Аннигиляционный тип творчества (Л. Петрушевская)

2.1.2. Аннигиляционный тип творчества (Л. Петрушевская)

Под аннигиляцией мы понимаем такой синтез противоположностей, в данном случае маскулинного и феминного, который ведет к устранению их непосредственных проявлений в словесной ткани рассказа. Условно говоря, формируется нечто третье, художественная условность, изнутри раскрывающая драматизм отношений женщины и мужчины.

Центральное место в женской прозе, раскрывающей духовный мир российской женщины рубежа XX-XXI вв. «изнутри», занимает героиня Людмилы Петрушевской. Ибо писатель не просто касается «женской » темы, «она в ней царствует» (Гинтс). Образы, созданные известным автором-женщиной, неоднократно были предметом критического анализа. Наиболее яркие представления об этом (в основном вне гендерного аспекта) дают работы М.Кудимовой, Дм. Быкова, М.Липовецкого. Е.Щегловой, А.Бастрикова. Нередко их оценки отрицательны (исключение составляет литературоведческое исследование А.В.Бастрикова). Так, в статье «Живое – это мертвое…» М. Кудимовой мы находим такое определение прозы Л. Петрушевской, как «ниживостьнимертвость» [Кудимова, 1997, с. 4]. Критик утверждает, что именно такое ощущение остается после прочтения ее произведений. Подобное отношение к творчеству писательницы мы находим и у Дм. Быкова, называвшего весь художественный мир, созданный Петрушевской, «раем уродов» [Быков, 1993, с. 34]. По мнению О.Славниковой, «произведения Людмилы Петрушевской выразили распад окружающей действительности – и сами заразились этим распадом» (Славникова, 2000). Сушилина отметила, что в жизни женщин Петрушевской много горького, беспощадного, они страдают от несостоявшихся добра, любви, дружбы, материнства, что отражает кризисное общества. Думается, что подобным утверждениям не хватает доказательств, которые можно получить лишь в процессе тщательного анализа самого художественного текста. Вопреки точкам зрения М.Кудимовой, Д.Быкова, О.Славниковой, репрезентирующим «писательскую» критику, сошлемся на суждения литературоведов. М. Липовецкий подчеркнул метафизическую сущность героинь Петрушевской: «Индивидуальность, «диалектика души», все прочие атрибуты реалистического психологизма у Петрушевской полностью замещены одним – роком. Человек у нее полностью равен своей судьбе, которая в свою очередь вмещает в себя какую-то крайне важную грань всеобщей – и не исторической, а именно что вечной, изначальной судьбы человечества». И обращаясь далее к характеристике героини Петрушевской, добавлял: «Недаром в ее рассказах формальные, чуть не идиоматические фразы о силе судьбы и роковых обстоятельств звучат с мистической серьезностью: «все было понятно в его случае, суженый был прозрачен, глуп, не тонок, а ее впереди ждала темная судьба, а на глазах стояли слезы счастья». Петрушевская очень серьезно воспринимает такие понятия, как «рок», эсхатология, и ее героини могут достойно вынести их ужас и жить дальше (Липовецкий, 1993).

Литературовед считает, что, как всегда в подлинном искусстве, герои Петрушевской укоренены в культурных архетипах, начиная от «безвинной жертвы», «сироты» и кончая знакомыми всем литературными образами, вроде «новых робинзонов», давших название ее известному рассказу. И все это культурные опосредования все тех же архетипов судьбы. В этом направлении ведет анализ и А.Бастриков, подчеркнувший по-женски специфическую метафизическую природу ее творчества.

«Проза Л. Петрушевской ситуативна, так как в центре повествования семейно-бытовые события, окружающие женщину. Однако самые обычные житейские истории пронизаны различными мотивами (литературными, библейскими), а также многочисленными мифами. Картина мира Петрушевской в своей основе имеет мифологическую модель. Отмечены мифом все уровни текста: семантический, стилистический, семиотический, сюжетно-композиционный, уровень культурных ассоциаций. Основными концептами для автора становятся Человек, Женщина, Мужчина, Ребенок, Жизнь, Смерть, Судьба, Время, Пространство» (Бастриков, 2004).

В соответствии с семантикой рассказов Петрушевской литературовед подчеркивает, что для Петрушевской важна, в первую очередь, судьба женская (обычно несчастная), поэтому в центре ее текстов стоит Она (Женщина) и лишь потом появляется Он (Мужчина), как правило, данный схематично, иногда не имеющий даже имени. Эта архетипическая пара (Он и Она) действуют под влиянием обстоятельств, как правило, враждебных. Обстоятельства являются событийным наполнением Судьбы. В их роли могут выступать болезни, таинственные встречи/не встречи, ранние страшные смерти». А.Бастриков подробно рассматривает возможные архетипы женской судьбы. «Петрушевская, следуя мифологической модели, относит свою героиню к определенному архетипу: несчастная женщина, бездетная жена, нелюбимая жена, покинутая жена, незамужняя женщина, пьющая женщина, одинокая мать и др. Прозвище-архетип сопутствует герою на протяжении всего действия и эксплицируется при каждом его появлении: Таня-валькирия, Лера-плакальщица» (Бастриков, 2004).

В своих рассказах и повестях Людмила Петрушевская последовательно устраняет женственность в патриархальном ее понимании. Женщина как таковая умерщвляется автором (очень показательно название раздела последней книги рассказов и повестей — "Реквиемы"), где место героини занимает некое бесполое, асексуальное, замученное бытом "облезлое" существо, в пределе стремящееся к нулю. Эта стратегия аннигиляции женского начала внутренне связана с художественным методом Л. Петрушевской, который критики определяют как неокритический реализм, "гиперреализм". Автор нагнетает и концентрирует в своих героях и ситуациях как зло, социально детерминированное, так и зло, мотивированное несовершенством человеческой природы (или необъяснимо спонтанное). Петрушевская сгущает краски в изображении ужасов повседневной жизни, поэтому ее метод часто определяется как "гиперреализм", "натурализм", "жесткий" реализм. Но главное в том, что «женщина у Петрушевской внешне всегда поставлена в самые унизительные обстоятельства. Но при этом она совсем не предстает маленькой, забитой и униженной. Она – целый мир, к которому мужчина относится как часть к целому» (Касаткина, 1996).

И все же героини Петрушевской талантливы в своем страдании. Именно в этой мысли пафос статьи Д.Рыковой, писавшей, что для Петрушевской же одинаково важно и страдание молоденьких девушек, и старух, и уже ни о чем не мечтающих конченых алкоголичек, и мечта мелких служащих разбогатеть: «Нечего есть, бедность, работа за гроши, тараканы в коммунальной комнате, муж пьет, бьет или ушел к другой, сын в тюрьме, мать в психбольнице, дочь неожиданно рожает «нет денег, нет вообще денег, вот и все» (Рыкова, 2004, с. 179). «Писательница выявляет нечто вроде национального женского архетипа – женщины, погруженной в бытовые (неразрешимые) проблемы, выносливой, глубоко одинокой, несмотря на многочисленные родовые связи. У Петрушевской все и правы, и виноваты одновременно: все зависит от обстоятельств в судьбе каждой героини, а обстоятельства по существу всегда одинаковы, то есть враждебны» (Бастриков, 2004). Для героинь Петрушевской нет «добра и справедливости распределения между всеми жаждущими, нет того, о чем мечтали мыслители всех времен и народов, нет общего, делимого поровну, а каждый сам по себе, нет равенства и братства, нет свободы подойти и взять, подойти и съесть все, что хочешь, войти и поселиться на любой кровати, остаться в гостях, где понравилось…» (Сушилина, 2001). Ироничная Петрушевская хорошо понимает не только всю утопичность желаний своей душевнобольной героини Ангелины («Как ангел»), но и свойственную ей боль за несовершенство мира. Авторское неприятие мира подтверждается вариациями очень похожих женских судеб, составленных из нескончаемой цепь несчастий.

Наиболее глубоко в социобиологическую сущность женщины, напрямую связанную с ее гендерной ролью, проникает литературовед-гендеролог Т. Мелешко. Она подчеркивает, что Петрушевская редко не упомянет о – прошлой ли, настоящей – беременности героини. Ведь только после этого наступают роды, “самое главное”, “все начинается” (“Скрипка”, “Бессмертная любовь”). У героинь Петрушевской “такой вид”, как будто их действия имеют “какой-то высший, не поддающийся толкованию смысл”. Эта варьирующаяся из рассказа в рассказ формула прямое отношение имеет только к героине. Она связана с природным, изначальным. Днем она делает как “полагается” (“Страна”, “Случай Богородицы”), живет по законам внешнего, мужского мира. Более же всего “на месте” чувствует себя по ночам, когда ей снятся “божественные сны”, и она не рассуждает, а устраивает как “лучше”. Ведь она представляет потаенную, ночную сторону человеческого существования - и эта укорененность в природном диктует своеобразное бесстрашие героини, общую ее устроенность и защищенность в мире. Она, “не крикнув ни разу”, переносит боль. Ее никогда не посещает “даже тень отчаянья и сомнения” (“Бессмертная любовь”, “Отец и мать”). Из причастности к первоосновам мира вырастает осознание себя его “собственницей”, как в рассказе “Слабые кости” (Мелешко, 2001).

Позиции Т.Мелешко близка точка зрения Фриды Гинтс: «На первый взгляд, героинь Петрушевской трудно даже заподозрить в милосердии: они грубы, крикливы, истеричны, легкомысленны. Их жизнь - сущий ад ("Свой круг", "Время ночь"). Петрушевская умеет довести ситуацию до крайности ("Время ночь"). Но удивительно - самого страшного не происходит. Жизнь часто висит на волоске, но волосок этот - живая душа. Героиня Петрушевской не просто выживает, но живет легко и радостно, тех, кто знаком с ними, мало что испугает в жизни, им мало что покажется в ней непереносимым, ибо писателю удается «разглядеть момент присутствия человека в мире» (Гинтс).

Рассмотрим подробнее доминанты внутреннего мира героини. Петрушевская обращается к некой иррациональной силе, возвращающей заблудших и слепых людей "на дорогу бога Эроса". Именно "бессмертная любовь" внушает одиноким сердцам нежность, лечит озлобленные души, возвращает влюбленных друг другу, разрушает коварные планы недругов. Эта таинственная сила иногда подвигает человека на совершение внешне нелепых и неожиданных для самого себя поступков» (Гинтс).

Героиня рассказа Л.Петрушевской «Темная судьба» незамужняя тридцатилетняя женщина, решившая привести к себе домой мужчину: «Он был уже старый, плешивый, полный, имел какие-то запутанные отношения с женой и мамой, то жил, то не жил то там, то здесь, брюзжал и был недоволен своей ситуацией на службе, хотя иногда самоуверенно восклицал, что будет, как ты думаешь, завлабом. Как ты думаешь, буду я завлабом? <…> Неприятный внешний вид, и все. Расстегнутая куртка, расстегнутый воротник, бледная безволосая грудь. Перхоть на плечах, плешь. Очки с толстыми стеклами. Вот какое сокровище вела к себе в однокомнатную квартиру эта женщина, решившая раз и навсегда покончить с одиночеством и со всем этим делом, но не деловито, а с черным отчаянием в душе, внешне проявлявшимся как большая человеческая любовь, то есть претензиями, упреками, уговорами сказать, что любит, на что он говорил: «Да, да, я согласен».

Вновь история женского одиночества, обреченности, отчаяния, способного уничтожить все самое светлое, изжить в женщине привлекательность, веселость, милость, отчаяние, толкающее порой на шаги, которые впоследствии уничтожат саму женщину, лишат ее самоуважения.

«…Посмотрел на часы, снял часы, положил на стул, снял с себя все до белья. Неожиданно очень белое оказалось белье, чистый и ухоженный толстый ребенок, он сидел в майке и трусиках на краю тахты, снимал носки, вытер носками ступни. Снял очки наконец. Лег рядом с ней на чистую, белую постель, сделал свое дело, потом они поговорили, и он стал прощаться, опять твердил: как ты думаешь, будет он завлабом? На пороге, уже одетый, заболтался, вернулся, сел к торту и съел с ножа опять большой кусок».

Вот так описано таинство между мужчиной и женщиной.

Ситуация, безусловно, дана через восприятие героини, ожидающей любви и страсти, озаренной единым чувством, а вышло банальное совокупление. Автор лишает своих героинь счастья любви, познания мира, себя, мужчины через это прекрасное чувство. Для героини рассказа любовь оборачивается сумасшествием, унижением, безрассудством поступков.

«…Ее ожидал еще позор как то лицо, которое все бесплодно звонит ему по телефону все одним и тем же голосом в добавление к тем голосам, которые уже до того бесплодно звонили этому ускользающему человеку, наверное, предмету любви многих женщин, испуганно бегающему ото всех и, наверное, всех спрашивающему все одно и то же все в тех же ситуациях: будет ли он завлабом?

Все было понятно в его случае, суженый был прозрачен, глуп, не тонок, а ее впереди ждала темная судьба, а на глазах стояли слезы счастья».

Образу героини всегда противостоит образ мужчины, и в типичной гендерно-женской прозе он далек от супермена и героя. Характер Андрея из рассказа Л. Петрушевской «Смотровая площадка» лишен какой-либо определенности, да и интереса к его духовной сущности его «подруги» не испытывали. «Раз так, то так, думали за Андрея окружающие, а что он сам думал нам неизвестно». Это не очень благовидное отношение к герою-любовнику открывается … отсутствием в нем души. «Чего же они от него все хотели, чем он должен был услужить им в миру, если мир так нуждался в нем… Только единственно он мог, как мы догадываемся, поставить жаждущему миру эмоций».

Развенчание героя происходит через отношения с некой Таней, человеком, пока что не лишенным иллюзий, и потому высветившем суть характера героя, как огня боявшегося каких бы то ни было серьезных отношений. «Вот так, так постыдно все оказалось, так нелепо, и Андрюша даже иногда закидывал голову и тряс ею, как бы не понимая, в каком мире он живет».

«И так все шло, - повторяет повествователь. – С одной стороны – Таня с ее растущим жаром, с другой стороны – Андрей с его растущим жаром совсем другого порядка…» И развязка, как мы уже сказали выше, обычна: «Известно, чем дело кончилось».

Некая расплывчатость и неясность образа Тани в прозе Петрушевской проистекает из того, что автор отказывается от писательского всеведения. Некоторые критики считают, что эта позиция «стороннего наблюдателя». На наш взгляд, вопрос сложнее, и связан с такой репрезентацией образа героини, когда многое «между женщинами» понятно без слов, и это можно выразить элементарно просто. То есть женщина настолько хорошо знает женщину, что ей (автору) не надо, например, объяснять что творится в женском коллективе, где все девушки, женщины последовательно становятся подругами одного и того же молодого человека, а значит, интимная жизнь каждой становится достоянием всех, как и должно быть на «смотровой площадке» (название рассказа предельно символично).

Критика не без оснований подчеркнула, что «Смотровая площадка» - это, по Петрушевской, место мужчины в современном мире, и хотя, казалось бы все привычно и узнаваемо, женская душа болит и протестует. Вспомним финал рассказа: «Однако шуткой-смехом, как говорит одна незамужняя библиотекарша, шуткой-смехом, а все-таки болит сердце, все ноет, все ноет оно, все хочет отмщения. За что. Спрашивается, ведь трава растет и жизнь неистребима вроде бы. Но истребима, истребима, вот в чем дело».

В русской классической литературе слабость героя, противопоставленного сильной женщине, была почти что традиционной (о чем убедительно писал Н.Г. Чернышевский в статье «Русский человек на rende-vous»). Но сейчас это показано от лица самой женщины с куда более нелицеприятными акцентами, а главное, подчеркиванием глобальности происходящих (в этом направлении) в обществе процессов. Как писала Фриди Гинтс на материале рассказов Петрушевской, «всем знакомы наши проблемы – безвольный «он» или не в меру самостоятельная «она», наивные старики и рано повзрослевшие в семейных скандалах дети» (Гинтс, 1995).

Однако, несмотря на узнаваемые черты современного социума и его печати на образах героини и героя, проза Петрушевской все-таки не об этом или, точнее, не только об этом. Женщина и мужчина (именно в таком порядке, а не наоборот, как обычно пишут мужчины-критики о ее прозе) интересуют автора как метафизические сущности.

Т.Касаткина справедливо заметила, что женская проза, прежде всего произведения Л.Петрушевской – это «зазеркалье, мир, увиденный с обратной стороны. Этот мир все еще удивителен. Удивителен уже потому, что видеть женщину частью универсума мужчины мы привыкли в гораздо большей степени, чем видеть мужчину частью универсума женщины, - это все еще представляется чем-то странным, необычным, как бы для него даже и унизительным». Этот итоговый вывод известного критика опирается на наблюдения над текстом: «Мужчина у Петрушевской так всегда и будет "толстеньким ребенком", ничего не понимающим и безответственным, - причиной, поводом для любви, для страдания, для самоотдачи - для отдачи того, что никому вроде бы и не нужно и за что никто не поблагодарит, но без чего, на самом деле, не будет стоять мир» (Касаткина, 1996). Даже нет необходимости подробно рассматривать рассказы о герое, чтобы выявить его типологию, это уже сделано не только Касаткиной, но и Михайловым: «потом идет ОН, который или «сразу после рождения их общего ребенка стал гулять, много пил и иногда дрался» («История Клариссы»), или какой-нибудь интеллигентный неудачник, чьи «мечты бы смогли исполниться и он мог бы соединиться с любимой женщиной, но путь его был долог и ни к чему не привел» («Я тебя люблю»)» (Михайлов, 1993).

Т.Мелешко в указанной выше статье подчеркнула, что автор обращает внимание то на его маленький рост, как в “Приключениях Веры”, то на детскую беззащитность: “толстый ребенок”, “наивный мальчик сорока двух лет”... Он изначально обречен. Постоянно ждет героиня, что дядя Гриша в одноименном рассказе упадет с крыши. Он погибает иначе, зато с крыши упал Павел из “Элегии”, едва жена отвернулась. Другому герою, оставшемуся без женщины, грозит голодная смерть, он кончает с собой. В то время как его жена “цепкая, как все женщины-матери, как-нибудь нашла бы выход из положения” (“Грипп”). В критике сталкиваются почти антиномичные черты героев-мужчин в рассказах Л.Петрушевской. С одной стороны, невоздержанное, не стесняющее себя ни в чем, свободное и легкое времяпрепровождение (“История Клариссы”, “Отец и мать”). С другой –беспомощность и ужас: даже при рождении ребенок, герой может впасть “в отключку”; стоит заболеть, как ему сразу же грозит гибель... Мужчина лишен той укорененности в жизни, которой обладает женщина. Т.Касаткина, говоря от изображении в художественной литературе пола, противоположенного автору, заметила (имея в виду как женскую, так и мужскую прозу), что «представитель противоположного пола неизбежно будет более схематичен и несравним по богатству эмоций с героем или, соответственно, героиней. Просто пока у нас была перед глазами только мужская проза (а ведь долгое время пишущие женщины писали все-таки "мужскую" прозу - с отдельными неизбежными прорывами и находками), эта неизбежная схематичность не могла быть замечена» (Касаткина, 1996). Известному критику принадлежит тонкое наблюдение над художественной функцией этой схематичности у Л.Петрушевской: она (схематичность образа мужчины) «несет на себе и другую нагрузку: получается не просто видение другого, но своего рода видение его насквозь, видение мужчины вне тех одежд, в которые он сам, мужчина, себя облек». Это разумеется не значит, что автора рассматриваемых рассказов можно причислить к мужененавистницам. Считая мужество в общем-то женским качеством, она хотя и редко, находит его и в мужчине, так же как и мужское величие. Она готова им поклониться, и авторское восхищение мастерски воплотилось в рассказе «Бессмертная любовь»: Альберт забирает из психиатрической больницы жену Леру, которая много лет назад изменила ему.

Наряду с образом героини-любовницы Петрушевская дает художественное исследование внутреннего мира женщины-матери. Как уже было замечено, и вот среди нечеловеческой "карусели" тщетных забот о хлебе насущном усталые матери совершают какой-то единственно верный шаг по спасению тех, кто нуждается в их любви и защите (Гинтс, 1995). И здесь «во всем этом пестром хороводе еще мифом отлитых ролей центральное положение у Петрушевской чаще всего занимают Мать и Дитя. И лучшие ее тексты про это: “Свой круг”, “Дочь Ксени”, “Отец и мать”, “Случай Богородицы”, “Бедное сердце Пани”, “Материнский привет”» [Бастриков, 2004]. И в этом перечне произведений рассказ «Свой круг» не случайно стоит первым. Он поражает читателя парадоксальностью и фабулы, и внутреннего мира героини (рассказ ведется от ее имени). На стереотип женского идеала мягкости, женственности, обаяния героиня Петрушевской абсолютно не похожа. Это жесткая, стоящая на своих ногах иронически-насмешливая женщина типична для рассказов Петрушевской. «Я человек жесткий, жестокий, всегда с улыбкой на полных румяных губах, всегда ко всем с насмешкой»; она колюча и беспощадна к людским слабостям, умея говорить, даже без особой надобности, неприятную и унижающую человека правду. Но эти черты ее характера проявляются особенно зримо в представленной в рассказе экстремальной ситуации.

В дальнейшем читатель понимает, что приведенные выше строки самопрезентации – это бравада от отчаяния, от горьких поисков как вести себя женщине, от которой муж ушел к ее «лучшей подруге», забыв сына, а сама она узнает о своем скором конце, готовясь повторить судьбу матери, умершей от наследственной неизлечимой болезни. Нет у нее и по настоящему близких друзей. Петрушевская мастерски показывает круг («свой круг») общения героини с «друзьями» студенческих лет: они и теперь собираются, пьют сухое вино, танцуют, выполняют как бы предписанные им роли. Однако подробно выписанные в рассказе внешние связи лишь усиливают чувства разобщенности, духовной пустоты и ничтожности помыслов. Поэтому, столкнувшись с трагической ситуацией (а для героини это, прежде всего, боль за сына, остающегося сиротой), она заранее уверена, что в любой ее просьбе ей откажут, что ее не любят, что если она чего-то и сможет добиться от окружающих ее людей, так только хитростью, только обходным маневром, основанном на ее знании слабостей этих людей.

Так рождается у героини поистине адский план спасения сына, жертвуя своей репутацией, приписывая себе в глазах друзей черты поистине чудовищные, она стремится вызвать к себе ненависть, которая станет залогом (по контрасту) доброго отношения к ее в скором времени осиротевшему сыну Алеше. Пригласив друзей на очередную - пасхальную вечеринку в свой дом, она на глазах друзей избивает мальчика, заявляет, что отдаст его в детский дом. Эта современная Медея (при всем различии побудительных причин и результата действия) – характер сильный и неординарный. Она просчитывает наперед (и ее уверенность разделяет автор), что этим она после смерти избавит Алешу именно от того, что она, мать позволяет себе делать. Это, в конечно итоге, доброе деяние дает героине надежду на прощение сына. «Алеша, я думаю, придет ко мне первый день Пасхи, я с ним договорилась, показала ему дорожку и день, и там, среди крашеных яиц, среди пластмассовых венков и помятой, пьяной и доброй толпы, он меня простит, что я не дала ему попрощаться, а ударила его по лицу вместо благословения».

Репрезентируемый самой женщиной ее внутренний мир оказывается несравнимым по парадоксальности и глубине с мужскими характеристиками женщины. Мы, по крайней мере, такого аналога не знаем.

В других вариантах характера женщины-матери подчеркивается жертвенный подвиг во имя ребенка на протяжении всего жизненного пути. В рассказе «Как ангел» дочь Ангелина из ангелообразного ребенка превратилась в «мощную и буйную» идиотку, стала вечной мукой матери. Последняя, теперь семидесятилетняя старуха, терзаемая мукой о будущем дочери, мечтает, что «они все умрут как-нибудь вместе». Героиня одного из последних рассказов «Спасибо жизни» не отказывается от личных интересов, но все равно многое в ее судьбе зависит от состояния дочери-шизофреника. В образе М.И. ее боль и материнское отчаяние не акцентируются, но это тоже тот случай, когда автор рассчитывает на понимание читателя.

В рассказе «Случай богородицы» Петрушевская добавляет в повествование нотки психоанализа – мать все время рассказывает сыну о родах: «Ей было всего восемнадцать лет и у нее был один случай на сто, случай Богородицы, смеялась она». Она легла на родильный стол девственницей, врач не стал вмешиваться хирургическим путем и женщиной ее сделал сын… «Она рассказывала ему это в темноте, когда он уже лежал на своей раскладушке, подоткнутый со всех сторон одеялом, а она переодевалась на ночь и залезала коленями к себе на кровать, обтирая с сухим звуком ступню о ступню. Он лежал, глядя в потолок и стиснув зубы от ужаса. Эти слова — девственница, роды — он только еще начинал искать в словарях и энциклопедии, в этих словах было что-то невыносимо запретное, тайное, нужное, чего нельзя нарушать и что должно было накапливаться в нем постепенно, чтобы он в конце концов мог с этим смириться. Но мать не щадила его. Она как будто стосковалась по родной семье, которой у нее давно не было, и только ждала, когда немного вырастет сын, чтобы приблизить себя к нему еще больше, объяснив ему, насколько он принадлежит ей, насколько он ее». Петрушевская так и не дает понять читателю до конца: то ли у матери влечение к собственному сыну, то ли это способ заполнить одиночество, получить недополученные нежность, тепло, участие.

Не только безымянная героиня рассказа «Случай Богородицы», но и другие героини Петрушевской, как правило, одиноки и несчастны. Поэтесса Анна Адриановна («Время ночь») для многих критиков стала неким архетипом жертвы: она растит больного внука от беспутной дочери Алены, которая ненавидит свою мать, Анна Адриановна подвергается издевательствам со стороны вернувшегося из тюрьмы сына, заботится о своей больной матери. Болеет душой за брата Андрея – пьяницу и бывшего заключенного. Как уже замечено по этому поводу, скорее всего в жизни вообще уже не осталось бед, о которых так или иначе не упоминала бы Л.Петрушевская (Щеглова, 2001).

Здесь возникает немало ассоциаций и с Достоевским, и с ранним рассказом К. Федина «Анна Тимофеевна». Но Петрушевская не повторяет «мужскую» прозу, у нее есть своя «изюминка». Следуя закону уже постмодернистской художественности, она не разрабатывает систему причинно-следственных связей, оставляя критикам, этого не учитывающих, много недоуменных вопросов (они сформулированы Е.Щегловой вместо заключительного кредо). «Чересчур большой простор для фантазии, предоставленный писательницей в каждом их этих случаев, оборачивается, по-моему, бездонной психологической ямой… У каждого из нас (или у знакомого наших знакомых) есть подобные примеры: где-то дети ненавидят родителей и выживают их дома, у кого-то нищета царит такая, что в счет идет каждая картофелина, где-то сын тащит из дому последние вещи на наркотики, а кто-то страдает у постели безнадежно больного ребенка. Все мрак, все ужас, и Л.Петрушевская концентрирует это на пространстве своей прозы в немыслимой степени» (Щеглова, 2001). Отсюда и отмеченный тем же критиком факт: рассказы Л.Петрушевской вообще как бы сворачиваются в комок; скомканная, нервическая скороговорка-невнятица заменяет и психологию персонажей, и подоплеку ситуаций.

Но кроме общей постмодернистской составляющей повествования Петрушевской, есть и такие особенности раскрытия образа ее героини, которые могут быть истолкованы именно в гендерном аспекте. Для женщины – и героини, и автора – все привходящие, рационально разъяснимые обстоятельства не важны: проза Петрушевской всегда поражает необычной концентрацией, густотой жизни, сжатой порой в миг. Изо всех сил сдерживая эмоции, она, тем не менее, выразительно обрисовывает общий эмоциональный фон жизни, это крик женской души, ее безрелигиозного отчаяния. И то, что Щеглова считает недостатком, называя безличностью прозы Петрушевской, на деле означает отсутствие необходимости подробнейшей детализации внутреннего мира каждой героини, которые в своей совокупности несут в себе женский взгляд на мир: уверенность – что его необходимо разрушить.

Рассматривая гендерные доминанты внутреннего мира героинь Петрушевской, нельзя обойти вниманием и ее рассказ «Дочь Ксени». Здесь развивается одна из важных тем русской классической литературы – тема проституции как символа жертвенности, ярко представленная в романах Ф.М. Достоевского, что воплощено в непосредственно выраженной авторской позиции: «Всегда, во все времена литература бралась за перо, чтобы, описывая проституток, — оправдывать. В самом деле, смешно представить себе, что кто-либо взялся бы описывать проститутку с целью очернить ее. Задача литературы, видимо, и состоит в том, чтобы показывать всех, кого обычно презирают, людьми, достойными уважения и жалости. В этом смысле литераторы как бы высоко поднимаются над остальным миром, беря на себя функцию единственных из целого мира защитников этих именно презираемых, беря на себя функцию судей мира и защитников, беря на себя трудное дело нести идею и учить». Приведенный отрывок представляет писательское кредо Петрушевской, ее понимание сущности и смысла литературы в философском контексте эпохи. Благодаря такой авторской позиции у читателя не возникает агрессии, желания поучать, упрекать героиню за то, что она ступила на неправедный путь. Напротив, хочется пожалеть, обогреть, дать надежду на лучшее женщине, каждый день находящейся в ситуации риска, опасности для своей жизни, здоровья; женщине, каждый день испытывающей насилие, унижаемой. Такое отношение читателя продиктовано гражданским чувством вины за то, что общественные институты (органы власти, бизнес-структуры) не просто позволяют процветать этому роду деятельности, но и активно пользуются услугами проституток – знаменитые «субботники», оргии новых русских, закрытые клубные вечеринки элиты не обходятся без участия «девушек по вызову», – и состраданием к женской трагедии.

Продолжая традицию Достоевского, Петрушевская дает описание женщин легкого поведения через сострадательное к ним отношение: «Действительно, чье бы сердце, даже закоренелое сердце, не содрогнулось бы при виде простушки, так и хочется сказать — простоволосой, хотя на голове у нее есть какой-то свалявшийся, как валенок, грубый шарфик, но сдвинутый на затылок, так что волосы висят. Так и тянет сказать — простоволосая и простушка, толстоватая, коротковатая, но не борец по фигуре, как бывают иногда женщины…». При этом автор-женщина особенно внимательна к подробностям, позволяющим осуществить органический переход от предельно-обобщенного к индивидуально-конкретному. Через определения «простоволосая и простушка», рядом с которыми стоит слово «проститутка», и она и есть она» пробивается особенный женский взгляд, критически-придирчиво оценивающий другую женщину: «И женственности особой нет, какая там женственность, когда коротковатая и полноватая», ничем не выделяющаяся среди других женщин.

Девятнадцатилетняя проститутка оказалась в тюрьме за то, что «в порыве естественной тоски запустила бутылкой в голову милиционеру, зашедшему просто так, проверить, и на этом ее похождения закончились, поскольку тут милиционер и закон, не считающиеся ни с чьими причудами, ни с чьей естественной тоской и словами вроде: «Я тебя шлю к черту», — и это, в свою очередь, не могло не кончиться вот таким выездным судом в подвале дома, и не могло не кончиться выходом на улицу темным вечером пред лицом толпы, публичным явлением толпе заинтересованного данным фактом народа, увидевшего дочь Ксени, но не в драных школьных колготках и кусающую детей в драках, а вот в таком виде: в каком, еще вопрос».

Имя девушки неизвестно, она представлена в тексте через имя матери, тоже проститутки – прием обезличивания. Повествование носит дискретный характер, что характерно для творчества Петрушевской. Из складывающейся мозаики текста мы узнаем некоторые подробности жизни героинь: «А ведь подсудимая уже находится в тюрьме три месяца, и уже передавались ей папиросы и печенье, но тут в толпе разыгрывается совершенно незабываемая сцена, тут правит бал проститутка Ксеня, которая темным вечером, у входа в красный уголок, в толпе, продвигается, чтобы передать нищую передачку, и кому? Своей же осужденной дочери, опять-таки проститутке. Она осуждена на год…»

«Ведь это не так просто, как кажется, что у проститутки-матери вырастает дочь-проститутка. Вроде бы вначале намерения у матери иные, вроде бы вначале мать не приветствует, что дочь хочет идти по плохой дорожке, — ведь нетрудно догадаться, что мать есть мать и свои прегрешения прощает себе, но не дочери, и хочет видеть в дочери осуществление того, что не удалось ей, — скажем, чтобы дочь училась и так далее. Но нетрудно также догадаться, что дочь вырастает, желая доказать свое, и это неважно, что в ее детстве во дворе ее все шпыняли и она в злобе кусала детей — так говорили, и так оно и было на самом деле. В детстве дочь проститутки была совсем плохой, на ребрах ничего не находилось, и она была злая и грубила всем кому попало, даже старшим отвечала: «А хотя бы и так» — и вдруг расцвела. Вдруг округлилась, мяса на ней наросло в этой атмосфере вечно накрытого стола в комнате, и вдруг мать стала приплакивать не из-за того, что дочь ее в ответ на поношения по поводу плохой учебы и учительницы могла начать пинать ногой в самое больное место, в голень, — мать стала приплакивать и курила с припухшими глазами из-за того теперь, что все, все кончилось, все надежды рухнули, и дочь привела опять, и опять другого, и все ходоки в эту комнату теперь уже не относятся к этой дочке как к дочке и не угощают конфетой перед тем, как мать выставит за дверь на кухню. Нет, теперь взаимоотношения будут другие, и мать примирится с этим как вообще простой человек: так — так так».

Лицо «дочери Ксении» ассоциируется с белым светом — («луч света в темном царстве»), – и это достигается кратным повторением детали («сейчас ее будут выводить из подвала, белое лицо возникнет в темном проеме»; девятнадцатилетняя дочь-проститутка со своим белым лицом, которое возникнет в проеме дверей»), наращиванием экспрессии ( «сейчас покажется в мученическом темном провале белейшее лицо девятнадцатилетней»). Облик девушки трактуется, как «в чем-то простой-простой, без тайны», даже простейший. «Кажется, что в ней нет ничего от вечного тумана и таинственности, окружающих вроде бы преступление против нравственности. Так себе, ничего, ничего совершенно особенного, а голая простота, и движения, возможно, не без примеси кокетства, но такого простого, нужного, без тайны, кокетства: с оттенком шутки, игры». Главное в облике героини – ее потрясающая естественность: «Шутки и игры добродушной, без подвоха, прочно обоснованной всеми дальнейшими безобманными радостями, которые неуклонно последуют за шутками и весельем раздевающейся женщины». Описание лица, вернее уже будет сказать, – лика проститутки, отсылает нас к евангельскому образу Марии Магдалины, прощенной Иисусом блудницы. И вновь мы можем говорит о традиции русской классической литературы, ее обращении к библейским сюжетам и образам, теме веры и спасения человеческой души.

Хотя в рассказе Петрушевской мы не найдем ни слов раскаяния, ни покаяния героинь, но мы столкнемся с душевной чистой и добротой проститутки, с ее отношением к миру. Автор представляет нам кредо путан: «ибо проститутка на то и проститутка, чтобы не презирать никого, ни старого, ни малого, ни безносого, они должны, обязаны или хотят никого не отталкивать, кто пришел к ним с дарами, а не просто так. Пришел, да еще с дарами, с бутылкой, деньгами или комбинацией, в то время как к другим ни так ни сяк не ходят, вообще не заглядывают, все заросло паутиной у них, закрылись все двери. А сюда почему-то наведываются часто, с какой, спрашивается, стати, с какой это стати приносят? Зачем им нужна эта продажная любовь, когда кругом — зачерпни — ходит любовь простая, не требующая оплаты, а только тепла, внимания, только слов и присутствия кого-то, кто возьмет эту ждущую бескорыстную любовь и даст взамен не что-то драгоценное, а тоже просто-напросто ничто, пустяк, и при этом еще справит нужду, совершит себе необходимое и устроит этим также других». Дело в том, что «дом проституток» становится местом, где находят приют и любовь все, вне зависимости от внешности, благосостояния, сексуальных умений, каждый мужчина здесь мужчина, его уважают, им дорожат.

Но только все это покупается. Автор ставит одну из главных философских проблем современного мира - проблему девальвации основополагающих для человеческой души составляющих. Любовь, сочувствие, забота, внимание к человеку исчезают из нашей жизни, они уже не могут существовать без материальной поддержки. Петрушевская остро чувствует тенденции сегодняшнего времени и показывает в своих рассказах результаты рыночной формации.

Большое внимание, как мы уже видели, Петрушевская уделяет внутреннему миру женщины-матери («Свой круг», «Случай Богородицы»), но подчеркнем, что Л.Петрушевская раскрывает тему проблемных взаимоотношений между детьми и родителями: все время идет борьба между ними, выявление сильнейшего и его способность порабощать, насиловать морально, но и физически своего самого близкого человека. Мать из рассказа «Отец и мать» не дает детям спать до прихода отца, использует их как способ унизить мужа, отец из «Рассказчицы» вступает с дочерью в интимную связь, требуя ежеминутного отчета о проведенном дне, героиня «Случая богородицы», повторяем, рассказывает сыну о перенесенных родах, убеждая мальчика, что именно он был первым мужчиной, она была дефлорирована им. Проза Петрушевской благодатная почва для работы психоаналитиков. Ужасает то, что ее истории не выдуманы, это то, что происходит через стенку в соседней квартире.