перешла на сторону мятежного князя. По подавлении выступления Старицкого 30 детей боярских были казнены.

После гибели удельных князей служилые люди, похоже, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок. Так, когда в декабре 1541 г. созрел заговор против кн. И.Ф. Бельского, бывшего тогда у великого князя "в первосоветникех", и митрополита Иоасафа, кн. И.В. Шуйский, находившийся в тот момент во главе полков во Владимире, "многих детей боярскых к целованию привел, что им быти в их (боярском) совете". В последовавшем вскоре, в начале января 1542 г., дворцовом перевороте, приведшем к низложению митрополита и аресту И.Ф. Бельского и его сторонников, активное участие приняли дворяне и городовые дети боярские, в числе которых особо отмечены "ноугородцы Великого Новагорода все городом".

"Шатость", обнаружившаяся среди служилого люда в годы малолетства Ивана IV, проявляла себя еще в одной форме, на которую до сих пор исследователи не обращали внимания: речь пойдет о массовом бегстве детей боярских в Литву.

Хотя никаких статистических данных в нашем распоряжении нет, но сплошной просмотр книг Литовской метрики за первую половину XVI в. позволяет говорить о том, что поток бег­лецов из Московии возрос с весны 1534 г. 18-20 мая 1534 г. Сигизмунд I раздавал в Литве "на хлебокормление" пустующие земли детям боярским, которые только что "на нашо имя госпо-дарское з Москвы приехали", в том числе Ивану Степановичу Поросукову, Федору Селеву, не­коему Артему Васильевичу, братьям Науму и Протасу Константиновичам Ярцовым. В авгу­сте того же года со службы из Серпухова вместе с воеводами кн. С.Ф. Вольским и И.В. Ляцким "отъехали (...) в Литву служити королю" "многие дети боярские великого князя дворяне"; это был отряд численностью в 400, а по некоторым оценкам - даже 500-600 конных. Годом позже, правда, часть из них вернулась в Москву, "пограбив казны" своих воевод-изменников.

В ходе начавшейся осенью 1534 г. русско-литовской войны служилые люди то и дело перебегали, прямо из полков, на сторону противника - и, видимо, в немалом количестве, если уже летом 1535 г. перед литовским правительством встал вопрос об их размещении и пропитании. Тогда король распорядился временно разместить новоприбывших на господарских дворах, выдать им по нескольку бочек жита и сено лошадям, а также денег - "по две або по тры копы грошей". В марте 1539 г. Сигизмунд был вынужден вернуться к проблеме приезжих "москвичей": по донесению урядников, они собрались "до Москвы за ся утекати". Желание вернуться на родину появилось у беглецов вследствие невыполнения теми же урядниками королевского приказа о выдаче "москвичам" "жывности"; жалобы не помогали, между тем "тыи москвичи, што (...) статку своего мели, то всё пры оных врядникох проели". Свое послание панам-раде, из которого заимствованы эти подробности, Сигизмунд закончил следующим рассуждением: надо найти "способ", "яко бы жывность (т.е. пропитание) им мела быть давана", а, с другой стороны, может, впредь вообще не стоит пропускать приезжающих "москвичей"?

Все эти колебания служилого люда - переход части новгородских помещиков на сторону Андрея Старицкого в 1537 г., участие многих дворян и детей боярских в дворцовом перевороте 1542 г., массовые побеги в Литву в 1530-х гг. - являются, на мой взгляд, симптомами серьезного кризиса, затронувшего тогда и Государев двор, и массу провинциальных детей боярских. Этот кризис стал одним из факторов политической нестабильности изучаемой эпохи. О причинах его пока, до проведения обстоятельного специального исследования, можно судить лишь предположительно. С одной стороны, здесь могла сказаться материальная неустроенность многих помещиков, нехватка земли: по наблюдениям Г.В. Абрамовича, в Тверской половине Бежецкой пятины число совладельцев в поместьях возросло с 1501 г. до описания 1536-1545 гг. более чем в 3,5 раза, т.е. "поспевшие" к службе сыновья оставались в отцовских поместьях. С другой стороны, немаловажное значение, как мы старались показать, имел вопрос "кому служить?" в связи с недееспособностью великого князя и неясностью судьбы престола.

Есть основания полагать, что апогей кризиса пришелся на 1530-е - начало 1540-х гг. Во всяком случае, хотя в середине 1540-х гг. и упоминаются живущие в Литве дети боярские (сре­ди них встречаются и новые имена - например, Г.И. Солнцов, 1546 г.), но все они выехали туда раньше; массовых же "отъездов" служилых людей из Московии в Литву акты Метрики в 1540-х гг. не отмечают. Если это так, то здесь можно усмотреть как благотворное влияние большого поместного верстания конца 1530-х гг., так и преодоление династического кризиса к началу 1540-х гг. (важным симптомом тут можно считать освобождение семьи погибшего кн. Андрея Старицкого из заточения в декабре 1540 г. и возвращение его сыну Владимиру отцовского удела в 1541 г.).

Если на первом этапе политического кризиса, в 1530-х гг., основными дестабилизирующими факторами, как нам представляется, выступали династическая проблема и неустойчивая позиция рядовых служилых людей, то на втором этапе, начиная с рубежа ЗО-х-40-х гг. XVI в., на первый план выдвигается борьба внутри правящей боярской элиты -борьба, двигателем которой выступали местнические счеты.

А.А. Зимину принадлежит важное наблюдение о том, что до 30-х гг. XVI в., пока местничество существовало только в среде старомосковского боярства, столкновения на этой почве были весьма редки, зато в эпоху "боярского правления", когда служилые князья включились в эту систему отношений, институт местничества вступил в пору своего расцвета. Действительно, согласно составленному Ю.М. Эскиным хронологическому перечню всех известных из источников местнических дел XVI-XVII вв., за первую треть XVI в. (по 1530 г. включительно) есть данные о 16 таких случаях (из них 10 - сомнительны), за время правления Елены Глинской - два случая (причем один из них сомнителен), зато за период с 1539 до января 1547 г. - 33 случая! Продолжая начатые А.А. Зиминым наблюдения, американская исследовательница А.М. Клеймола в специальной работе о росте местничества в годы "боярского правления" обоснованно связывает это явление не только с инкорпорацией князей Западной Руси в состав московской элиты, но и со "слабостью на верху" — отсутствием в тот период суверена, способного осуществлять функции конечной инстанции.

По-видимому, неслучайно поток местнических дел резко возрос с 1539 г.: хотя первые вспышки местнической борьбы произошли сразу после смерти Василия III (чем, вероятно, и объясняется неудачная попытка "отъезда" А.М. Шуйского к Юрию Дмитровскому, а также побеги в Литву в 1534-1536 гг. кн. С.Ф. Бельского, И.В. Ляцкого и кн. И.Д. Шуйского⁷⁶), но с приходом к власти Елены Глинской, заставившей считаться с собой придворную элиту, это соперничество было как бы "заморожено", и только после смерти в апреле 1538 г. "государыни великой княгини" бояре больше не чувствовали над собой "грозы". В отсутствие верховного арбитра местничество, не встречая до конца 1540-х гг. каких-либо препятствий или огра­ничений со стороны правительства, успело стать обычной практикой, институционализи-ровалось. Особенностью данного периода в истории местничества явилось чрезвычайное расширение поля соперничества, когда борьба велась не только за более престижные места в армии и за государевым столом, но и за доступ к самому кормилу власти, к раздаче думных чинов и т.п.

С фактической недееспособностью юного государя можно связать, вероятно, еще одно примечательное явление эпохи "боярского правления": отсутствие крестоцеловальных и поручных записей, с помощью которых великие князья и цари гарантировали верность своих подданных. За период 1533-1547 гг. мы имеем только один документ такого рода: это - крестоцеловальная запись кн. Андрея Старицкого на верность Ивану IV и его матери великой княгине Елене. Вполне понятно, что после смерти Глинской, при боярах-правителях, этот механизм контроля за лояльностью знати оставался без употребления.

Внутриполитический кризис не мог не сказаться и на международном положении страны. Особенно трудными в этом отношении оказались первые годы "правления" юного Ивана IV.

По понятиям той эпохи субъектами международно-правовых отношений являлись не государства, а государи: они воевали и мирились друг с другом, заключали договоры (действовавшие только при жизни соответствующих царственных особ!) и т.д. Малолетство Ивана IV умаляло престиж Русского государства в контактах с правителем соседней Литовской державы - Сигизмундом Старым. В феврале 1534 г. литовские паны в послании московским боярам язвительно советовали последним "стеречь" своего государя, "абы он в молодости лет своих к великому впаду сам и з господарьством своим не пришел". И в последующем литовская дипломатия пыталась извлечь выгоду из разницы в возрасте короля Сигизмунда и московского великого князя Ивана, настаивая на том, что последний, будучи в "молодых летех", должен первым послать своих послов к королю, "яко к отцу своему". Московская сторона отвергала подобные притязания, и в конце концов литовское посольство прибыло-таки в январе 1537 г. в Москву. Этому событию, однако, предшествовали несколько лет войны.

Более серьезные внешнеполитические осложнения, чем временное снижение престижа из-за малолетства государя, вызывала затяжная борьба за власть при московском дворе. Слухи о раз­дорах, приходившие в Вильно в течение всего 1534 г., стали благодатной почвой для роста там реваншистских настроений, которые привели к очередной русско-литовской войне (1534— 1537 гг.). И впоследствии в соседних государствах внимательно прислушивались к известиям из Московии, связывая с тамошними междоусобицами собственные воинственные планы. Так, в марте 1544 г. князь Пруссии Альбрехт советовал польскому королю Сигизмунду воспользо­ваться внутренним разладом у "московитов" и организовать совместно с Данией, Гольштейном и Швецией морскую экспедицию против России; совет, впрочем, не был реализован.

Переходя к вопросу о хронологических рамках внутриполитического кризиса 30-40-х гг. XVI в., нужно отметить, что начальная дата не вызывает особых сомнений: декабрь 1533 г., арест кн. Юрия Дмитровского. Значительно труднее определить конечную дату, время выхода из кризиса.

Сам Иван Грозный, как мы помним, утверждал, что бедствия "боярского правления" продолжались шесть с половиной лет (считая от смерти его матери), когда же ему исполнилось 15 лет, он сам принялся "строити свое царство". Историк, однако, не может согласиться с предложенной царем "периодизацией".

На самом деле 1545-1547 гг. ознаменовались новыми опалами и казнями, причем сам Иван Васильевич выступал всего лишь орудием мести соперничавших друг с другом группировок. Так, летом 1546 г. по доносу дьяка В.Г. Захарова Гнильевского были казнены бояре И.И. Ку-бенский, Ф.С. Воронцов и В.М. Воронцов, а в январе 1547 г. "повелением князя Михаила Глинь-ского и матери его княгини Анны" - кн. И.И. Дорогобужский и кн. Ф.И. Овчинин-Оболен­ский.

Трудно поверить в то, что государь, достигнув совершеннолетия, сам начал "строить" свое царство, читая, например, укоризненное замечание псковского летописца по поводу кратко­временного приезда Ивана IV с братом Юрием в Новгород и Псков в конце декабря 1546 г.: оба поехали вскоре обратно в Москву, "а не управив своей отчины ничего". "А князь великий, -добавляет летописец, - все гонял на ямских, а Христианом много протор и волокиды учиниве". Та же летопись рассказывает о том, как летом 1547 г. молодой царь "бесчествовал" псковских челобитчиков, пришедших к нему с жалобой на своего наместника Турунтая Пронского (а годом раньше, если верить приписке к Царственной книге, Иван велел "отослать" группу новгородских пищальников, также пытавшихся "бить челом" ему о чем-то).

Цепь событий 1547 г.: январская казнь двух юных князей, "великие пожары" в столице в апреле и июне, за которыми последовало восстание московских "черных людей", сопро­вождавшееся убийством царского дяди кн. Ю.В. Глинского, слуг Глинских и даже незнакомых детей боярских с Северщины; наконец, неудачная попытка бегства в Литву 5 ноября князей М.В. Глинского и И.И. Турунтая-Пронского, все это не позволяет считать 1547 год временем выхода из кризиса. Можно предполагать, что период "успокоения" оказался более длительным и продолжался по крайней мере до начала 1549 г.

К этому следует добавить, что в 1547-1548 гг. не произошло каких-либо заметных измене­ний во внутриполитическом курсе. Исследователи отмечают в эти годы лишь вхождение в пра­вящую элиту ряда новых лиц, значительное увеличение численности бояр и окольничих. По­воротным стал только 1549 год, когда началось проведение целой серии широкомасштабных реформ: дети боярские были освобождены от наместничьего суда, получила продолжение губная реформа, были сделаны первые шаги к регламентации местничества в полках⁹⁰.

Началу реформ предшествовала знаменитая сцена примирения царя с боярами в присутствии митрополита и Освященного собора 27 февраля 1549 г. Согласно Продолжению Хронографа редакции 1512г., государь обвинил бояр, окольничих, дворецких и казначеев в том, что "до его царьского возраста от них и от их людей детем боярским и христьяном чинилися силы и продажи и обиды великие в землях и в холопех и в ыных во многих делех", потребовав, чтоб они "вперед так не чинили" - под страхом "опалы" и "казни". Бояре, естественно, тут же "били челом государю", прося не класть на них опалы и обещая впредь верно ему служить, а царь, умилившись, сразу даровал им всем полное прощение. Затем аналогичную речь он произнес перед воеводами, княжатами, детьми боярскими и "большими" дворянами. О покаянии и примирении своем с боярами царь вспоминал позднее в "речи" к Стоглавому собору.

Не входя в обсуждение дискуссионного вопроса о том, сколько "примирительных" собраний (или соборов) состоялось в 1547-1550 гг. и какое из них имел в виду царь в выступлении на Стоглавом соборе, подчеркнем главное: ритуал покаяния и примирения призван был идеологически оформить произошедшую к концу 1540-х гг. консолидацию правящей элиты и Государева двора в целом; основой для этого послужило коллективное осуждение всего того, что творилось до "царьского возраста". Тем самым достигался эффект "обновления и очищения": все обиды и насилия остались в недавнем прошлом, впредь все должно было происходить праведно и благочестиво. Кризис был преодолен, но репутация "боярского правления" окончательно погублена.

В заключение хотелось бы остановиться на, возможно, наиболее сложной и спорной проблеме - о последствиях политического кризиса 30-40-х гг. XVI в.

Что касается внешнеполитического положения страны, то, хотя порой, особенно в середине 30-х гг., оно оказывалось весьма трудным, серьезных поражений и чувствительных терри­ториальных потерь удалось избежать. Война с Литвой 1534-1537 гг. закончилась "вничью":

Гомель литовцам удалось отвоевать, но зато построенные на их территории "московитами" крепости Себеж (Иван-город) и Заволочье по перемирию остались за Россией. В 1541 г. был успешно отражен набег крымского хана Сахиб-Гирея, а с 1545 г. началось широкомасштабное наступление на Казань ("Казанская война").

Труднее оценить последствия кризиса внутри страны, но во всяком случае они также не были катастрофическими.

К числу негативных последствий, несомненно, относится длительная политическая неста­бильность, падение авторитета правительства в глазах населения и, конечно, гибель людей: за 1533-1547 гг. погибло примерно полтора десятка самых знатных лиц, включая обоих удельных князей - дядей Ивана IV, а также несколько десятков детей боярских. Дворцовые перевороты и расправы не могли не произвести шокирующего впечатления на современников. Но все познается в сравнении: люди, жившие во второй четверти XVI в., еще не знали, что такое опричнина или Смута.

Обвинения боярских правителей во всевозможных злоупотреблениях и насилиях, ставшие "общим местом" в публицистике и летописании 50-60-х гг. XVI в., нуждаются в серьезной проверке. Лишь единичные случаи могут быть документально подтверждены.

Так, утвердившийся в историографии после работ Г.В. Абрамовича тезис о расхищении государственных земель временщиками в годы малолетства Грозного базируется по существу на весьма спорном истолковании данных писцовых книг Тверского уезда 1540-х гг. Г.В. Абрамович обратил внимание на то, что в книге 1548 г. за кн. И.М. Шуйским в поместье значатся 38 деревень и 5 пустошей (всего 743 четв. в одном поле), которые в предыдущей книге 1539/40 г. числились еще черными. На этом основании делается вывод, что эти земли были получены кн. Иваном Михайловичем во время "второго правления Шуйских" (1542-1543), когда к власти пришел его брат Андрей. Однако это не более, чем логическое допущение, поскольку писцовые книги не содержат точных указаний, когда именно между 1540 и 1548 гг. И.М. Шуйский получил это поместье. Добавлю, что пресловутое "второе правление Шуйских" в 1542-1543 гг. - историографический миф, не выдерживающий проверки по источникам. Таким же произвольным предположением является утверждение Г.В. Абрамовича о том, что вотчина умершего в 1540 г. бездетным кн. В.А. Микулинского была пущена Бельскими в "поместную раздачу своим сторонникам" - кн. А.Б. Горбатому, кн. С.В. Ростовскому и Г.В. Морозову: роль Вольских в этой поместной раздаче ничем не подтверждена, а принадлежность к числу их сторонников всех названных лиц еще надо доказать.

Обоснованность "политизации" земельных отношений 30-40-х гг. XVI в. вызывает большие сомнения. В том, что в поместную раздачу шли дворцовые и черносошные земли, нет ничего необычного или характерного только для эпохи "боярского правления". Вопрос, очевидно, состоит в соотношении количества земли, розданной рядовым служилым людям и доставшейся знатным лицам. Но по подсчетам того же Г.В. Абрамовича, выполненным на основе тверской писцовой книги 1539/40 г., ^з розданной тогда земли (114 поместий) достались рядовым детям боярским, а '/3 (14 поместий) - знати; причем, добавляю от себя, из числа последней лишь в отношении князей П.И. Шуйского и С.И. Глинского, получивших, соответственно, 1306 и 1117 четв. земли, можно предполагать наличие какой-то политической конъюнктуры.

Единственное упоминание в писцовых книгах захвата боярами земель соседних помещиков стоит того, чтобы его привести: в тверской книге 1548 г. значится поместье конюхов Кости и Федка Софроновских, у которых пожню (80 копен сена) "отнял силно" Г.В. Морозов, а пустошь Лукино (5 четв. пашни и 200 копен сена) - кн. И.М. Шуйский. Едва ли для объяснения этого факта нужно вычислять - какая именно группировка господствовала в тот момент при московском дворе. Ясно, что перед нами - проблема "сильных людей", от которых страдали бедные помещики и в XVI, и в XVII в.

Правосудие в ту эпоху было доступно не всем. Но если захудалым служилым людям было подчас не по плечу тягаться с "сильными людьми", то более крупные землевладельцы вполне могли за себя постоять. Вспомним изосиминских старцев, подавших в 1538 г. иск на десяток своих обидчиков, включая кн. А.М. Шуйского и Головиных. Не отставали и другие монастыри:

в том же 1538 г. Спасский Ярославский монастырь выхлопотал у великого князя охранную грамоту, предписывавшую городовому приказчику и посольскому "беречь" монастырских крестьян "от детей боярских и от сторонних людей", а в 1543 г. та же обитель выиграла земельную тяжбу у помещиков, служивших кн. И.Ф. Мстиславскому. Ну, и разумеется, крупнейшая корпорация - Троице-Сергиев монастырь - также отстаивала права на свои владения и не давала в обиду живших в них крестьян.

Принято считать, что в годы "боярского правления" при отсутствии контроля со стороны центрального правительства произвол кормленщиков на местах достиг невиданных размеров. При этом чуть ли не единственным доказательством данного тезиса служит статья Псковской 1-й летописи под 7049 годом о наместниках во Пскове, "свирепых, аки лвове": кн. А.М. Шуйском и кн. В.И. Репнине Оболенском. Справедливость подобной характеристики в данном случае не вызывает сомнений, тем более, что Псковская 3-я летопись добавляет новые штрихи к портрету А.М. Шуйского, который именуется там не иначе, как "злодеем"¹⁰⁴. Однако не следует упускать из вида, что те же летописи сообщают далее о пожаловании Пскову, наряду с другими городами, губной грамоты, а Псковская 1-я упоминает также о том, что "наместника псковского князя Ондрея Шуйского князь великий Иван Васильевичь к себе свел". Так, значит, какой-то контроль "сверху" за наместниками был?

Встречая в летописях и сочинениях публицистов тех лет (Максима Грека, И.С. Пересветова) эмоциональные оценки злоупотреблений местных властей, полезно задаться вопросом: действительно ли наместники стали "хуже" или возросла нетерпимость современников к порокам архаичной системы? Второй вариант кажется более вероятным: если учесть, что уже с конца 1530-х гг. начинается реформирование местного управления и суда, то усиление критики в адрес кормленщиков и начавшиеся преобразования можно рассматривать как две стороны одного и того же процесса.

Словом, хотя проявления кризиса в различных сферах жизни страны нуждаются в дальнейшем изучении, то, что мы знаем на сегодняшний день, не позволяет согласиться с традиционными представлениями о "боярском правлении" как о периоде анархии, ничем не сдерживаемого произвола и беззакония. Серьезного внимания заслуживает механизм управ­ления государством в 30-40-х гг. XVI в.: активное участие митрополитов в принятии поли­тических решений, возросшая роль дьяческого аппарата и особенно Боярской думы, которую с гораздо большим основанием можно считать тогдашним правительством страны, чем менявшихся чуть ли не каждый год придворных фаворитов.

Разумеется, в рамках одной статьи невозможно было с должной полнотой осветить все аспекты избранной многоплановой темы. Цель изложенных наблюдений более скромная -наметить пути дальнейшего исследования поставленной здесь проблемы. Поэтому и выводы на данном этапе могут носить лишь предварительный характер. Главный из них сводится к тому, что кризис 30-40-х гг. XVI в. был вызван не чьей-то злой волей, а обнаружившейся тогда органической слабостью московской политической системы, которая не могла "нормально" функционировать при недееспособном монархе.

Вместе с тем "боярское правление", словно некий "исторический эксперимент", позволяет разграничить функции государя и его советников в политике. К числу неотъемлемых прерогатив монарха, которые никто за него не мог исполнять, относились представительство во внешних сношениях, поддержание внутренней политической стабильности, контроль за лояльностью знати и регулирование местнических споров. Зато инициаторов денежной и губной реформ, поместного верстания и других важных мероприятий 1530-1540-х гг. нужно, вероятно, искать среди бояр, дворецких, казначеев и дьяков.

В.Б.Кобрин
ПАДЕНИЕ ИЗБРАННОЙ РАДЫ

В истории средневековой России, пожалуй, не было такого десятилетия, в которое было бы проведено столько реформ, как годы правления Избранной рады. Тогда шла напряженная, постепенная реформационная деятельность. У Избранной рады, видимо, не было тщательно разработанной программы действий. Идеи рождались у правителей в самом процессе преобразований, они учились у жизни как бы на ходу. Не все удалось осуществить. В 1560 год правительственный кружок Сильвестра и Адашева был устранен от власти, а сами его деятели оказались в опале. Этот разлад царя с советниками только подвел черту под давними разногласия и взаимными неудовольствиями. Первые предвестники охлаждения обозначились в 1553 году. В марте царь тяжело заболел: кто знает, что это была за болезнь, известно лишь, что она была «тяжка зело». Казалось, молодой государь умирает. Встал вопрос о наследнике. Царь к тому времени был отцом единственного сына Дмитрия (впоследствии то же имя получит последний сын Ивана IV — несчастный царевич, погибший в Угличе ребенком почти через 40 лет), первенца, которому было всего около пяти месяцев от роду. Царь Иван хотел, чтобы бояре присягнули как наследнику именно Дмитрию. Однако среди приближенных началось брожение.

Самым печальным для царя было то, что среди тех, кто под­держивал кандидатуру Владимира Андреевича (1) и сомневался, при­сягать ли «пеленочнику», были и некоторые деятели Избранной рады. Так, Сильвестр, хотя и не выступал прямо за то, чтобы Владимир Андреевич стал наследником, все-таки защищал его, ибо он у старицкого князя «советен и в велицей любви бысть». Отец Алексея Адашева боярин Федор Григорьевич, согласно официальной летописи, говорил царю, что хотя он и поцеловал крест царевичу Дмитрию, но все же испытывает сомнения: «...сын твой, государь наш, ещо в пеленицах, а владети нам Захарьиным, Данилу з братиею. А мы уже от бояр до твоего возрасту беды видели многая».

Казалось, инцидент был исчерпан: все в конце концов присяг­нули младенцу царевичу, включая и самого князя Владимира Андреевича, царь выздоровел, а сам царевич не дожил до года: летом кормилица уронила его в реку, когда входила с ним на царское судно при поездке на богомолье. Колебавшиеся не только не пострадали, но многие вскоре даже получили повышения по службе. Но осадок остался, и муть от него поднялась со дна несколько лет спустя.

Взрыв в отношениях царя с его советниками произошел около 1560 года. Тогда пало правительство Избранной рады. Сильвестра постригли в монахи, отправили сначала в Кирилло-Белозерский, а потом еще дальше — в Соловецкий монастырь. Иван Грозный очень гордился тем, что не казнил Сильвестра и даже оставил на свободе его сына, с тем лишь, чтобы тот не видел царского лица, не бывал при дворе. Алексей Адашев и его брат Данило были посланы на службу в Ливонию, где шла тогда война. Вскоре туда прибыли люди для их ареста. Алексея в живых уже не застали. Данило же был заключен в тюрьму и через два-три года казнен.

В чем же причины такой резкой смены правительства? Нередко утверждают, что расхождения между Иваном IV и Избранной радой лежали прежде всего в области внешней политики, что правительство Адашева и Сильвестра настаивало, чтобы после взятия Казани и Астрахани продолжать действия на этом же, юго-восточном, направлении: вести войну против Крыма, а в перспективе и против Турции. Поэтому якобы эти деятели были против Ливонской войны.

Однако факты говорят иное. В 1558 году, когда началась Ли­вонская война, именно Адашев был реальным руководителем внеш­ней политики (Висковатый (2) — его подчиненный), именно Адашев вел те переговоры с ливонскими послами, срыв которых привел к началу военных действий. Адашев и Сильвестр, умные и одаренные политики, разумеется, могли через некоторое время после начала конфликта с Ливонией, когда стало ясно, что Великое княжество Литовское и Польша будут в этой войне противниками России, убедиться в бесперспективности этой войны (что было правдой) и советовать царю найти пути, чтобы с честью выпутаться из тяжелой ситуации. Они могли выступать против авантюризма в ведении Ливонской войны.

Чтобы разобраться в причинах падения Избранной рады, обра­тимся сначала к двум самым осведомленным свидетелям: Ивану IV и Курбскому. Удивительно: расходясь в оценках фактов, эти два противника сходятся в самих фактах. Иван Грозный связывает свой разрыв с советниками со смертью первой жены — царицы Анастасии, прямо обвиняя вчерашних временщиков в убийстве: «А и з женою вы меня про что разлучили? Только бы вы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы (жертв свирепому греческому богу времени — Хроносу) не было».

В свою очередь Курбский в «Истории о великом князе Москов­ском» говорит, что еще при жизни Анастасии ее братья «клеветаша» на Сильвестра и Адашева и «во уши шептаху заочне» доносы и обвинения против них. Он гневно называет Захарьиных «нече­стивыми губителями тамошнего царства». После смерти Анастасии они же обвинили Сильвестра и Адашева в том, что царицу «счеровали (околдовали) оные мужи».

Однако раздоры из-за Анастасии, видимо, стали лишь последней каплей в разладе между царем и советниками. Именно охлаждение в отношениях, разочарование в Сильвестре, Адашеве и других деятелях правительственного кружка могли заставить Ивана IV поверить вздорным обвинениям. Должно быть, Адашев и Сильвестр переоценили свое влияние, не заметили того рокового момента, с которого царь стал подчиняться им со все большей неохотой. И тогда привязанность царя к своим советникам превратилась в жгу­чую ненависть.

Но и этот психологический конфликт между царем и Избранной радой был только следствием другого, более существенного конф­ликта — между разными представлениями о методах централизации страны. Структурные реформы, которые проводило правительство Избранной рады, как и всякие структурные реформы, шли мед­ленно, их плоды созревали не сразу. Нетерпеливому человеку (а царь Иван был нетерпелив) в таких обстоятельствах обычно ка­жется, что и результатов-то никаких нет, что ничего и не сделано. Ускоренный путь централизации в условиях России XVI века был возможен только при использовании террора.

Ускоренная централизация требовала террора прежде всего по­тому, что еще не был сформирован аппарат государственной власти. В годы правления Избранной рады суд кормленщиков на местах был заменен управлением через выборных из местного населения. Но выполняющие свои управительские функции «на общественных началах» и фактически из-под палки губные и земские старосты — это еще не аппарат власти³. Центральная власть была еще очень слаба, не имела своих агентов на местах.

Как так, слышу я возражения, это власть-то Ивана Грозного слаба? Чья же власть тогда сильна? Дело в том, что часто путают силу власти и ее жестокость. На самом же деле они противоречат друг другу. Сильная власть не нуждается в жестокости. Жестокость, террор — показатель слабости власти, ее неумения добиться своих целей обычными путями, т. е. компенсация слабости. Вместо дли­тельной и сложной работы по созданию государственного аппарата царь Иван пытался прибегнуть к самому «простому», наиболее понятному методу: не делают то, что надо? — Приказать. Не слу­шаются? — Казнить. Чему удивляться, если даже в наше просве­щенное время очень многие тоскуют по командно-репрессивным методам, наивно полагая, что если расстрелять 20 и посадить 200 жуликов из торговой сети, то все остальные немедленно начнут честную жизнь. Тем более понятен такой ход мыслей для людей средневековья. Но этот путь террора, который только и позволял надеяться на быстрые результаты, был неприемлем для деятелей Избранной рады. Суровый и непреклонный Адашев не был до­бреньким. Но все же не массовый террор, не атмосфера всеобщего страха и массового доносительства, а жесткое и по сегодняшним меркам, быть может, жестокое наказание виновных. Но только виновных! Вот что характеризовало правление Избранной рады.

Отсюда вытекает и сопротивление Сильвестра и Адашева тем или иным начинаниям царя и упорство в проведении в жизнь собственных предначертаний. Так столкнулись две силы, два вла­столюбия. Увы, властолюбивый подданный не может надеяться на победу в конфликте с властолюбивым монархом. Конфликт разре­шился падением Избранной рады.

Среди современных исследований истории России XVI в. видное место занимают работы профессора Владимира Борисовича Кобрина (1930—1990) «Власть и собст­венность в средневековой России», «Иван Грозный» и др. В. Б. Кобрин считал, что главным в драматических событиях той эпохи был вопрос о власти и в их подоплеке лежит стремление Ивана Грозного к неограниченному единовластию. С этих позиций рассматриваются в приводимом отрывке и причины перехода Ивана Грозного к опричной, открыто террористической политике,' отказу от реформистского пути, которого придерживались деятели Избранной рады.

Владимир Андреевич (1533—1569) — двоюродный брат Ивана IV, владел Старицким удельным княжеством. Оно возникло после смерти Ивана III, который завещал Старицу одному из своих сыновей — Андрею. В правление Елены Глинской заподозренный в измене Андрей был схвачен и умер в темнице. Старицкое княжество досталось его сыну — Владимиру Андреевичу, о котором и идет речь. Именно ему пытались присягнуть некоторые бояре, не желая служить «пеленочнику». Наказав их, царь стал считать своим противником и Владимира Андреевича, хотя удельный князь всегда лояльно относился к Ивану Грозному, был одним из его лучших военачальников и никогда не проявлял каких-либо намерений бороться за власть в Москве. Тем не менее в годы опричнины Владимир Андреевич был лишен всех земель, а затем отравлен (по другим сведениям, обезглавлен) по приказу царя.

Иван Михайлович Висковатый — видный деятель правления Ивана Грозного. Считалось, что он — один из потомков князей Мещерских. Но по более достоверным данным, он происходит из небогатого дворянского рода или даже из «низов всена-родства». Начал свою карьеру посольским подьячим и в 1549 г. в этом качестве фактически возглавил Посольский приказ, став одним из организаторов этого цен­трального внешнеполи-тического ведомства. Вскоре стал дьяком, а с 1553 г. — думным дьяком, т. е. получил право заседать в Боярской думе. И.М.Висковатый был последовательным сторонником активной политики России на Западе, борьбы за выход к Балтике. После падения Избранной рады и в годы опричнины его карьера продолжалась. Он участвовал в важнейших переговорах с представителями других государств, иностранцы называли его «канцлером». В 1561 г. И. Висковатый пожа­лован в печатники, т. е. стал хранителем государственной печати, которой скреплял важнейшие документы государства. Но когда опричный террор достиг апогея, он осмелился выступить против произвола опричников, настоятельно советовал царю прекратить репрессии. Это предрешило его судьбу. 25 июля 1570 г. он был казнен (см. стр. 235—236).

С XV в. местное управление находилось в руках кормленщиков. Они назна­чались великим князем, но жалованья в его казне не получали, а взимали в свою пользу определенные сборы (корм) с подведомственного населения. Поэтому они были почти независимы от центральной власти. В 30-х годах XVI в. начинается так называемая губная реформа. Отдельные вопросы (прежде всего суд и розыск по важным уголовным делам) изымаются из компетенции кормленщиков и пере­даются губным старостам, избираемым местными дворянами (губа — округ, какая-либо административная территория). В правление Избранной рады эта реформа продолжилась, а компетенция губных старост расширилась. Аналогичные цели преследовала и земская реформа 1555—1556 гг., в соответствии с которой горожане и черносошные крестьяне избирали земских «излюбленных голов», или старост, обязанных заниматься различными вопросами местного управления (сбор податей, суд по мелким тяжбам и т. п.). В связи с этим кормления отменялись. Однако эти реформ! остались незавершенными. Слабой была связь новых органов власти с центральным аппаратом, что и отмечает В. Б. Кобрин.

Кобрин В. Б. Иван Грозный. М. 1989. С. 36—59.

ОПРИЧНИНА В ОЦЕНКЕ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ИСТОРИКОВ

Основной смысл опричных преобразований сводился к заверша­ющему удару, который был нанесен последним оплотам удельной раздробленности.

Ликвидация удела Владимира Старицкого и разгром Новгорода подвели финальную черту под длительной борьбой за объединение русских земель под эгидой московского правительства в годы оп­ричнины. Сильный удар нанесен был и по феодальной обособлен­ности русской церкви, окончательное включение которой в цент­рализованный аппарат власти после столкновения Ивана Грозного с митрополитом Филиппом было делом времени. Вызванная ко­ренными интересами широких кругов господствующего класса фе­одалов, эта борьба в какой-то мере отвечала потребностям горожан и крестьянства, страдавших от бесконечных междоусобных распрей феодальной аристократии.

Вместе с тем опричнина была очень сложным явлением. Новое и старое переплеталось в ней с удивительной причудливостью мозаичных узоров. Ее особенностью было то, что централизаторская политика проводилась в крайне архаичных формах, подчас под лозунгом возврата к старине. Так, ликвидации последних уделов правительство стремилось добиться путем создания нового госуда­рева удела — опричнины. Утверждая самодержавную власть мо­нарха как непреложный закон государственной жизни, Иван Гроз­ный в то же время передавал всю полноту исполнительной власти в земщине, т. е. основных территориях России, в руки Боярской думы и приказов, фактически усиливая удельный вес феодальной аристократии в политическом строе Русского государства.

Варварские средневековые методы борьбы царя Ивана со своими политическими противниками, его безудержно жестокий характер накладывали на все мероприятия опричных лет зловещий отпе­чаток деспотизма и насилия.

Здание централизованного государства строилось на костях мно­гих тысяч тружеников, плативших дорогой ценой за торжество самодержавия.

* Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964. С. 477—479.

При своем учреждении опричнина имела резко выраженную антикняжескую направленность. Опалы, казни и конфискации, обрушившиеся на суздальскую знать (1) в первые месяцы опричнины, ослабили политическое влияние аристократии и способствовали укреплению самодержавной монархии. Объективно подобные меры способствовали преодолению остатков феодальной раздробленности, глубочайшей основой которых было крупнейшее княжеско-боярское землевладение.

Однако опричная политика не была чем-то единым на протя­жении семи лет ее существования, она не была подчинена ни субъективно, ни объективно единой цели, принципу или схеме. Следом за короткой полосой компромисса в 1566 г. пришло время массового террора 1567—1570 гг. Стержнем политической истории опричнины стал чудовищный процесс над сторонниками двоюрод­ного брата царя князя Владимира Андреевича, завершившийся разгромом Новгорода. Причиной террора явился не столько пре­словутый новгородский сепаратизм, сколько стремление правителей, утративших поддержку правящих группировок господствующего класса, любой ценой удержать власть в своих руках. В обстановке массового террора, всеобщего страха и доносов аппарат насилия, созданный в опричнине, приобрел совершенно непомерное влияние на политическую структуру руководства. В конце концов адская машина террора ускользнула из-под контроля ее творцов. Послед­ними жертвами опричнины оказались они сами.

Традиционные представления о масштабах опричного террора нуждаются в пересмотре. Данные о гибели многих десятков тысяч людей крайне преувеличены. По синодику опальных, отразившему подлинные опричные документы, в годы массового террора было уничтожено около 3—4 тыс. человек. Из них на долю дворянства приходилось не менее 600—700 человек, не считая членов их семей. Опричный террор ослабил влияние боярской аристократии, но нанес также большой ущерб дворянству, церкви, высшей при­казной бюрократии, т. е. тем социальным силам, которые служили наиболее прочной опорой монархии. С политической точки зрения террор против этих слоев и группировок был полной бессмыслицей.

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 191.

Так был ли все же какой-то смысл, и если был, то какой, во всей этой вакханалии казней, убийств, во всех этих странных, часто противоречивых извивах правительственной политики, во внезапных возвышениях и столь же внезапных падениях времен­щиков? Речь, разумеется, не идет о поисках оправданий для оп­ричнины. Каковы бы ни были прогрессивные последствия оприч­нины (если были), все равно у историка нет морального права прощать убийство десятков тысяч ни в чем не повинных людей, амнистировать зверство. Выбросив из истории моральную оценку, мы окажемся сторонниками давно осужденного, но все еще, увы, живого тезиса: «Цель оправдывает средства». Но такая позиция не только морально уязвима, она антинаучна, ибо, как в физике, измерение подчас меняет свойства объекта, так и в жизни цель меняется под воздействием средств. Нельзя достичь высокой цели грязными средствами.

Исследования последних десятилетий показали, что представ­ления о боярстве как о реакционной силе, которая противится централизации, в то время как дворяне выступают за централи­зацию, не соответствуют действительности.

Мысль о том, что боярство было постоянной аристократической оппозицией центральной власти, возникла в нашей науке во многом под влиянием знакомства с историей Западной Европы, где гордые и самоуправные бароны сопротивлялись королям и даже импера­тору. Но сопоставление это грешит неточностью. Прежде всего, на Руси не было боярских замков. Высокие ограды боярских усадеб еще не делали их замками по функциям, функция замка — не защита от вора, а военные действия. Замок осаждали, барон со своими вассалами его оборонял. Это и создавало его независимость. На Руси же еще в период феодальной раздробленности, когда подходил неприятель — иноземный или из соседнего княжества, боярин никогда не принимался за укрепление и оборону своей усадьбы. Русские бояре защищали не каждый свое село, а все вместе —княжеский (позднее — великокняжеский) град и все кня­жество в целом. Недаром каждый боярин владел в городе «осадным двором» (2), «городная осада» была важнейшей обязанностью боярства.

В концепции, по которой реакционное боярство враждебно цен­трализации, заключено внутреннее логическое противоречие. Как широко известно, высшим правительственным учреждением была Боярская дума; все указы и законы оформляли как «приговоры» или «уложения» царя и великого князя с боярами. Все историки согласны, что воплощенная в этих указах правительственная поли­тика была направлена на централизацию страны. Итак, боярство — своеобразный коллектив самоубийц, настойчиво проводящий меры, направленные против самого себя? В истории неизвестны случаи, чтобы какая-либо социальная группа на протяжении длительного времени упорно действовала против своих интересов. Бояре, круп­ные феодалы, были не меньше, а пожалуй, порой даже больше, чем мелкие, экономически заинтересованы в единстве страны.

Для крупных русских феодалов не были характерны обширные латифундии, расположенные «в одной меже», такие, чтобы можно было ехать целый день и в ответ на вопрос, чьи это земли, слышать, как в известной сказке Перро, одно и то же: маркиза де Карабаса. Обычно у боярина были вотчины одновременно в нескольких уездах — четырех, пяти, а то и шести. Границы же уездов, как правило, совпадали со старыми рубежами княжеств. Поэтому возврат к временам удельного сепаратизма реально уг­рожал землевладельческим интересам знати.

Часто можно прочитать, что бояре владели вотчинами — круп­ными наследственными владениями, а дворяне — мелкими поме­стьями, которые давались лишь под условием службы и не пере­давались по наследству. Это расхожее мнение не соответствует исторической действительности. Как правило, у одного и того же феодала были в собственности одновременно и вотчины, и поместья. Поместья с самого начала (с конца XV в.) были фактически на­следственными и достигали порой весьма больших размеров. Но вместе с тем весьма распространены были и мелкие вотчины, порой приближавшиеся по размерам к крестьянскому наделу. Таким вот­чинникам приходилось нередко (наряду с эксплуатацией крестьян) самим ходить за плугом.

Наконец, каждый вотчинник был обязан служить под угрозой конфискации вотчины, а поместья порой передавали малолетним сыновьям умершего служилого человека, с тем чтобы они, когда поспеют» к службе, служили «с» этого поместья. Так что проти­вопоставление вотчин и поместий не выдерживает критики. Но ведь именно это противопоставление — главная опора представле­ний о борьбе боярства против центральной власти и о поддержке этой власти дворянами.

Если же внимательней приглядеться к политике опричнины, то мы увидим, что считать ее направленной против бояр нет оснований. С. Б. Веселовский (3) специально изучил состав казненных в годы опричнины. Естественно, составить полный список жертв царского гнева невозможно.

Среди пострадавших много бояр. Они стояли близко к государю и легче навлекали на себя его гнев. «Кто был близок к великому князю, тот ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал»,— пишет Штаден (4). К тому же казнь знатного боярина была куда заметнее. И тем не менее дьяков и подьячих среди казненных — великое множество. «При царе Иване,— писал Веселовский,— служба в приказном аппарате была не менее опасным для жизни занятием, чем служба в боярах».

Наконец, состав самого опричного двора (5). Существует распро­страненный стереотип: царь Иван приближал к себе новых, без­родных людей. Сам Иван Грозный способствовал созданию этой легенды.

Однако исследование привело к неожиданным выводам: среди новых слуг царя Ивана было множество отпрысков аристократи­ческих родов.

Среди опричных бояр были князья Василий Андреевич Сицкий и Василий Иванович Темкин-Ростовский, нетитулованные аристок­раты из Бутурлиных, Чеботовых, Колычевых, Пушкиных. Князь Никита Романович Одоевский, князь Андрей Петрович Хованский, потомки великого князя литовского Гедимина князья Федор Ми­хайлович и Никита Романович Трубецкие.

Таким образом, опричный двор принципиально не отличался ни от доопричного, ни от современного ему земского. Существенно другое: они—личные слуги царя, готовые на все для исполнения любого его самого грязного поручения. Этому помогала гарантия безнаказанности. Учредив опричнину, царь послал в земщину при­каз: «Судите праведно, наши виноваты не были бы».

Итак, опричнина не была антибоярским мероприятием. Более того, она даже не изменила структуру русского феодального землевладения. Крупное землевладение, в том числе и княжеское, сохранилось.

Так что же, опричнина всего лишь прихоть полубезумного деспота, несчастный случай? В поисках ответа на вопрос о смысле опричнины попробуем обратиться к ее результатам. Казнь Влади­мира Андреевича Старицкого. Результатом оказалась ликвидация последнего удельного княжества на Руси. Другой важный эпизод опричнины — дело митрополита. Филипп — одна из самых светлых личностей в нашей истории. Но вспомним про объективный ре­зультат этого дела. Церковь была союзницей, а не служанкой центральной власти, сохранила относительную самостоятельность. Это был такой же пережиток удельной старины, как и Старицкое княжество. Гибель митрополита Филиппа и многих других духовных лиц нанесла удар, хотя и не окончательный, по этому особому положению церкви в государстве. Хотелось бы лишь отметить, что автор вовсе не уверен, что независимая, хотя бы отчасти, церковь — вредна, а подчинение ее государству — во всех случаях — благо. Речь идет лишь о реальных политических итогах.

Наконец, новгородский погром. Новгород не случайно был из­бран царем Иваном для нанесения удара. Ведь там буквально все дышало воспоминаниями о прежней независимости от Москвы. В политическом строе здесь сохранялись некоторые особенности. Мож­но назвать традицию, согласно которой наместниками в Новгород назначали только людей с княжескими титулами (как бы новго­родских князей). Особым было и положение новгородского архи­епископа. Он, например, единственный из архиепископов и епи­скопов носил белый, а не черный клобук. Белый же клобук был знаком митрополичьего достоинства.

Таким образом, получается, что вне зависимости от желаний и намерений царя Ивана опричнина способствовала централизации, была объективно направлена против пережитков удельного времени. Исторического деятеля или историческое явление нужно судить по результатам. Но только ли по ним?

Тенденции централизации, ликвидации удельного сепаратизма были объективными; к крепкому единому государству, как к Риму, вели все пути. Следовательно, долг историка поразмыслить, наи­более ли удачный путь к цели был избран, с наименьшими или с наибольшими затратами был пройден.

Существовала ли в реальной жизни альтернатива тому пути, по которому пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала.

Это показала деятельность Избранной рады, при правлении которой были начаты глубокие структурные реформы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только был не таким мучительным и кровавым, как опричный, он и обещал результаты более прочные, и исключал становление снабженной государствен­ным аппаратом деспотической монархии. Но этот путь не обещал результатов немедленных. Возникает соблазн утопического, волюн­таристского, командно-репрессивного пути развития. Ведь эти три эпитета жестко связаны: любая утопия — волюнтаристична, а по­тому для своего осуществления требует строгих приказов, подкреп­ленных репрессиями.

Путь Избранной рады был основан на реальных тенденциях развития страны, быть может, не столь познанных, сколь, по крайней мере, уловленных чутьем умных и реальных политиков. Путь же опричнины основывался на произвольном хотении.

Результаты опричнины были трагичны для страны.

70—80-е годы XVI века — время тяжелого экономического кри­зиса. Деревни и села центра страны и значительной части севе­ро-запада, Новгородской земли, запустели. О голоде единодушно твердят все источники. Во всей Новгородской земле осталась всего лишь пятая часть населения.

Это опустошение страны сыграло значительную, если не реша­ющую роль в утверждении крепостного права в России.

В нашей стране крепостное право приняло в конце концов отвратительные рабовладельческие формы. Стоит ли и в этом винить опричнину, у которой и без того много на счету? Стоит. Речь здесь идет об одном из отдаленных последствий опричнины.

Дело в том положении, в котором оказался в результате оп­ричнины русский господствующий класс. Грозненский террор и установившийся деспотический режим завершили превращение рус­ских дворян в холопов самодержавия. На первый взгляд не наша печаль. Что нам до бедствий эксплуататоров? Однако в истории слишком много взаимосвязано, чтобы можно было пренебречь ин­тересами какой-то социальной группы без ущерба для всего обще­ства. Ведь государев холоп не может не быть деспотом по отношению к своим крестьянам, всегда будет стремиться превратить их в своих холопов. Раб не терпит ниже себя свободных или хотя бы полу­свободных людей. Приниженное, закрепощенное положение рус­ского дворянства привело к еще большей закрепощенности и при­ниженности крестьянства.

Итак, тот путь централизации через опричнину, по которому повел страну Иван Грозный, был гибельным, разорительным для страны. Он привел к централизации в таких формах, которые не поворачивается язык назвать прогрессивными. И потому было бы ошибкой считать прогрессивной террористическую диктатуру оп­ричнины. Не только потому, что протестует наше естественное нравственное чувство (хотя, подчеркиваю, и это крайне важно), но и потому, что последствия опричнины отрицательно сказались на ходе отечественной истории. Должно быть, это не случайно. Аморальные деяния не могут привести к прогрессивным результа­там. История опричнины еще раз наглядно демонстрирует спра­ведливость этой утешительной истины.

* Кобрин В. Б. Иван Грозный. С. 97—126.

Опричнина как наиболее драматичный и трагический период правления Ивана Грозного давно служит объектом особого внимания историков. Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский по-разному понимали опричнину. И в отечест­венной исторической науке до сих пор нет единого мнения о причинах, сущности и последствиях этого явления. Здесь приводятся отрывки из произведений отече­ственных историков последних десятилетий. Совершенно очевидно, что их оценки зависели от состояния и условий развития исторической науки в тот или иной период. Было время, когда в науке преобладали однозначные оценки явлений прошлого, которые прямо декретировались вышестоящими идеологическими орга­нами в зависимости от политической обстановки в стране.

Так, с конца 30-х до середины 50-х годов господствовала апологетическая оценка правления Ивана Грозного. В науке, на страницах учебников, а также в литературе и искусстве царя Ивана стали изображать только как великого патриота Русской земли, который в общенациональных, народных интересах вел беспощадную, справедливую борьбу против реакционного боярства, вставшего на путь государст­венной измены. В частности, эта концепция отразилась в замечательном по своим художественным достоинствам фильме С. Эйзенштейна «Иван Грозный».

Причины такого подхода лежали за пределами науки. Террор Ивана Грозного показался привлекательным И. В. Сталину, ибо служил оправданием его собственной политики, проводимой в те годы. Неудивительно, что большинстве историков вклю­чилось в кампанию по восхвалению Грозного; они должны были вольно или невольно придерживаться этой единственной концепции, носившей официальный характер. Она нашла свое отражение и на страницах «Очерков истории СССР», крупного коллективного труда по отечественной истории, выходившего в 50-е годы.

Со второй половины 50-х годов, после XX съезда КПСС, наука стала возвращаться к более объективным оценкам эпохи Ивана Грозного, хотя следы прежних представ­лений и стереотипов до сих пор можно найти и в учебниках, и в научных иссле­дованиях. За последние три десятилетия вышли в свет работы С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, Р. Г. Скрынникова, М. Н. Тихомирова, С. О. Шмидта, В. Б. Кобрина, Д. Н. Альшица. Различные оценки опричнины современных историков представлены здесь фрагментами книг А. А. Зимина, Р. Г. Скрынникова, В. Б. Кобрина.

Александр Александрович Зимин (1920—1980) —один из крупнейших совре­менных исследователей истории средневековой России, автор множества работ по русской истории XI—XVII вв. Наибольший вклад внес в изучение истории XVI в., которому посвятил серию монографий («Россия на пороге нового времени». М., 1972; «Реформы Ивана Грозного». М., 1960; «Опричнина Ивана Грозного». М., 1964; и др.). Многие его суждения отличались оригинальностью, вызывали споры, дискуссии. Характеризуя опричнину, историк главной ее целью считает ликвидацию пережитков феодальной раздробленности, в том числе последних уделов, независимости церкви, оставшихся следов автономии Новгорода.

Р. Г. Скрынников в своих работах, посвященных истории XVI в., особое внимание уделяет именно опричнине и ее последствиям. Он подробно рассматривает соци­ально-экономическую основу опричных мероприятий, перемены в феодальном зем­левладении. С его точки зрения, опричнина изначально была направлена против боярско-княжеской знати, которая в ходе ее лишилась большей части своих зе­мельных владений.

В. Б. Кобрин, характеризуя опричнину, противостоит распространенной версии о том, что посредством опричнины Иван Грозный боролся с враждебным его власти боярством. Он не согласен с тем, что боярство выступало против государственной централизации, а дворянство являлось своего рода опорой царской власти. Как и падение Избранной рады, введение опричнины он объясняет стремлением царя любым путем, включая террор, укрепить свою единоличную власть.

Суздальская знать — Р. Г. Скрынников имеет в виду потомков суздальских князей, составивших при Иване Грозном наиболее влиятельную группировку родо­витой знати.

Осадный двор — двор, т. е. усадьба, в городе внутри крепостных стен. В случае опасности бояре перебирались из своих загородных имений на принадлежавшие им осадные дворы и, находясь там, принимали участие в обороне города.

Степан Борисович Веселовский (1876—1952) —советский историк, академик АН СССР. Занимаясь историей социально-экономических отношений, системати­зировал огромный архивный материал по истории России XV—XVII вв. Работы С. Б. Веселовского об опричнине противоречили официальной трактовке 30—50-х годов и появились в печати лишь после смерти ученого.

Генрих Штаден — выходец из Германии, оказался в России к моменту уч­реждения опричнины и сам стал опричником. По возвращении на родину написал автобиофафическое сочинение «Страна и правление московитов», которое является ценным источником по истории опричнины, поскольку его автор — непосредствен­ный очевидец и участник описываемых событий.

Двором в данном случае называется совокупность людей, находившихся на службе у царя (ср. дворянин, придворный). Опричный двор — те, кто состоял на службе в опричнине.

К титулованной знати из упомянутых здесь бояр принадлежали князья, унас­ледовавшие этот титул от своих предков, княживших когда-то в различных русских землях или во владениях Великого княжества Литовского. Это Рюриковичи (Темкин-Ростовский, Сицкий, Одоевский) и Гедиминовичи (Трубецкой, Хованский). Твмкины-Ростовские — одна из многочисленных ветвей князей ростовских. Князья Сицкие — из ярославских князей, их вотчины находились на реке Сити, на берегах которой в 1238 г. войско владимирского князя Юрия Всеволодовича было разбито татарами. Князья Одоевские ведут свой род от князей черниговских, их предки владели Одоевом (ныне поселок в Тульской обл.) в верховьях Оки. Никита Романович Одоевский — опричный боярин и притом шурин опального удельного старицкого князя Владимира Андреевича, казнен в 1573 г. Князья Трубецкие владели когда-то Трубчевском в Брянской земле. Их предок — брянский князь Дмитрий Ольгердович, внук Гедимина, союзник Дмитрия Донского в битве на Куликовом поле. Не имели княжеского титула названные здесь потомки бояр, служивших первым московским князьям. Род Колычевых, как и род Захарьиных-Юрьевых и происходящие от них Романовы, восходит к Андрею Кобыле, московскому боярину XIV в. Бутурлины, Чоботовы, как и Пушкины, ведут свой род от легендарного Ратши и Гаврилы Алексича, героя Невской битвы 1240 г.

Раздел I. РУССКИЕ ЗЕМЛИ В XIV – XVI ВВ.

ОБРАЗОВАНИЕ РОССИЙСКОГО

ЦЕНТРАЛИЗОВАННОГО ГОСУДАРСТВА

CОДЕРЖАНИЕ

Судебник 1497 г. о крестьянах и холопах ………………………..….1

Ключевский В.О. Юрий Данилович Московский

и Михаил Ярославич Тверской………………………………………..2

Ключевский В.О. Москва и Тверь в начале XIV в. …….…………….7

Костомаров Н.И. Московская Русь в эпоху Куликовской

битвы. Дмитрий Донской……………………………………………...10

Ключевский В.О. Характер московских князей XIV—XV вв. ……..21

Ключевский В.О. От московского князя к «Государю всея Руси»… 24

Горский А.А. Московско-ордынский конфликт

начала 80-х годов XIV в.: причины, особенности, результаты……..28

СУДЕБНИК 1497 г. О КРЕСТЬЯНАХ И ХОЛОПАХ

«Лета 7006-го месяца септемвриа уложил князь великий Иван Васильевич всея Руси с детми своими и с бояры о суде как судити бояром и околничим...

Статья 57. О христианском отказе. А христианом (крестьянам. - Сост.) отказыватися из волости, ис села в село, один срок в году, за неделю до Юрье­ва дни осеннего и неделю после Юрьева дни осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А которой христианин поживет за ким год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора, а два года поживет да поидеть прочь, и он полдвора платит; а три годы поживет, а пойдет прочь, и он платит три четверти двора, а четыре годы поживет, и он весь двор платит.

Статья 62. О межах. А кто сореть межу или грани ссечет из великого кня­зя земли боярина и манастыря, или боярской и монастырской у великого князя земли, или боярской или монастырской у боярина или боярской у монастыря и кто меху сорал или грани ссек, ино того бити кнутием, да исцу взяти на нем рубль. А христиане промежу себя в одной волости или в селе кто у кого межу переорет или перекосит, ино волостелем или поселскому (управляющему дворцовыми селами. - Сост.) имати на том за боран (денежный штраф. – Сост.) по два алтына и за рану присудят, посмотря по человеку и по ране и по рассуждению.

Статья 66. О полной грамоте (самопродажа в рабство. - Сост.). По ной грамоте холоп. По тиуньству и по ключю по сельскому холоп з докладом и без докладу, и с женою и с детми, которые у одного государя; а которые дети у иного или себе учнут жити, то не холопи; а по гороцкому ключю (служба. - Сост.) не холоп; по робе холоп, по холопе роба, приданой холоп, по духовной холоп.

Судебники XV – XVI веков. М.-Л., 1952.

В.О.Ключевский

ЮРИЙ ДАНИЛОВИЧ МОСКОВСКИЙ И МИХАИЛ ЯРОСЛАВИЧ ТВЕРСКОЙ

Место родовых споров между князьями заступило соперничество по праву силы: Юрий Московский был так же силен, если еще не сильнее Михаила Тверского, и потому считал себя вправе быть ему соперником.

Юрий недаром жил в Орде; он умел сблизиться с семейством хана и женился на сестре его, Кончаке, которую при крещении назвали Агафиею. Ханский зять возвратился в Русь с сильными послами татарскими, из которых главным был Кавгадый. Наконец войска Юриевы пошли в Тверскую волость и сильно опустошили ее; послы Кавгадыевы ездили в Тверь, к Михаилу, с лестию, по выражению летописца, но мира не было, и в 40 верстах от Твери при селе Бортеневе произошел сильный бой, в котором Михаил остался победителем; Юрий с небольшою дружиною успел убежать в Новгород, но жена его, брат Борис, многие князья и остались пленными в руках победителя.

Юрий явился опять у Волги, и с ним весь Новгород и Псков с владыкою своим Давыдом: понятно, что Новгород должен был вступиться за Юрия, не ожидая себе добра от усиления Михаилов Тверской князь вышел к неприятелю навстречу, но битвы не было: заключили договор, по которому оба соперника обязались идти в Орду и там решать свои споры; Михаил обязался также освободить жену Юриеву и брата. Но жена Юриева не возвратилась в Москву: она умерла в Твери, и пронесся слух, что ее отравили. Этот слух был выгоден Юрию и опасен для Михаила в Орде, и когда тверской князь отправил в Москву посла Александра Марковича с мирными предложениями, то Юрий убил посла и поехал в Орду с Кавгадые со многими князьями, боярами и новгородцами.

Начальником всего зла летописец называет Кавгадыя: по Кавгадыеву совету Юрий пошел в Орду. Кавгадый наклеветал xaну на Михаила, и рассерженный Узбек велел схватить сына Михаилова, Константина (1), посланного отцом перед собою в Орду; хан велел было уморить голодом молодого князя, но некоторые вельможи заметили ему, что если он умертвит сына, то отец никогда не явится в Орду. В августе 1318 года Михаил отправился в Орду, и когда был во Владимире, то явился туда к нему посол из Орды, именем Ахмыл, и сказал ему: «Зовет тебя хан, поезжай скорее поспевай в месяц; если же не приедешь к сроку, то уже назначен рать на тебя и на города твои: Кавгадый обнес тебя перед ханом». Давши ряд сыновьям, разделив им отчину свою, написавши грамоту (2), Михаил отправился в Орду, настиг хана на устье Дона, по обычаю, отнес подарки всем князьям ордынским, женам ханским, самому хану и полтора месяца жил спокойно; хан дал ему пристава, чтоб никто не смел обижать его. Наконец Узбек вспомнил о деле и сказал князьям своим: «Вы мне говорили на князя Михаила, так рассудите его с московским князем и скажите мне, кто прав и кто виноват». Начался суд; два раза приводили Михаила в собрание вельмож ордынских, где читали ему грамоты обвинитель­ные: «Ты был горд и непокорлив хану нашему, ты позорил посла ханского Кавгадыя, бился с ним и татар его побил, дани ханские брал себе, хотел бежать к немцам с казною и казну в Рим к папе отпустил, княгиню Юрьеву отравил». Михаил защищался; но судьи стояли явно за Юрия и Кавгадыя. В другой раз Михаила привели на суд уже связанного; потом отобрали у него платье, отогнали бояр, слуг и духовника, наложили на шею тяжелую колоду, по ночам руки Михаила забивали в колодки, и так как он постоянно читал псалтирь, то отрок сидел перед ним и перевертывал листы. Орда остановилась за рекою Тереком, на реке Севенце, под городом Дедяковым, недалеко от Дербента. На дороге отроки говорили Михаилу: «Князь! Проводники и лошади готовы, беги в горы, спаси жизнь свою». Михаил отказался. «Если я один спасусь, — говорил он, — а людей своих оставлю в беде, то какая мне будет слава?» На глазах его были всегда слезы, потому что он предугадывал свою участь. Прошел еще день, и Михаил велел отпеть заутреню, исповедался, потом сказал: «Дайте мне псалтирь, очень тяжело у меня на душе». Вдруг вскочил отрок в вежу, бледный, и едва мог выговорить: «Господин князь! Идут от хана Кавгадый и князь Юрий Данилович со множеством народа прямо к твоей веже!» Михаил тотчас встал и со вздохом сказал: «Знаю, зачем идут, убить меня», — и послал сына своего Константина к ханше. Юрий и Кавгадый отрядили к Михаилу в вежу убийц, а сами сошли с лошадей на торгу (3), потому что торг был близко от вежи, на перелет камня. Убийцы вскочили в вежу, разогнали всех людей, схватили Михаила за колоду и ударили его об стену, так что вежа проло­милась; несмотря на то, Михаил вскочил на ноги, но тогда бросилось на него множество убийц, повалили на землю и били пятами нещадно; наконец один из них, именем Романец, выхватил большой нож, ударил им Михаила в ребро и вырезал сердце. Вежу разграбили русь (4) и татары, тело мученика бросили нагое. Когда Юрию и Кавгадыю дали знать, что Михаил уже убит, то они приехали к телу, и Кавгадый с сердцем сказал Юрию: «Старший брат тебе вместо отца; чего же ты смотришь, что тело его брошено нагое?» Юрий велел своим прикрыть тело, потом положили его на доску, доску привязали к телеге и перевезли в город Маджары (5); здесь гости (6), знавшие покойника, хотели прикрыть тело его дорогими тканями и поставить в церкви с честию, со свечами, но бояре московские не дали им поглядеть на покойника и с бранью по­ставили его в хлеве за сторожами; из Маджар повезли тело в Русь, привезли в Москву и похоронили в Спасском монастыре (7).

Из бояр и слуг Михайловых спаслись только те, которым удалось убежать к ханше; других же ограбили донага, били как злодеев и заковали в железа (1319 г.).

В 1320 году Юрий возвратился в Москву с ярлыком (8) на великое княжение и привел с собою молодого князя тверского Константина и бояр его в виде пленников; мать и братья Константиновы, узнавши о кончине Михаила и погребении его в Москве, прислали просить Юрия, чтоб отпустил тело в Тверь; Юрий исполнил просьбу не прежде, как сын Михаилов Александр (9) явился к во Владимир и заключил мир, вероятно, на условиях, предписанных московским князем.

Димитрий тверской (10) поехал в Орду и выхлопотал себе ярлык на великое княжение; есть известие, что он объяснил хану всю неправду Юрия и особенно Кавгадыя и что хан велел казнить последнего, а Димитрию дал великое княжение, узнавши от него, что Юрий сбирает дань для хана и удерживает ее у себя. Юрий видел необходимость опять идти в Орду и отправился по Каме, будучи позван послом ханским, в 1324 году. Димитрий тверской не хотел пускать соперника одного в Орду и поспешил туда сам. Мы не знаем подробностей о встрече двух врагов; летописец говорит, что Димитрий убил Юрия, понадеявшись на благоволение ханское, Узбек, однако, сильно осердился на это самоуправство, долго думал, наконец велел убить Димитрия (1325г.); но великое княжение отдал брату его Александру; таким образом, Тверь не теряла ничего ни от смерти Михаила, ни от смерти Димитрия; в третий раз первенство и сила перешли к ее князю. |

В 1327 году приехал в Тверь ханский посол Шевкал (Чол-хан), или Щелкан, двоюродный брат Узбека, и по обыкновению всех послов татарских позволял себе и людям своим всякого рода и насилия. Вдруг в народе разнесся слух, что Шевкал сам хочет княжить в Твери, своих князей татарских посажать по другим русским городам, а христиан привести в татарскую веру. Когда пронеслась молва, что татары хотят исполнить свой замысел в Успеньев день, пользуясь большим стечением народа по случаю праздника, то Александр с тверичами захотели предупредить их намерение и рано утром, на солнечном восходе, вступили в бой с татарами, бились целый день и к вечеру одолели. Шевкал бросился в старый дом князя Михаила, но Александр велел зажечь отцовский двор, и татары погибли в пламени; купцы старые, ордынские, и новые, пришедшие с Шевкалом, были истреблены, несмотря на то, что не вступали в бой с русскими: одних из них перебили, других перетопили, иных сожгли на кострах. Узбек очень рассердился, узнав об участи Шевкаловой, и, по некоторым известиям, послал за московским князем, но, по другим известиям, Калита¹² поехал сам в Орду тотчас после тверских происшествий и возвратился оттуда с 50 000 татарского войска. Присоединив к себе еще князя суздальского, Калита вошел в Тверскую волость по ханскому при­казу; татары пожгли города и села, людей повели в плен и, просто сказать, положили пусту всю землю Русскую, по выражению ле­тописца; но спаслась Москва, отчина Калиты, да Новгород, который дал татарским воеводам 2000 серебра и множество даров. Узбек дал великое княжение Калите.

Настоящий отрывок посвящен одному из драматических столкновений в борьбе за власть между Москвой и Тверью в начале XIV в. С 1305 г. ярлыком на великое княжение владимирское владел тверской князь Михаил Ярославич. Он получил этот ярлык по праву старшинства среди потомков Всеволода Большое Гнездо. Его отец князь Ярослав Ярославич, брат Александра Невского, был великим князем владимирским еще в 1264—1271 гг. Московские князья, в соответствии с сущест­вовавшим тогда на Руси порядком престолонаследия, не могли претендовать на великое владимирское княжение, так как основатель династии московских князей Даниил Александрович был лишь младшим сыном Александра Невского и никогда не занимал владимирского княжеского стола. Однако в условиях ордынского ига многое зависело от воли хана. Поэтому московские князья в начале XIV в., и в первую очередь князь Юрий, старший сын Даниила Александровича, стремятся заручиться поддержкой Орды, установив союзные и родственные отношения с ее правителями. Так, Юрий Давидович подолгу жил в Орде, был женат на сестре хана Узбека, благодаря этому и удалась его интрига против Михаила тверского.

1. Великий Новгород и Тверское княжество, две соседние земли, постоянно враждовали между собой. Поэтому московские князья в борьбе с Тверью неоднократно использовали поддержку Новгорода.

2. Константин Михайлович — третий сын Михаила Ярославича тверского. Был женат на Софье Юрьевне, дочери московского князя Юрия Даниловича, виновника гибели его отца. Княжил в Твери в 1328—1337 и 1339—1345 гг. Всецело зависел от московских князей и по сути дела был их ставленником.

3. Речь идет о духовной грамоте, т. е. о завещании.

4 .Торг — рыночная площадь.

5. Русь — т. е. русские из окружения князя Юрия.

6. Маджары (Маджар} — крупный торговый город на Северном Кавказе. Нахо­дился на реке Куме при впадении в нее притока Буйволы (ныне территория Ставропольского края). Входил в состав владений Золотой Орды. Разрушен в конце XIV в. во время нашествия Тимура.