Июля было произведено освидетельствование тела погибшего поэта

17 июля было произведено освидетельствование тела погибшего поэта.

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер. В удостоверение чего общим подписом и приложением герба моего печати свидетельствуем.

Город Пятигорск, июля 17-го дня 1841 г.

Пятигорского военного госпиталя ординатор

лекарь титулярный советник Барклай де Толли.

При освидетельствовании тела находились:

Плац-майор подполковник Унтилов.

Заседатель Черепанов.

Исполняющий должность окружного стряпчего

Ольшанский 2-й.

Корпуса жандармов подполковник Кушинников».

Этим внешним освидетельствованием ограничились.

«Роковая весть быстро разнеслась по Пятигорску, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей. – Дуэль – неслыханная вещь в Пятигорске»…

В чистой белой рубашке лежал он на постели в своей небольшой комнате, куда перенесли его. Художник Шведе снимал с него портрет масляными красками.

Столыпин и друзья, распорядившись относительно панихиды, стали хлопотать о погребении останков, – рассказывал Висковатов. – Ординарный врач Пятигорского военного госпиталя Барклай де Толли выдал свидетельство, в коем говорилось, что «Тенгинского пехотного полка поручик М.Ю. Лермонтов застрелен на поле, близ горы Машука, 15-го числа сего месяца и, по освидетельствовании им, тело может быть передано земле по христианскому обряду».

«По христианскому обряду» священники Пятигорска отказались хоронить Лермонтова: «убитый на дуэли приравнивается к самоубийцам, а самоубийца – по статье 347-й уголовных законов – лишается христианского погребения».

В местной газете «Сезонный листок» сообщалось: «16 июля собралась масса народу на погребение и панихиду; но священник отказался явиться, ссылаясь на то, что по уставу убитые на дуэли приравниваются к самоубийцам».

Много лет спустя священник В. Эрастов вспоминал, что он действительно «отказался от похорон Лермонтова, когда его звал Столыпин».

Еще в 1903 г., совсем незадолго до смерти, Эрастов, отвечая на вопрос корреспондента «Варшавского дневника»: – Правда ли, батюшка, что Вы отказались хоронить Лермонтова, – тихо ответил: «Да, правда. Я знаю, что меня за это бранят теперь и в обществе, и во всех журналах, но мог ли я поступить иначе? От святейшего синода было строжайшее запрещение отпевать тело самоубийц и погибших на дуэли».

Потом он не раз подтверждал это.

«Когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей. Это был священник Скорбященской церкви Пятигорска Павел Александровский, давший согласие только после вмешательства полковника Траскина.

Писарь комендантского управления Карпов рассказывал: «Является ко мне ординарец от Траскина и передает требование, чтобы я сейчас же явился к полковнику. Едва лишь я отворил, придя к нему на квартиру, дверь его кабинета, как он своим сильным металлическим голосом отчеканил: «Сходить к отцу протоиерею, поклониться от меня и передать ему мою просьбу похоронить Лермонтова. Если он будет отговариваться, сказать ему еще то, что в этом нет никакого нарушения закона, так как подобною же смертью умер известный Пушкин, которого похоронили со святостью». Я отправился к Павлу Александровскому и передал буквально слова полковника. Отец Павел подумал-подумал, наконец, сказал: «Успокойте полковника, все будет исполнено по его желанию».

Отец Павел, однако, не выполнил всего христианского обряда похорон. Он отслужил панихиду и проводил тело Лермонтова до могилы без отпевания в церкви, как полагалось[18].

…Не было покоя Лермонтову и после смерти. Как будто, он предвидел это, написав в 17 лет:

Кровавая меня могила ждет,

Могила без молитв и без креста…

Похороны состоялись 17 июля. Гроб с телом поэта вынесли из «Домика» на руках четыре товарища покойного и пронесли до самого кладбища. Поручик А.Ф. Тиран был от лейб-гвардии гусарского полка, в котором Лермонтов служил по окончании юнкерского училища. Полковник Безобразов – от Нижегородского драгунского полка, в который Лермонтов был переведен в первую ссылку, А.И. Арнольди – от Гродненского гусарского полка, в котором поэт недолго служил после первой ссылки, Н.И. Лорер – от Тенгинского полка.

Воспоминаний непосредственных свидетелей похорон Лермонтова сохранилось много.

Н.Ф. Туровский вспоминал: «В продолжение двух дней теснились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб.

17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождающих их выразили потерю общую, незаменимую».

Лечившийся в Пятигорске в 1841 г. Полеводин сообщал другу в письме, написанному на 6‑й день после похорон: «Поэта не стало!.. На другой день толпа народа не отходила от его квартиры. Дамы все приходили с цветами и усыпали его оными, некоторые делали прекрасные венки и клали близ тела покойника. Зрелище это было восхитительно и трогательно. 17-го числа в час поединка его хоронили. Все, что было в Пятигорске, участвовало в его похоронах. Дамы все были в трауре, гроб его до самого кладбища несли штаб- и обер-офицера и все без исключения шли пешком до кладбища... Тут я невольно вспомнил о похоронах Пушкина. Теперь 6‑й день после этого печального события, но ропот не умолкает, явно требуют предать виновного всей строгости закона, как подлого убийцу».

«Народу было много-много, и все шли в каком-то благоговейном молчании, – рассказывала Э.А. Шан-Гирей. – Это меня поражало, – добавляет она, – ведь не все же его знали и не все его любили! Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами».

Или вот еще воспоминания очевидца Монаенко: «Трудно себе представить, какое грустное впечатление произвела на всех эта весть. Лермонтов убит. Лермонтов убит, вот что только слышалось на улицах и домах Пятигорска».

Очень ценны воспоминания о похоронах Лермонтова коллежского асессора Рошановского. Сохранились эти воспоминания в дошедшем до наших дней «Деле о погребении Лермонтова». «Дело» это возникло по доносу Эрастова на того священника, который «хотя настоящего погребения над телом Лермонтова и не совершил, но не следовало и провожать его... в церковном облачении и с подобающей честью».

Рошановского, как присутствовавшего на похоронах, допрашивали следователи, расследовавшие кляузу.

«В прошлом 1841 году, в июле месяце, кажется 18 числа, в 4 или 5 часов пополудни, я, – рассказывал Рошановский, – слышавши, что имеет быть погребено тело поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей г. Пятигорска и посетителей Минеральных вод, разговаривавших между собою: о жизни за гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для русской литературы. Не входя во двор квартиры сей, я с знакомыми мне вступил в общий разговор, в коем между прочим, мог заметить, что многие как будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела покойника они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем расстоянии от крыльца дома стоящего о. протоиерея, возлагавшего на себя епитрахиль. В это самое время с поспешностью прошел мимо меня во двор местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от него священную одежду, в которую немедленно облачился и принял от него кадило. После этого духовенство это погребальным гласом общее начало пение: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас», и с этим вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из комнаты тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было попеременно несено тело умершего штаб и обер-офицерами, одетыми в мундиры, в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Таким образом, эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен вскорости несомый гроб без отправления по закону христианского обряда. В этом я удостоверяю, как самовидец; но было ли погребение сему покойнику отпеваемо о. протоиереем в квартире, я этого не знаю, ибо не видел, не слышал и даже тогда не был во дворе том».

Что же пережил в стенах «Домика» Столыпин, стоя над умершим другом? Он обещал бабушке беречь ее внука... Как? Какими словами сообщить ей скорбную весть?

А как чувствовали себя те, кто разжигал непокорное самолюбие Мартынова? Содрогнулись ли они у гроба поэта?

Не вспомнились ли им лермонтовские строки:

Летают сны-мучители

Над грешными людьми…….

VIII

Когда Лермонтов зимой 1841 года, будучи в отпуске в Петербурге, получил приказ выехать из столицы в течение 48 часов, поэт, охваченный отчаянием, написал:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

 

Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Но и за стеной Кавказа не укрылся поэт от глаз и ушей своих врагов. Они преследовали его и здесь.

Профессор Висковатов встречался со многими современниками Лермонтова, свидетелями его последних дней в Пятигорске. Это происходило через 40-50 лет после трагедии у подножия Машука, но и тогда у некоторых из этих современников враждебные чувства к поэту не смягчились.

Висковатов утверждал, что в беседе с ним эти «некоторые из влиятельных личностей», бывшие тогда на водах, говоря о Лермонтове, употребляли такие выражения, как «несносный выскочка», «задира», «ядовитая гадина». Они-то и ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный Лермонтовым из терпения, «проучит» его.

Висковатов хорошо изучил преддуэльную обстановку в Пятигорске, и ему удалось выяснить, что «некоторые личности» «искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги».

Да и князь Васильчиков, когда Висковатов задал ему вопрос: «А были подстрекатели?», – не отрицал этого, а ответил уклончиво: «Может быть, и были».

Сын генерала Граббе, командовавшего в 1841 г. войсками на Кавказской линии, рассказывал профессору, что слышал от отца, как на дуэль с Лермонтовым провоцировали молодого офицера С.Д. Лисаневича.

К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль, проучить.

«Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого человека?»

Не так уж, по-видимому, секретно велась интрига против Лермонтова, если о случае с Лисаневичем знал не только генерал Граббе. По крайней мере, этот же провокационный разговор с Лисаневичем передавала Висковатову Эмилия Александровна Шан-Гирей.

Мартынова легче было спровоцировать: в его характере не было благородства Лисаневича, он не обладал умом, способным разобраться в интриге. Лермонтова как поэта не ценил, к тому же был тщеславен и самолюбив.

Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Не будь подстрекательства со стороны, судьба, быть может, уберегла бы его имя от тех проклятий, которыми оно сопровождается и поныне.

Те добрые отношения, которые существовали между Лермонтовым и Мартыновым в юнкерской школе, ничем не нарушались до последнего времени. На шутки Лермонтова Мартынов если иногда и обижался, то, во всяком случае, не до такой степени, чтобы считать товарища смертельным врагом.

Мартынов сам заявил пятигорскому окружному суду, что поединок был случайный, что злобы к Лермонтову он никогда не питал.

«Следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться».

Итак, никаких других причин, кроме шуток, для вызова на дуэль у Мартынова не было.

Позднее Мартынов рассказывал, что «незадолго до поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков»...

Да и слуги, как Лермонтова, так и Мартынова, утверждали, что «оба барина жили между собой дружно, ни ссор, ни каких-либо несогласий между ними не бывало...»

Правда, на следствии Мартынов показывал: «с самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где мог он сказать мне что-нибудь неприятное, остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести». Но ведь это говорилось в целях самозащиты и противоречило заявлениям самого же Мартынова, а много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу: «Друзья – таки раздули ссору...»

Мартынов не назвал этих друзей, но он подтвердил то, что установил Висковатов: кто-то ссору и «несогласия» раздувал, кто-то занимался подстрекательством.

Вокруг «Домика» создалась напряженная атмосфера.

Те, кто бывал у Лермонтова, прошли перед нами с характеристикой, даваемой каждому его современниками.

Кого же можно подозревать в «раздувании ссоры»? Кого должна судить история?

Писарь комендантского управления Карпов склонен считать таким лицом Дорохова. Но эта роль несвойственна тому, кто, по свидетельству современников, был добр, великодушен, доверчив и, безусловно, честен, в ком такой тонкий психолог, как Пушкин, находил «много прелести».

Дорохов по своему открытому и взбалмошному характеру не подходил к роли интригана. Да и Эмилия Шан-Гирей, хорошо знавшая преддуэльную обстановку, категорически отрицала участие Дорохова в подстрекательстве к дуэли. Нельзя сомневаться и в искренности того горя, которое переживал Дорохов после смерти Лермонтова.

Из числа подозреваемых во враждебных замыслах против поэта лиц следует исключать не только друзей Лермонтова, но и тех, кто по своему характеру не был способен на интригу.

Почти 30 лет спустя В.И. Чиляев заявил, что «недобрую роль», в разыгравшейся трагедии сыграл князь Васильчиков.

Но вот письмо Васильчикова, написанное им через 2 недели после дуэли. Мог ли написать это письмо человек, жаждавший гибели товарища? И мог ли предвидеть автор письма, что через 100 лет после его смерти письмо может послужить защитой от обвинения в чудовищном преступлении?

Вот что писал 30-го июля 1841 г. Васильчиков товарищу Арсеньеву.

«Виноват я пред тобой, любезный Арсентьев, что так замедлил отвечать на твое письмо. Но это последнее время было у нас грустное и хлопотливое. Ты вероятно уже знаешь о дуэли Лермонтова с Мартыновым, и что я был секундантом у первого. Признаться, смерть его меня сильно поразила, и долго мне как будто не верилось, что он действительно убит и мертв. Не в первый раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о последствиях и твердо убежден, что дело обойдется по крайней мере без кровопролития. С первого выстрела Лермонтов упал и тут же скончался...

Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где прошлого лета... но, что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете. Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов, по крайней мере, без страданий. Жаль его. Отчего люди, которые бы могли жить с пользой, а, может быть, и с славой, Пушкин, Лермонтов умирают рано, между тем как на свете столько беспутных и негодных людей доживают до благополучной старости».

Можно поверить, что Васильчикову, как и другим близким к Лермонтову лицам, «в голову не приходило, что Мартынов «задумал свое черное дело» и что дуэль, вызванная столь незначительным поводом, приведет к убийству поэта».

Специального сговора какой-то определенной группы врагов Лермонтова с целью непременно убить его, по-видимому, не было. Враги были, несомненно. Представители той аристократии, которую Лермонтов заклеймил еще в стихотворении, посвященном памяти Пушкина, всегда бывали на Кавказских водах. Были они и в 1841 г. При встречах с Мартыновым эти «влиятельные лица» старались вызвать у него враждебное чувство к Лермонтову, действуя на самолюбие, уговаривая, что «дерзкого поэта необходимо проучить».

Дуэль была тем средством, которое, при любых результатах, могло быть использовано правительством в желаемом для него смысле. Официально дуэли были запрещены. Если бы исход дуэли не был смертелен, то за участие в ней виновных можно было бы сурово наказать. Если бы Лермонтов не был убит, ему за участие в дуэли грозило разжалование в рядовые. Вспомним трагическую судьбу Бестужева-Марлинского или Полежаева. Дуэль, чем бы она ни кончилась, была для врагов Лермонтова средством жестокой расправы над ним.

Среди некоторых лермонтоведов держалось убеждение, что неприглядную роль в создании преддуэльной обстановки играл начальник штаба Траскин. Этой версии придерживался в предыдущих изданиях и автор настоящей работы. Новые архивные материалы категорически опровергают это. (В. Вацуро).

Что касается Кушинникова, то он осуществлял на Кавказских Минеральных Водах «тайный надзор», который был введен здесь с 1834 г. Для этого Кушинников и был командирован из Петербурга еще в апреле того года.

Кушинников, вероятно, уже через несколько минут знал о приезде известного, но опального поэта. Тот самый «тайный надзор», который входил в его обязанности, несомненно, был установлен за жилищем поэта. Это тем более вероятно, что у Лермонтова бывали не только те молодые люди, ради которых и был установлен специальный надзор, но и декабристы.

У Кушинникова была, конечно, своя агентура для непосредственного наблюдения за «подозрительными» лицами.

IX

Двадцать восьмого июля, через две недели после гибели Лермонтова, Столыпин покинул «Домик». На следующий день Чиляев пригласил священника, того самого Эрастова, который отказался хоронить Лермонтова, и просил «освятить» комнаты среднего флигеля. «Иначе в нем никто и жить не станет из порядочных людей», – заявил Чиляев.

Эрастов в разговоре с Некрасовой подтвердил этот факт. «Хозяин дома посылает за мной. «Пожалуйста, – говорит, – батюшка, освятите поскорей»... Делать нечего, пошел освятить квартиру».

И стены, свидетели последних дней великого поэта, его дум, творчества, шумных бесед с друзьями, споров с противниками, были окроплены «святой» водой.

«Святая» вода, однако, не помогла: флигель в этом году больше не удалось сдать. В следующем, 1842 г. Чиляев был болен и сдачей квартир не занимался. С 1843 г. «Домик» опять сдается. В нем живут военные разных чинов, его снимают помещики. И так год за годом...

В 1870 году Чиляев уверял Мартьянова, что «Все в «Домике» сохранено до настоящего времени в том виде, как оно обреталось во время квартирования Лермонтова».

Но ошибался Чиляев: – не сохранилось! В 50-х годах был снесен им самим тот балкончик, на котором Михаил Юрьевич любил работать, а «иногда просто слушать пение птичек в саду». Вместо двери на балкон сделано окно. Камышовая крыша заменена деревянной. В 50-х годах в «Домике» помещалась какая-то контора. Все это не могло не изменить ни внешнего, ни внутреннего вида «Домика».

Может быть, кто-то из посетителей Кавказских Минеральных Вод и вспоминал о судьбе поэта и о том домике, где он жил перед своей трагической кончиной, но никаких свидетельств об этом до 1852 г. не сохранилось.

В 1852 году был в Пятигорске писатель В.П. Мельницкий. С большим трудом разыскал он «Домик». В своих воспоминаниях он рассказывает, что обратился как-то к пятигорскому жителю:

– Покажите, пожалуйста, мне дом, в котором жил Лермонтов.

– Дом, где жил Лермонтов? Да я и сам не знаю. Совестно сознаться, что мы, пятигорцы, об этом мало заботились. И едва ли найдется здесь кто-нибудь, знающий жилище поэта.

– Не может быть! Будем искать, расспрашивать. – Мельницкий и его спутник пустились в расспросы и получали от всех один ответ: «Неизвестно».

«Домик» удалось найти, обратившись непосредственно к Лермонтову. Мельницкий взял в руки «Героя нашего времени» и отправился на край города, к подошве Машука. Ему удалось попасть к Чиляеву.

Увы! Комнаты, в которых жил поэт, были заняты какой-то конторой.

В.П. Мельницкий побывал в «Домике» через 11 лет после смерти поэта. И это первое, ставшее известным посещение «Домика».

В 1853 г. в Пятигорске был художник Николай Евстафьевич Симаков.

Симаков встретил в Пятигорске одного доктора, «который, как он рассказывал Симакову, был очень близок к поэту».

Доктор (фамилии его Симаков не назвал) много рассказывал о Лермонтове, о его приездах на Кавказ, о последних месяцах жизни в Пятигорске.

Не все в рассказах неизвестного доктора оказалось верным, но тогда еще не была опубликована биография Лермонтова, не было в распоряжении художника вообще никаких материалов, подтверждавших тот или другой факт, сообщенный доктором, поэтому все, что тот рассказывал, Симаков принимал на веру.

Доктор показал Симакову и тот дом, в котором жил в 1841 г. Лермонтов.

«Небольшой домик, крайний в городе, стоявший на углу верхней городской площадки. Внутренность домика очень скромная: три небольших чисто выбеленных комнаты, два окна на площадь с палисадником, обнесенным простой деревянной решеткой».

Этот дом Симаков и зарисовал. Его рисунок и небольшая статья «Несколько слов о М.Ю. Лермонтове» были помещены в петербургском журнале «Орел» в 1859 г., в связи с 45-й годовщиной со дня рождения поэта. Но тут произошла ошибка: доктор, назвавшийся близким Лермонтову человеком, не знал дома, в котором поэт жил. Он указал Симакову тот дом, который именовался «большим», «старым», где в летние месяцы 1841 г. жили Васильчиков и Трубецкой. Вот почему художник зарисовал «старый» дом, а на флигель не обратил особого внимания, сделав с него лишь беглый набросок. Биограф Лермонтова П.А. Висковатов упрекал Симакова, что тот «не потрудился хорошенько узнать, где жил поэт».

Можно ли винить художника за эту ошибку? А не следует ли поставить ему в заслугу эту первую зарисовку «Домика»? К тому же Симаков первый подумал о том, что «каждому просвещенному русскому дорог хотя один листок из жизни любимого им писателя», и поспешил поделиться с читателями тем, что удалось ему узнать.

В том же 1853 г. лечившемуся в Пятигорске писателю Евгению Александровичу Вердеревскому извозчик показывал дом, «в котором жил поэт и куда был привезен прах его после поединка». Об этом Вердеревский упомянул в вышедшей в 1857 г. книжке «От Зауралья до Закавказья».

Одному из офицеров Новороссийского драгунского полка, побывавшему в Пятигорске также в 1853 г., посчастливилось встретить старожила города, показавшего ему «небольшой домик около самого Машука, в котором жил Лермонтов несколько времени, где писал он свои последние, предсмертные песни».

О впечатлении, произведенном на автора «Воспоминаний», напечатанных в «Военном сборнике» за 1860 год, можно судить по его грустному замечанию: «Ведь слава Лермонтова принадлежит России, его произведения принадлежат теперь душе каждого, отчего же никто не думает, по крайней мере, о приличном сохранении последних следов дома, в котором он жил».

Приведенные краткие замечания о «Домике» печатались в так называемых толстых журналах, имевших небольшой тираж (особенно «Военный сборник») и доступных сравнительно небольшому кругу читателей.

В газетах же, имевших широкое распространение, до середины 50-х годов о «Домике» не упоминалось. Любопытно, что только после смерти Николая I появились первые газетные строки, посвященные «Домику».

В казенной газете «Кавказ», издававшейся в Тифлисе при канцелярии наместника Кавказа, в 1856 г. командир Кавказского второго линейного батальона Н. Монаенко, свидетель похорон Лермонтова, писал:

«Недавно я посетил «Домик», где в последнее время жил и где умер Лермонтов[19]. Эта квартира верна описанию Печорина. Она обращена к подошве Машука.

Густые ветви акации и липы заслоняют ее от солнца. Все так мирно, так хорошо в этих маленьких комнатах. Как будто еще чувствуешь в них присутствие самого поэта, так рано похищенного смертью. Вот здесь, в этом углу, стояла кровать, на которой после роковой дуэли лежал окровавленный поэт.

Сердце сжимается болью при этом воспоминании. Быть может, здесь, в этих самых комнатах, поэт обдумывал какое-нибудь произведение и безвозвратно унес его с собою в могилу. Найдется ли биограф, который с любовью взялся бы за перо, чтоб добросовестно познакомить нас с этой личностью. Желательно знать, чем бы кончил свое поприще один из прекрасных поэтов России, если б пуля, направленная на него из пустого самолюбия, не лишила его жизни».

В июле 1862 г. в Пятигорске лечился композитор Милий Алексеевич Балакирев. Мог ли Балакирев, страстно увлекавшийся Лермонтовым, не побывать в «Домике»?

В письме отсюда к музыкальному критику В.В. Стасову он писал: «Дышу Лермонтовым». Композитор не расставался с «Героем нашего времени» и с этой книжкой, как с путеводителем, обходил Пятигорск, разыскивая квартиру «у подножия Машука». Балакирев нашел усадьбу Чиляева, но, узнав, что «Домик» занят квартирантами, не захотел войти. Он только посидел в садике.

В 1874 г., в связи с шестидесятилетием со дня рождения Лермонтова, коллежский асессор Андрей Грачев написал в Управление Кавказских Минеральных Вод письмо, в котором говорил, что «Домик Лермонтова», а также другие лермонтовские места в Пятигорске должны быть увековечены. Это был, кажется, первый голос общественности, напоминавший со страниц «Листка для посетителей Кавказских Минеральных Вод» о ценности последнего жилища Лермонтова.

Вспоминал ли кто-нибудь из местных жителей о жилище поэта? Или, занятые своими делами и заботами, они забыли о нем? Да и понимали ли они его значение? Могли ли представить, что настанет время, когда весь мир будет знать скромный флигелек?

Первая фотография «Домика» была сделана в 1870 г. фотографом Ланге, только что открывшим собственную фотографию на Кавминводах. Жалкий вид имел «Домик» на этом снимке: обвалившаяся на наружных стенах штукатурка, потрескавшиеся закрытые деревянные ставни, такая же деревянная с облезлой краской дверь. Таким убогим и увековечил «Домик» художник Г. Кондратенко, написавший позднее картину маслом по фотографии Ланге. С этой же фотографии сделал акварельный рисунок А.А. Бильдерлинг, основатель Лермонтовского музея при Николаевском кавалерийском училище.

Но в ближайшие затем годы флигель был приведен в порядок. Сын умершего в 1873 г. Чиляева отремонтировал «Домик» и продолжал сдавать курортникам на летние месяцы, так как потребность молодого курорта в жилье в эти годы значительно увеличилась с проведением железных дорог в России и, особенно, с постройкой в 1875 г. Владикавказской ветки Кавказские Минеральные Воды стали доступнее. Теперь из Москвы можно было доехать по железной дороге до станции Минеральные Воды за трое суток, вместо двух недель, как это требовалось раньше, причем с большими удобствами.[20]

Съезд лечившихся в 1875 г. достиг 2245 человек. За последние годы домов в Пятигорске было много настроено, но квартир летом все-таки не хватало, и помещения в чиляевской усадьбе не пустовали.

На фотографии Г.И. Раева 1877 г. «Домик» уже не такой, как на снимке 1870 года: он побелен, покрашен и выглядит чистеньким, уютным.

В 1881 г., когда исполнилось 40 лет со дня гибели Лермонтова, в Пятигорск приезжал профессор Дерптского университета Павел Александрович Висковатов, собиравший материал для биографии Лермонтова. Висковатов осматривал «Домик» вместе с Эмилией Александровной и Акимом Павловичем Шан-Гирей в присутствии хозяина. Дом уже был изменен, мебели старой не было.

Показывал профессору «Домик» сын Чиляева – Николай Васильевич. Он мог рассказать только то, что слышал от отца.

Э.А. Шан-Гирей подтвердила Висковатову, что мебель в «Домике» была расположена именно так, как рассказал Мартьянову 11 лет назад В.И. Чиляев. Хотя вряд ли она могла это знать, ведь она была в нем единственный раз, когда Лермонтов лежал на смертном одре. Едва ли в тот день вещи стояли так, как всегда.

Висковатов нарисовал план «Домика» с натуры и этот план совпадал с мартьяновским.

X

В день сорокалетия гибели Лермонтова, 15 июля 1881 г., в Пятигорске впервые состоялось чествование памяти поэта. Для этого был организован специальный комитет.

Местное духовенство в лице Эрастова отказалось служить панихиду, но с разрешения ставропольского архиерея ее все-таки отслужили в соборе.

Было народное гулянье. Музыка. Иллюминация. Фейерверки. Концерт. Речи, стихи.

«День 15 июля останется навсегда светлым событием истекшего курса», – писал в отчете за 1881 год арендатор Кавказских Минеральных Вод А.М. Байков.

Но «Домика» не коснулась программа торжеств, выполненная, как гласит отчет устроителей праздника, самым блестящим образом. Посетить его в этот день никто не догадался.

Профессор В.С. Богословский в книге «Пятигорские и с ними смежные воды» сообщал, что в 1881 г. на «Домике» была установлена доска с надписью: «Здесь жил поэт М.Ю. Лермонтов, родившийся 2-го окт. 1814 г. и убитый на дуэли в Пятигорске 15-го июля 1841 г.» Значит, по мнению автора, не забыли, вспомнили. Увы! Забыли и не вспомнили. И не было в 1881 г. на «Домике» такой доски.

11 марта 1884 г. была совершена купчая на продажу Николаем Васильевичем Чиляевым полученной им в наследство усадьбы. Купил ее за 4 тысячи рублей житель Бердянска коллежский секретарь Вейштордт.

В этом же году исполнялось 70 лет со дня рождения Лермонтова. В связи с такой знаменательной датой почему-то никто не догадался поднять вопрос о покупке усадьбы городом или Управлением Кавказских Минеральных Вод. А требовалась ничтожная сумма.

Вспомнил о «Домике» драматург А.Н. Островский. Он прислал в Пятигорскую городскую управу мраморную доску с таким текстом:

Дом,

в котором жил

М. Ю. Лермонтов

1837-1841

Островский просил укрепить ее на том здании, которое служило последним земным приютом великого поэта.