Герой нашего времени

5. Герой нашего времени

В «Женщине-мыслителе» Лосев так описывает первую встречу лицом к лицу главных героев – Вершинина и Радиной: «Она не очень внимательно подала мне руку, и я взглянул в ее глаза… Когда я смотрю на женщину впервые в самые ее глаза, я сразу определяю: может ли она когда-нибудь любить меня или нет. Тут я резко почувствовал: нет, никогда эта женщина не будет меня любить!.. Что-то холодное, безразличное, даже я бы сказал, пустое мелькнуло в этих глазах, черных и серьезных, но как-то невыразительных...» (Я, II, 20). В этой сцене каждая деталь принципиальна важна для автора. Здесь и указание на связь героини с миром демоническим («черные глаза») и одновременно мещанским («невыразительные»), странное противоречие ее ума («серьезные глаза) с внутренней опустошенностью («пустое мелькнуло»), которую в конце романа герой определит как отсутствие главной «тайны» – веры в Бога; тут и ее равнодушие к чужой личности («не очень внимательно подала мне руку»), и возникающее еще без каких-либо фактов интуитивное прозрение будущего конфликта («не будет меня любить»).

Но помимо указания на дальнейшее развитие сюжета данный текст имеет и еще одну сверхзадачу, которую можно выявить лишь в лермонтовском контексте. Дело в том, что испытываемое Вершининым предчувствие не только свидетельство его тонкой духовной организации, способной прозреть внутренний мир другой личности, но и знак его близости к Печорину из «Героя нашего времени». Утверждение Вершинина – «Когда я смотрю на женщину впервые в самые ее глаза, я сразу определяю: может ли она когда-нибудь любить меня или нет» – не что иное, как парафраза дневниковой запись Печорина от 23-го мая из повести «Княжна Мэри»: «Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет…»[xc]

Возможность случайного совпадения текстов тут исключена. Достаточно сравнить только что приведенный нами эпизод из романа Лосева с фрагментом из «Диалектики мифа»: «Печорин у Лермонтова с первого взгляда на женщину знает, будет ли тут взаимность или нет. Тот же Лермонтов гениально пронаблюдал, что у солдата, который должен быть убит в сегодняшнем сражении, уже с утра появляется какое-то особенное выражение лица, не замечаемое обычно ни окружающими, ни им самим. <…> Но точно таково же и мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже вырывает вещи из их обычного течения <…> и погружает их, не лишая реальности и вещественности, в новую сферу, где выявляется вдруг их интимная связь, делается понятным место каждой из них и становится ясной их дальнейшая судьба» (Д, 93).

Встреча Вершинина и Радиной выстроена Лосевым исходя из указанной схемы мифологического прозрения сущности вещи-личности, так как эта встреча нарушает обычное течение жизней героев, неожиданно выявляя «их интимную связь», делая понятным, какова роль, предназначенная каждому из них, и какова «их дальнейшая судьба». Если предчувствие будущей судьбы в описании встречи в какой-то мере актуализирует данную в «Диалектике мифа» ссылку на лермонтовского «Фаталиста», то факт памятовании Лосевым только что приведенного печоринского наблюдения подтверждается уже текстуально.

Лермонтов – один из любимых лосевских поэтов. Лосев ссылается то на поэмы «Мцыри» и «Демон», то на стихи «Молитва», «И скучно, и грустно…», «Спор», «Дубовый листок», «Пленный рыцарь», «Выхожу один я на дорогу…» и в юношеских письмах к О. Позднеевой, и в письмах из лагеря 30-х гг., и в фундаментальных трудах – как 20-х гг., так и 70-х гг. («Проблема символа и реалистическое искусство», «Теория литературного стиля»). Так, в «Диалектике мифа» он указывает, что золотисто-зеленый аспект Софии, движущейся около Бога, это «аспект, который мелькал, но не находил себе выражения в первоначальных замыслах Лермонтова» (Д, 75).

В письмах из лагеря появляются реминисценции из стихотворения «Тучи» («Тучки небесные, вечные странники…»): лермонтовская строка «Нет у вас родины, нет вам изгнания»[xci] трансформируется в обращение к жене в формулу – «Нет у нас родины, нет у нас убежища» (Ж, 379). Причем само лермонтовское стихотворение, по лосевскому мнению, «самый настоящий символ <…>, поскольку эти “тучки небесные” берутся здесь не сами по себе, но являются символом одинокого странствования поэта» (П, 120). Однако в лагерных письмах Лосев цитирует Лермонтова не для того, чтобы поговорить о символах, а о том, чтобы найти наиболее адекватное выражение своего душевного состояния. В минуты глубочайшего отчаяния он вспоминает «Казачью колыбельную песню», которую воспринимает как «самое последнее и дорогое, самое милое и вечное, родное и вселенское», как стихотворение про себя, «казака, лишенного коня и оружия, прикованного цепями за руки и за ноги», и про свою покойную мать, «со слезами провожавшую меня в последний раз в Москву, летом 1917 года» (Ж, 388).

Поэзия Лермонтова оказывается для Лосева именно тем, что Вяч. Иванов называл «родным и вселенским». Она воспринимается так не только в тюрьме и лагере, но начиная с юношеских лет.

В письме к Вере Знаменской 1 марта 1913 г. Лосев цитирует строки из лермонтовского «Демона»:

Творец из лучшего эфира

Создал живые струны их,

Они не созданы для мира,

И мир был создан не для них (Я, II, 389) –

для того, чтобы выразительнее передать понимание собственного взаимоотношения с действительностью, чтобы подчеркнуть свое отличие от всего обывательского. При этом «Демон» переживается им глубоко интимно, напоминая ему «о гимназии, где я его впервые изучал и где придется его преподавать» (Я, II, 408). В «Проблеме символа и реалистическом искусстве» он скажет о «Демоне» уже с точки зрения его мифологической насыщенности: «<…> Лермонтов в своей поэме “Демон” занял позицию человека, буквально верящего в буквальное существование всех отвлеченных признаков, которыми отличается понятие злого духа; и вот эта буквальность и сделала лермонтовского Демона именно мифом, а не просто метафорой, и притом мифом, конечно, не в наивном фольклорном смысле, но мифом художественно обработанным в условиях интенсивного использования приемов символизма» (П, 144).

Такая высокая оценка «Демона» в корне расходится, например, с оценкой лермонтовской поэмы Вл. Соловьевым, считавшим ее плодом наивной фантазии поэта. Как признавался Лосев уже в 80-е годы, в юности ему нравились литературно-критические статьи Вл. Соловьева о Пушкине, Тютчеве, Фете, Полонском, но «относительно Лермонтова против соловьевского понимания я глубоко восставал» (Я, II, 526). Мнение Вл. Соловьева, безапелляционно причислявшего поэта, гениального, но с низкой «степенью нравственного усовершенствования»[xcii] , к ницшеанскому «направлению чувств и мысли»[xciii] , было Лосеву абсолютно чуждо.

В Лермонтове Лосева привлекает и поэтическое мастерство, и умение восходить от реального к неземным, доступным лишь религиозному сознанию вершинам, как, например, в стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива…». «<…> лермонтовская малиновая слива и ландыш, приветливо качающий головой, уже не есть просто только метафора, но содержит некоторый символический момент, поскольку последняя строфа данного стихотворения говорит об исчезновении тревоги в душе поэта, о разглаживании морщин на его челе…» (П, 126), – напишет Лосев по поводу этого стихотворения.

Лермонтов притягивает Лосева не только как поэт. Он видит в нем гениального романиста, не успевшего, к сожалению, реализоваться все свои задатки. Напомним приведенные выше слова Лосева о том, что доживи Лермонтов до 60-х гг., он стал бы Достоевским. Причем, как можно предположить, для Лосева Лермонтов и Достоевский не просто конгениальны как романисты, но их творчество имеет и общие стилистические тенденции. Лосевские слова о Лермонтове: «Этот поэт, вообще говоря, весьма редко предавался чистому и незаинтересованному наслаждению природой, поскольку оно почти всегда связано было у него с разными жизненными конфликтами» (П, 120) – можно отнести и к пейзажным зарисовкам Достоевского. Это, однако, не исключает чисто эстетического любования природой у Лермонтова. Для примера Лосев ссылается на «роскошное описание утра в горах» в «Герое нашего времени», в повести «Княжна Мэри», где «это утро в горах как раз дано у Лермонтова вполне самостоятельно и рассчитано на самостоятельное впечатление» (П, 120).

Лосевское ощущение внутренней близости двух художников – Лермонтова и Достоевского – во многом предопределяет в «Женщине-мыслителе» своеобразную контаминацию мотивов – то лермонтовских, то идущих от Достоевского. Недаром и в лосевских письмах к М.В. Юдиной по поводу «Женщины-мыслителя» ссылки на Достоевского соседствуют с цитатой (немножко измененной) из лермонтовского стихотворение «Договор» (Я, II, 147). Эти же строки – «Была безрадостна любовь, / Разлука будет беспечальна» – возникают и в предшествующей письмам записи от 5 февраля 1934 г. из дневника посещения концертов Юдиной (Я, II, 157). Но, исходя из стоящей перед нами задачи, недостаточно просто обосновать закономерность появления лермонтовской реминисценции в «Женщине-мыслителе». Необходимо объяснить, для чего Лосев наделяет Вершинина в романе печоринскими приметами.

Печоринский след в изображении Вершинина нужен автору не для того, чтобы дать «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии»[xciv] , как писал Лермонтов о своем герое в Предисловии к роману. Тут подчеркивается иная мысль: Вершинин, как и Печорин, относится к категории «лишних людей». Если Печорин был лишнем человеком XIX столетия, то Вершинин – пример существования «лишнего человека» в XX в.

Связь образа Вершинина с Печориным кажется почти невероятной, да и сам герой намечает иные традиции, когда, характеризуя свое отношение к Радиной, говорит: «Зачем я вообще связался с этой женщиной? Как гимназист прошмыгнул в эту злополучную артистическую; как бездарный Дон-Жуан ворвался к ней на квартиру; как скучный проповедник взялся ее спасать; как Гоголевский Подколесин удираю от свадьбы…» (Я, II, 105). В этих словах следует обратить внимание не на традицию, задаваемую Гоголем или «вечным образом» Дон-Жуана, а на мотив, который позволяет объединить Дон-Жуана и Подколесина – мотив «нежелания свадьбы». Этот мотив присущ и лермонтовскому роману, герой которого испытывает мистический ужас перед возможностью брака. Правда, в основе нежелания брака Вершинина лежат иные мотивы, нежели у Печорина: у Вершинина – религиозные, у Печорина – суеверные, фаталистические. Но важнее здесь другое: отношение к женщине и нежелание брака – одна из типичнейших черт «лишних людей» в русской литературе, не только героев тургеневских романов, послуживших толчком к созданию статьи Н. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», но и «новых лишних людей» А.П. Чехова[xcv] .

«Печоринство» Вершинина в романе дает о себе знать присущей герою способностью быть провоцирующим события катализатором. Как вмешательство Печорина в жизнь контрабандистов, Беллы, княжны Мэри приводит к трагедии или драме, так приводит к трагедии вмешательство Вершинина в жизнь Радиной. Но в отличие от Печорина Вершинин не является причиной самой трагедии, он лишь помогает выявить ее корни, продемонстрировать, что подлинная трагедия заключается не просто в убийстве Радиной, а в несоответствии ее жизни изначальному предназначению.

Вершинин «лишний человек» и в окружении Радиной, и в жизни своего времени. Об этом свидетельствуют сны Вершинина в финале романа, в которых его, отлучив от науки, искусства, веры, бросают в тюрьму, казнят, заживо закапывая в землю. То, что казнью Вершинина руководит Радина, показательно. Падшая Радина оказывается символом того времени, у которого в плену выпала судьба очутиться Вершинину. Таким образом, Радина становится подлинной «героиней нашего времени», а ее портрет – действительно портретом, «составленным из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии».

Появление в романе именно такой «героини нашего времени», которая символизирует прекрасную, но погибшую и не желающую вернуться к непорочному состоянию жизнь, связано и с лосевским восприятием современной ему философской мысли как «духовно-растрепанной и физически изношенной идиотки и дамы-истерички»[xcvi] , о котором он писал в январе 1935 г. философу А.А. Мейеру (см. первую главу нашей работы). В таком контексте возникают новые аргументы в пользу того, что, выбор имени для приятеля Вершинина, Максима Максимовича Телегина, не был предопределен стремлением вывести в «Женщине-мыслителе» близкого к юдинскому кругу Константина Константиновича Вагинова. Исходя из «печоринства» Вершинина, вероятнее и закономернее то, что повторяющееся имя-отчество не намек на Вагинова, а еще одно указание на лермонтовского «Героя нашего времени». Эта реминисценция призвана и поддержать «печоринство» Вершинина, и подчеркнуть простоту и духовную чистоту одного из тех, кто окружает «героиню нашего времени».

Пусть лермонтовский Максим Максимович, судя по завершающим повесть «Фаталист», а вместе с тем и весь роман словам Печорина, «вообще не любит метафизических прений»[xcvii] , а Максим Максимович из «Женщины-мыслитель», напротив, склонен именно к «метафизическим прениям», их роднит другое. Душа лосевского «наивного и благодушного студента» (Я, II, 121) Максима Максимовича Телегина также чиста и проста, как душа лермонтовского штабс-капитана Максима Максимовича. Примечательны и некоторые совпадения. У Лермонтова именно Максим Максимович идет заказывать гроб для Беллы, которую он будет хоронить вместе с Печориным и которую он искренне и по-своему любит. Он же молится у постели умирающей Беллы: «Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую…»[xcviii] . В лосевском романе именно Телегину вместе с Вершининым приходится хоронить Радину, «заказывать гроб и могилу» (Я, II, 121). Поведение лермонтовского Максима Максимовича помогает понять и то, что делает лосевский Максим Максимович рядом с умирающей Радиной: «Телегин рыдал у ног Радиной, приговаривая какую-то глубокую философию, в которой я так-таки и не мог ничего разобрать» (Я, II, 120). Становится ясно, что не расслышанное Вершининым бормотание Телегина не просто последнее прощание с умирающей, но та «глубокая философия» молитвы, которую отстаивал Максим Максимович в спорах о Радиной.

Все сказанное позволяет также увидеть в «дневниковости», присущей лосевскому роману «Женщина-мыслитель» не только отзвук характерной для творчества Достоевского хроникальности, но и того жанра «романа-дневника», в котором написан лермонтовский «Герой нашего времени».

Нельзя не заметить, что «лишним человеком», а значит, в определенном смысле и «героем нашего времени», является не только Вершинин из «Женщины-мыслителя», но и Вершинин «Из разговоров на Беломорстрое» или из «Встречи», т.к. участие Вершинина в строительстве Беломорско-Балтийского канала – лишь видимость его причастности к общей жизни, лишь насильственная «ссылка» в ХХ век. Но Лосев вносит новизну в трактовку традиционного образа «лишнего человека» не только в сравнении с Лермонтовым, но и Достоевским. Достоевский углубил тему лишнего человека тем, что у него «трагедия “лишнего человека” из области социальной и психологической переносится в сферу религиозную»: «Вопрос уже не в том, что дела нет и соответствующего ему общественного уклада, а в том, что нет веры: нет веры в бытие Божие, нет веры в “будущую жизнь”, нет веры “в душу свою и ее бессмертие”»[xcix] . Причем «особенной напряженности ощущения бесполезности и заброшенности достигает у тех героев Достоевского, которые по складу сознания позитивисты и атеисты <…> И переживают они отнюдь не общественную, а онтологическую свою ненужность, свою выкинутость не из социума, а из бытия»[c] . Лосев учитывает все три сферы – психологическую, религиозную и социальную, но ситуация у него обратная Достоевскому: в наступившую эпоху антииндивидуалитической культуры социализма онтологическую ненужность и одновременно выкинутость из социума ощущают не позитивисты и атеисты, но мыслящие, религиозные, неординарные личности, как Вершинин.

«Лишним человеком» чувствует себя и Вершинин в повести «Метеор», мучительно ощущающий пустоту и мрак своего времени. Отсюда его мысли о смерти и о небытии. Но эти размышления героя связаны с другой литературной традицией, уже не лермонтовской, а тютчевской. Об этом свидетельствуют аллюзии на стихотворения Ф.И. Тютчева во внутреннем монологе Вершинина в финале повести.

Само появление реминисценций из Тютчева у Лосева не вызывает удивления. Тютчев входит в число любимых лосевских поэтов[ci] . На Тютчева Лосев ссылается в юношеских работах «Строение художественного мироощущения», «О музыкальном ощущении любви и природы», в дневниках и письмах. Упоминание Тютчева в письме от 7 октября 1914 г. к Жене Гайдамович призвано засвидетельствовать внутреннюю близость корреспондентки (Я, II, 447). Выписанное 22 декабря 1914 г. в дневник стихотворение «Сумерки» («Тени сизые смесились…») должно подчеркнуть собственное «мучительным ощущением жизни, точь-точь как у Тютчева» (Я, II, 452). Примечательно, что в этом тютчевском стихотворении есть та же страсть небытия: «Дай вкусить уничтоженья, / С миром дремлющим смешай!»[cii] , которая звучит в финале «Метеора».

Реминисценция из Тютчева (стихотворение «Проблеск», 1825) возникает и в «Женщине-мыслителе», где Вершинин признается, что стремился приблизиться к Радиной, потому что «хотел, по выражению Тютчева, “дышать божественным огнем”» (Я, II, 24). Воздействие Тютчева сказывается на лосевских поэтических опытах 40-х гг.: использование сложных прилагательных в лосевских стихах – продолжение тютчевской традиции.

Обращение к тютчевской поэзии мы найдем и в последний период творчества Лосева: в книге «Проблема символа и реалистическое искусство», в «Теория художественного стиля», где он указывает на Тютчева как на «гениальный образец поэзии, основанной на модели мирового хаоса»[ciii] .

Но если ответить на вопрос, почему Лосев в «Метеоре» цитирует Тютчева достаточно просто, то несколько сложнее определить, какую смысловую нагрузку несут в тексте тютчевские цитаты, для чего они понадобилась автору.

В финале «Метеора» первая цитата из стихотворения «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» вводится исподволь, затем уже цитируется со ссылкой на поэта, потом тютчевский текст вновь растворяется в повествовании, незаметно сливаясь с другой реминисценцией («Былое – было ли когда?») из стихотворения «Сижу задумчив и один…»: «Как легко, думалось мне, совсем не существовать! Как легко не быть! <…> Вспомнился Тютчевский стих: “Бесследно все, и так легко не быть!”» <…> Господи, как легко, как странно легко – совсем не быть! Да и былое – было ли когда?» (Я, I, 317).Несомненно, что тютчевский контекст нужен Лосеву, чтобы поддержать три ключевых темы размышлений Вершинина – одиночества, воспоминаний и смерти. Однако не так ясно: играют ли у Лосева цитаты из Тютчева только иллюстративную роль или они вносят в текст еще какой-то дополнительный смысловой оттенок? Чтобы определить это, необходимо обратиться к тютчевским текстам.

В стихотворении «Брат, столько лет сопутствовавший мне…», обращенном к умершему другу, лирический герой чувствует, что и для него «Живая жизнь давно уж позади», что «на голой вышине» он остался один на один перед лицом смерти и небытия – «На роковой стою очереди». То, что ему суждено уйти туда, «куда мы все идем», ничего не изменит в мире, где «все будет то ж» – тот же мрак, то же завывание вьюги[civ] . Герой стихотворения «Сижу задумчив и один…», мучимый одиночеством и безмолвной тоскою о былом, напрасно задается вопросами: «Былое – было ли когда? / Что ныне – будет ли всегда?..» [cv] . Прошлое исчезло, настоящее также «канет в темное жерло» времени и небытия, как исчезает «за веком век». Хотя бытие – это вечный круговорот, где повторяются те же радости, те же невзгоды и страдания, но отдельной личности и отдельному личному чувству «уж возрожденья нет». То, чем полно сердце человека, живо, пока в его груди не замер любви «Последний вздох»[cvi] .

Как очевидно, сплав из реминисценций, восходящих к двум разным тютчевским стихотворениям, в «Метеоре» возникает потому, что в обоих стихотворениях речь идет о хрупкости и неповторимости индивидуального бытия на фоне вечного круговорота мировой жизни.

Тютчевские стихотворения вполне корреспондируют чувствам Вершинина. Елена была для него и любимой женщиной, и единомышленником. Расставшись с нею, он обостреннее ощущает одиночество, холод, мрак окружающей жизни, то, что для него жизнь позади, что сам он почти принадлежит небытию. Эта вершининская тоска небытия делает закономерной появление тютчевских реминисценций, потому что никто так, как Тютчев, не умел в русской поэзии воспроизводить состояние души, стоящей «на пороге / Как бы двойного бытия»[cvii] , на пороге жизни и смерти. Небытие и пугает, и притягивает человека, потому что небытие сродни хаосу, «страстно ощущаемого человеком в глубинах его души»[cviii] .

В тютчевском контексте становится ясно, что размышления Вершинина о внезапной встрече с Еленой и любви к ней и о скорой смерти – не просто изображение тоски человека, оказавшегося в одиночестве. Тютчевские реминисценции в «Метеоре» выполняют отчасти ту же роль, что и цитирование Вершининым строк из стихотворения «Одно и всё» И.-В. Гёте в рассказе «Из разговоров на Беломорстрое»: «И все к небытию стремится, / Чтоб бытию причастным быть» (Я, I, 482). Для Гёте растворение индивидуального бытия в вечном круговороте мировой жизни не есть катастрофа и трагедия потому, что немецкий поэт, как пишет Лосев в «Диалектике художественной формы», настолько универсалист в своей душе, что для него существует только «такая бесконечность, которая в то же время есть и конечность, и такая конечность, которая необходимым образом есть в то же время и абсолютная бесконечность» (ДХ, 228). Небытие диалектично и благодатно и у Тютчева. «Хаос Тютчева залегает глубже человеческого и вообще индивидуального различения добра и зла. Но именно поэтому его нельзя понимать как зло. Он порождает индивидуальное бытие и он же его уничтожает. Для индивида уничтожение есть страдание и зло. В общем же строе мира, т.е. вне человеческой оценки, это ни добро, ни зло, а благо, ибо таков закон жизни»[cix] , – писал о. Павел Флоренский.

Эта тютчевская диалектика привлекла Лосева еще в юности. Не случайно он выбирает эпиграф к первой своей публикации – к статье 1916 г. «Эрос у Платона» из стихотворения Тютчева «Последний катаклизм» (Б, 32). Как отмечают исследователи, «по логике Тютчева, “последний катаклизм” – это в то же самое время первый миг “божеско-всемирной жизни”, а всеобщее уничтожение, исчезновение зримой “мнимости” (природы) оказывается вместе с тем появлением и проявлением вневременной, вечной и зримой “сущности”»[cx] . Но Тютчев в своих размышлениях о бытии и небытии касается не только категорий «одно» и «все», «добра» и «зла», но именно «бытии во времени». И в этом лосевский «Метеор» следует за Тютчевым. Лосев делает ту же попытку, что и Тютчев, на конкретном примере философски осмыслить реальное противоречие частного и всеобщего, временного и вечного. Тютчевские реминисценции в «Метеоре» смещают акцент, выводят проблему «героя нашего времени» в более широкий контекст – человека и времени, человека и вечности.

Список литературы

[i] Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М., 1959. С. 157.

[ii] Из работ, посвященных проблеме традиции, сошлемся на книгу А.С. Бушмина «Преемственность в развитии литературы» (2-е изд., Л., 1978) и на сборник «Традиция в истории культуры» (М., 1978). В последнее время под влиянием постструктурализма понятие традиции все чаще уступает место интертекстуальности, см.: Смирнов И.П. Порождение интертекста: элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака. СПб., 1995.

[iii] См.: Лихачев Д.С. Искусство памяти и память искусства // Лихачев Д.С. Прошлое – будущему: Статьи и очерки. Л., 1985.

[iv] Термин введен В.Н.Топоровым в статье «О “резонантном” пространстве литературы (несколько замечаний», вошедшей в книгу «Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from the International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Y.M. Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition, 2-5 July 1992» (Keele University, Rodopi, 1993).

[ v] Цит. по: Смысл жизни: Антология / Сост., общ. ред., предисл и прим. Н.К. Гаврюшина. – М., 1994. С. 245.

[vi] См., например, работы: Иванов-Разумник Р.В. О смысле жизни: Федор Сологуб, Леонид Андреев, Лев Шестов. – СПб., 1908, Модестов А.Е. О смысле жизни в русской художественной литературе XIX в. Вып. 1-2. СПб., 1914.

[vii] Студенческий меридиан. 1995. № 9. С. 21.

[viii] Устное свидетельство проф. В.В. Соколова. О том же в разговорах с В.В. Бибихиным см :Бибихин В.В. А.Ф. Лосев о литературе вообще и о Вяч. Иванове в частности // Вячеслав Иванов – творчество и судьба. М., 2002. С. 284.

[ix] Бибихин В.В. А.Ф. Лосев о литературе вообще и о Вяч. Иванове в частности // Вячеслав Иванов – творчество и судьба. М., 2002. С. 283-284.

[x] Альманах Поэзия. Вып. 53. - М. 1989. С. 170-172.

[xi] Лосев А.Ф. В поисках смысла // Вопросы литературы. 1985. № 10. С. 222-223.

[xii] Как отметит сам Лосев в книге «Теория художественного стиля», «в “Пророке” Пушкина очевиднейшим образом намечается трехчастное деление: духовная жажда и бесплодная пустыня; преображение всех отдельных человеческих чувств – зрения, слуха и соответственных анатомо-физиологических органов человека; превращение этого преображенного человека в пророка, который своею проповедью должен “жечь сердца людей”, причем “второй и третий член построены по модели постепенного развития» (Лосев А.Ф. Теория художественного стиля // Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. Киев. 1994. С. 248-249).

[xiii] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. С.

[xiv] Лосев А.Ф. Поэзия, мировоззрение, миф // Пушкинист. Вып. 1. - М. 1989. С. 160-161.

[xv] Там же. С. 161.

[xvi] Лосев А.Ф. Страсть к диалектике. М. 1990. С. 74.

[xvii] Там же. С. 73.

[xviii] Путь православия. 1993. № 1. С. 224.

[xix] Фудель С.И. Собр. соч.: В 3-х т. Т. 1. М., 2001. С. 289.

[xx] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч.: В 30-ти тт. Т. 14. С. 214.

[xxi] Там же.

[xxii] Там же. Т. 15. С.79.

[xxiii] В книге «Эстетика Возрождения» он цитирует именно тот фрагмент из статьи Г. Дунаева, где фреска «Страшный суд» Микеланджело сравнивается с романами Достоевского: «Микеланджело изображает не стихийную катастрофу, а духовный Страшный суд, более близкий Достоевскому и нашему современному сознанию, нежели представлениям окружавшей его среды» (Э, с. 445).

[xxiv] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Т. 14.С. 222.

[xxv] Лосев А.Ф. Теория художественного стиля. Киев, 1994. С.245.

[xxvi] Бибихин В.В. А.Ф. Лосев о литературе вообще и о Вяч. Иванове в частности // Вяч.Иванов – творчество и судьба. М., 2002. С. 288.

[xxvii] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Т. 8. С.188.

[xxviii] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Т. 5. С. 176.

[xxix] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч. Т. С.

[xxx] См.: Дурылин С.Н. Об одном символе у Достоевского // Достоевский. М., 1928. С. 163-198.

[xxxi] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч.Т.6. С. 221.

[xxxii] См.: R.Matlaw. Reccurent Imagery in Dostoevskij. Harvard Slavic Studies, Cambridge Mass., 1957.Vol. 3. P. 201-225.

[ xxxiii] Достоевский Ф.М. Полн.собр.соч.Т. 14. С. 238.

[xxxiv] Там же. Т. 5. С. 178.

[xxxv] Там же. Т. 15. С. 77.

[xxxvi] Там же. Т. 14. С. 217.

[xxxvii] Там же. С. 223.

[xxxviii] Там же. С. 224.

[xxxix] Там же. С. 223.

[xl] Там же. С. 222.

[xli] Там же. Т. 6. С. 48-49.

[xlii] Там же.Т.6. С. 323.

[xliii] Там же. С. 351-352.

[xliv] Там же. С. 322.

[xlv] Там же. С. 422.

[xlvi] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч.: В 90 т. Т. 26. М.-Л., 1936. С. 118.

[xlvii] Там же. С.470.

[xlviii] Там же. С. 472.

[xlix] Там же. С. 474.

[l] Там же. С. 113.

[li] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. 30. М., 1951. С. 137.

[lii] Гей Н.К. Сопряжение пластичности и аналитичности // Типология стилевого развития XIX века. М., 1977. С. 146. См. об этом же: Гроссман Л.П. Достоевский – художник // Творчество Достоевского. М., 1959; Чичерин А.В. Поэтический строй языка в романах Достоевского // Творчество Достоевского. М., 1959.

[liii] Гей Н.К. Указ.соч. С. 146.

[liv] Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. М.-Л., 1931. С. 377.

[lv] Гей Н.К. Указ.соч. С. 148-149.

[lvi] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. 12. М.-Л.,1933. С.

[lvii] Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 197.

[lviii] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 48.

[lix] Там же. Т. 22. С. 49.

[lx] Тахо-Годи А.А., Тахо-Годи Е.А., Троицкий В.П. Лосев – философ и писатель. М., 2003. С.83.

[lxi] Бибихин В.В. А.Ф. Лосев о литературе вообще и о Вяч. Иванове в частности // Вяч.Иванов – творчество и судьба. М., 2002. С. 284.

[lxii] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. 26. С. 371.

[lxiii] Там же. С. 373.

[lxiv] Там же. С. 392.

[lxv] Там же. С. 417.

[lxvi] Мысли, собранные В.Г. Чертковым из различных сочинений, писем и дневников Л.Н. Толстого: Мысли о смысле жизни.// Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. XVIII. М., 1913. С. 170.

[lxvii] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. 26. М.-Л., 1936. С. 338.

[lxviii] Там же. С. 414-415.

[lxix] Мысли, собранные В.Г. Чертковым из различных сочинений, писем и дневников Л.Н. Толстого: Мысли о смысле жизни.// Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. XVIII. М., 1913. С. 185.

[lxx] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т. 26. С. 431.

[lxxi] Там же. С. 429.

[lxxii] Там же.

[lxxiii] Там же. С. 388.

[lxxiv] Там же. Т.12. М.-Л., 1933. С.

[lxxv] Там же. С.

[lxxvi] Там же. Т. 26. С. 392.

[lxxvii] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. VII. С. 145.

[lxxviii] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. III. Ч.1. С. 223.

[lxxix] Джохадзе Д.В. Алексей Федорович Лосев // А.Ф. Лосеву. К 90-летию со дня рождения. Тбилиси. 1983. С. 26.

[lxxx] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. IV. М., 1937. С.6.

[lxxxi] Об иронии как феномене культуры см.: Пивоев В.М. Ирония как феномен культуры. Петрозаводск, 2000.

[lxxxii] Фет А.А. Полн. собр. стихотворений. Сер. «Библиотека поэта». Л., 1959. С.135.

[lxxxiii] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. VII. С. 145.

[lxxxiv] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. III.Ч.1. С.65.

[lxxxv] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. VII. С. 125

[lxxxvi] Пушкин А.С. Полн.собр.соч. Т. XIII. С. 243-244.

[lxxxvii] О связи половой любви и проблемы личной свободы см.: Касаткина Т.А. Философия пола и проблема женской эмансипации в «Крейцеровой сонате» Л.Н. Толстого // Вопросы литературы. 2001. « 7-8. С. 209-222.

[lxxxviii] Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Т.XIX. М., 1913. С.95-96.

[lxxxix] Там же. С. 120.

[xc] Лермонтов М.Ю. Собр.соч.: В 4-х тт. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 4. М., 1981.С. 263.

[xci] Лермонтов М.Ю. Собр.соч.: В 4-х тт. Изд. 2-е, испр. и доп. Т.

[xcii] Соловьев Вл. Собр.соч в 10-ти тт. Т.9. С.366.

[xciii] Там же. С.348.

[xciv] Лермонтов М.Ю. Собр.соч.: В 4-х тт. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 4. М., 1981.С. 184.

[xcv] См. об этом: Полоцкая Э.А. Поэтика Чехова. М., 2001. С 109.

[xcvi] Там же.

[xcvii] Лермонтов М.Ю. Собр.соч.: В 4-х тт. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 4. М., 1981.С. 314.

[xcviii] Лермонтов М.Ю. Собр.соч.: В 4-х тт. Изд. 2-е, испр. и доп. Т. 4. М., 1981.С. 214.

[xcix] Гачева А.Г. Тютчевские строки в мире Достоевского // Начало. Вып. 3. М., 1995. С. 58.

[c] Там же. С. 58.

[ci] Бибихин В.В. А.Ф. Лосев о литературе вообще и о Вяч. Иванове в частности//Вяч.Иванов – творчество и судьба. М., 2002. С. 283.

[cii] Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений /Ред. и комм. Г.И.Чулкова.В 2-х тт. Т. I. М.-Л., 1933. С. 227

[ciii] Лосев А.Ф. Теория художественного стиля. Киев, 1994. С. 243.

[civ] Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений /Ред. и комм. Г.И.Чулкова.В 2-х тт. Т. II. М.-Л., 1933. С. 242.

[cv] Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений /Ред. и комм. Г.И.Чулкова.В 2-х тт. Т. 1. М.-Л., 1933. С. 237.

[cvi] Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений /Ред. и комм. Г.И.Чулкова.В 2-х тт. Т. 1. М.-Л., 1933. С. 238.

[cvii] Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений /Ред. и комм. Г.И.Чулкова.В 2-х тт. Т. II. М.-Л., 1933. С.97.

[cviii] Лосев А.Ф. Теория художественного стиля // Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. Киев, 1994. С. 231-232.

[cix] Флоренский П.А Сочинения: В 4-х т. Т. 4. М., 1998. С. 181.

[cx] Гиршман М.М. Совмещение противоположностей // Теория литературных стилей: Типология стилевого развития XIX века. М., 1977. С.