Гендерный конфликт в исторической ретроспективе

3.1. Гендерный конфликт в исторической ретроспективе

Говоря о гендерной поэтике, нельзя пройти мимо особенностей гендерного конфликта [Грошев, 2001]. Как известно, сюжет художественного произведения обнаруживает и впрямую воссоздают реальные жизненные противоречия. «Без какого-то конфликта в жизни героев (достаточно длительного или кратковременного) трудно представить достаточно выраженный сюжет… По своей сути сюжет не идилличен, а так или иначе причастен к тому, что называется драматизмом» [Хализев, 1999, с. 383]. Источником конфликта выступают формы поведения персонажей, именно столкновение их позиций, в котором возможно разрешение, победа одной из сторон [Теория литературы, 2004, с.254]. Но читателя интересует и сам процесс развертывания конфликта, столкновения разных норм поведения, разных «правд». М. Эпштейн отмечал: «Как бы не проявлялся конфликт: в событийной коллизии или в смысловой оппозиции, в реальных противоречиях или концептуально-значимом противопоставлении самих образов, - он составляет, как правило, ядро художественной проблематики, а способ и направленность его решения – ядро художественной идеи» (Литературный энциклопедический словарь, 1987, с.165).

В реалистическом произведении в основе конфликта, как правило, лежат конфликты социальные и социально-психологические, в том числе – гендерные. Поэтому мы обратимся к статье Вал. А. Лукова, В.Н. Кириллиной «Гендерный конфликт: система понятий». Авторы пишут: «Именно в конфликте обнаруживается конкретный социокультурный способ выражения гендерных противоречий в современном мире… Это предметное поле социально-философского размышления исследования» [Луков, Кириллина, 2005, с. 87]. Проследив взаимодействие женского и мужского начал, они подчеркнули, что на витальном уровне может быть сбой симметрии: «За Женским началом природа закрепила функцию сохранения, устойчивости, пассивности, а за Мужским – разрушения, экспериментирования, активности. Это природное разграничение, необходимое для продолжения рода, является наиболее глубоким, онтологическим основанием гендерного конфликта и его принципиальной неразрешимости в логико-философском плане» [Там же, с. 89]. Отсюда осознание разницы между мужским и женским уже не в биологическом, а социокультурном плане, как между репрессивной и нерепрессивной культурами. Однако сами атрибуты маскулинного и феминного следует рассматривать лишь в плане философского расщепления единого на противоположности, а не как свидетельство реальных качеств мужчин и женщин (т.е. речь идет об идеальных типах). «В реальности же они не только переплетаются, но нередко ассоциируются с представителями противоположного пола или вообще не связываются с различиями по полу» [Там же, с. 90]. Поэтому авторы статьи подчеркивают, что конфликт не всегда имеет гендерную атрибуцию, а гендер не всегда проявляется как конфликт. Все сказанное применимо и к характеристике художественного гендерного конфликта. Обратим внимание, что и сами авторы прибегают к литературному примеру. «События типа аристофановского «Бунт женщин» в истории крайне редки и не оказывают существенного влияния на социокультурное развитие. Напротив, повседневное гендерное взаимодействие без видимых всплесков противоречий, но конфликтное по своей сути становится важным фактором социокультурных изменений» [с. 91].

Именно такое конфликтное по своей сути повседневное взаимодействие раскрывает женская литература, показывает его глазами женщин, тогда как писателей-мужчин чаще привлекали именно «видимые всплески и противоречия». Но если теоретически это стало осознаваться лишь в последнее время, то в художественном познании, прежде всего в литературе, гендерные конфликты давно стали «предметным полем». Вначале они не выходили за пределы внутренней духовной жизни, и примеров здесь не счесть, особенно в любовной лирике: Н.Некрасова («Мы с тобой бестолковые люди»), Ф.Тютчева («Она сидела на полу и груды писем разбирала…»). В лирике Серебряного века любовь раскрывается как «поединок роковой» женщины и мужчины. Самые разнообразные типы гендерных конфликтов представлены в прозе, где они определяли развязку сюжета во всех его перипетиях.

Современное понятие «гендерный конфликт» ретроспективно распространяется и на литературу предшествующих эпох, ибо она, за редкими исключениями, всегда говорит о взаимоотношениях полов, определяемых исторической эпохой. О гендерных конфликтах в строгом смысле этого понятия можно говорить применительно к таким произведениям первой половины XX века, как «Мальва» М. Горького, «Виринея» Л. Сейфулиной, «Цемент» Ф. Гладкова, «Таня» А. Арбузова. Можно вспомнить и более поздние произведения – «Битва в пути» Г. Николаевой, «Екатерину Воронину» А. Рыбакова и др. Так, яркую социальную, точнее революционную направленность имеет гендерный конфликт в романе Ф.Гладкова «Цемент» (1925), на котором целесообразно остановиться подробней: начало советской эпохи высвечивает истоки положения женщины в России XX века. Гендерный конфликт в «Цементе» в большей мере подан через восприятие мужчины, не понимающего нового в поведении женщины. Герой гражданской войны Глеб Чумалов, демобилизовавшись, не может согласиться с тем, что его жена Даша, которую он оставил несколько лет назад милой, кроткой, послушной, «встретила его не так, как он мечтал » [Гладков, 1983, с.282; далее указываются только страницы]. Став ответственным работником женотдела (символом чего в романе выступает красная повязка), Даша, конечно, очень рада неожиданному возвращению мужа: «…. Она не могла от него оторваться и по-ребячески лепетала:

- Ой, Гле-еб!.. Как же ты так… Я и не знала… откуда же ты взялся?.. И так… неожиданно!

И смеялась и прятала у него голову на груди. А он все прижимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце, как вся она дрожит в неудержимом трепете.

Они оторвались друг от друга, опьяненно вглядывались в лица, в глаза, смеялись и опять бурно обнимались» [с. 280].

Но повествователем не раз подмечается в черной глубине Дашиных глаз «испуганная радость», «неосознанный страх» [с. 279]. Знаком ли неверности это было? Скорее это была уверенность, что возвращение мужа перечеркнет сложившийся без него уклад жизни женщины. С этим она смириться не могла, ибо в романтике переустройства жизни она нашла свое человеческое призвание. «Два дня я не буду – очень срочная командировка в деревню», - сообщает Глебу Даша; она даже помыслить не может отказаться от своего дела.

Дальнейшие попытки Глеба воспользоваться своими супружескими правами натолкнулись на твердое сопротивление Даши, на ее «лукавую усмешку». Ссылаясь на срочную командировку и «партдисциплину», что в общем соответствовало действительности, Даша оставляет мужа в одиночестве и смятении: «Красная повязка упрямо дразнила его до самой стены, звала за собой и смеялась. А потом, у пролома, Даша оглянулась, помахала ему рукой и сверкнула зубами. Глеб стоял на крылечке и, пораженный, смотрел на уходящую Дашу: никак не мог понять, что случилось» [с. 281].

Что переживает Даша, автором-мужчиной показано весьма скупо, через брошенную реплику: «Ах, Глеб…Даже не верится… совсем стал другой – новый… и родной, и чужой» [с. 282]. Далее Гладков показывает, что Даша боится потерять обретенную без мужа гражданскую свободу. Уже один из первых диалогов Даши и Глеба высвечивает все грани гендерного конфликта:

«- Ты во мне, Глеб, и человека не видишь. Почему ты не чувствуешь во мне товарища? Я, Глеб, узнала кое-что хорошее и новое. Я уж не только баба… Пойми это… Я человека в себе после тебя нашла и оценить сумела… Трудно было… дорого стоило… а вот гордость эту мою никто не сломит… даже ты, Глебушка…

Он свирепо и грубо обрывал ее:

- Мне сейчас баба нужнее, чем человек… Есть у меня Дашка или нет?.. Имею я право на жену или я стал дураком? На кой черт мне твои рассуждения!

Она отталкивала его и, сдвигая брови, упрямо говорила:

- Какая же это любовь, Глеб, ежели ты не понимаешь меня? Я так не могу…Так просто, как прежде, я не хочу жить… И подчиняться просто, по-бабьи, не в моем характере…

И уходила от него, чужая и неприступная.

С каждым днем она все больше отдалялась от него, замыкалась, и он видел, что она страдала. И он страдал от обиды и злобы на нее» [с. 296].

Свое состояние Даша объясняла следующим образом: «…У меня все внутри перевернулось… Ты вот на меня злишься, а ведь сам виноват: ты и не интересуешься, как я жила и в каком огне горела. Если бы хоть немножко узнал и почувствовал, не так грубо со мной обращался. Эх ты, детина!..» [с. 297]. Физическая сила и ловкость Даши помогли ей избежать насилия.

«А я так не могу, - отметает она ревнивые подозрения мужа. – Я хочу по-новому жить. Бери меня такой, какая я есть. Только такая мне нужна любовь. Ты мне дорог такой, каким я тебя знаю, и мне наплевать, что у тебя было без меня. А ты меня не уважаешь и топчешь. Не могу я так (…) Ну, пострадаем, Глеб, помучаемся. Что же делать, если так сложилось? Придет время, и мы построим себе новую жизнь…перегорит все, утрясется, а мы поразмыслим, как быть и как завязать новые узлы… Ведь мы же не расстаемся. Глеб. Мы же будем на виду друг у друга… вместе же будем…» [с. 544-545].

На каждом витке развития сюжета Даша Чумалова говорит о необходимости новых, говоря современным языком, гендерных отношений:

«- Да… все порвалось, все спуталось… Надо как-то по-новому устраивать любовь… А как – я еще не знаю. Подумать надо… Поразмыслим и договоримся. Одно важно: надо уважать друг друга и не накладывать цепей. А мы еще в кандалах, Глеб. Я люблю тебя, родной, но тебе надо перегореть… и все возвратится» [с. 501].

Даша дорожит своим новым статусом, хотя за это заплачено очень дорогой ценой – отданная в детдом (который, кстати, курирует сама Даша) их дочь Нюрка умирает. Растерянность, сомнения и переживания Глеба раскрыты в романе глубоко и полно, о чем рассказано во фрагменте под характерным названием «Потухший очаг»: «Днем Глеб совсем не бывал дома: эта заброшенная комната с пыльным окном (даже мухи не бились о стекла), с немытым полом, была чужой и душной. Давили стены, негде было повернуться. По вечерам стены сжимались плотнее и воздух густел до осязаемости» [с. 295].

Горечь утраты домашнего очага оттеняется воспоминаниями о прошлом: «Тогда было уютно и ласково в комнате. На окне дымилась кисейная занавеска, и цветы в плошках на подоконнике переливалась огоньками. Глянцем зеркалился крашеный пол, пухло белела кровать, и ласково манила пахучая скатерть. Кипел самовар, и звенела чайная посуда. Здесь когда-то жила его Даша – пела, вздыхала, смеялась, говорила о завтрашнем дне, играла с дочкой Нюркой.

И было больно оттого, что это было. И было тошно оттого, что гнездо заброшено и замызгано плесенью» [с. 295].

Однако Глебу, еще не вошедшему в заводскую жизнь (в отличие от Даши, возвращавшейся домой за полночь), и в голову не приходит внести свою лепту в создание домашнего уюта. Позже Глеб нашел себя в активной борьбе за восстановление новороссийского цементного завода, но понять Дашу, одержимую той же страстью созидания, он пока не может. Не может даже представить себе, что если забрать дочь из детдома, то и ему придется с нею сидеть дома; он не может признать равенство мужчины и женщины в сексуальных отношениях. Признавая право на неверность только за мужчиной, он убежденно говорит: «Нельзя же ставить на одну линию мужчину и женщину. Что допустимо мужику – бабе недопустимо», что вызывает гневную отповедь Даши: «Милое дело: у бабы – иное положение. У нее, вишь ты, лихая судьба – быть рабой и не знать своей воли: быть не в корню, а в пристяжке. По какой это ты азбуке коммунизма учился, товарищ Глеб?»

В душе Глеба происходит большая внутренняя работа. Говоря современным языком, у него происходит становление гендерного сознания: «Он не узнавал ее (Дашу): какая-то невиданная сила дышала в ней. Ее прямота и дерзость сбивали его с толку. Разве она раньше смела говорить с ним таким независимым тоном? Она жила тогда его умом и отдавалась ему вся без остатка. Откуда у нее такая смелость и самоуверенность?

Хотелось броситься к ней, бить ее, терзать и плакать, - плакать и умолять о ласке. Так молчали они долго и не шевелились. Он ждал, надеялся, что она встанет, подойдет и нежно, без слов прижмется к нему. Но она лежала без движения, даже дыхания ее не было слышно.

- Даша, родная!.. Не мучай меня… Почему ты такая неласковая?

Она взяла его руку и приложила к груди.

- Милый, возьми себя в руки.. успокойся… Давай немножко поймем друг другу… Подожди, родной.. Мне тоже нелегко. Но есть такое, о чем надо подумать. Я только о тебе и тосковала эти три года…озьми себя в руки.. ожила к груди.я ее не было слышно.ов прижмется к нему. мости, о чем свидетельствует следующий диалог.___» [с. 298-300].

Поэтизация образа новой женщины достигается и через несобственно прямую речь, когда в речи повествователя звучат интонации наконец-то начавшего понимать жену Глеба, и непосредственно авторскую характеристику (одно плавно переходит в другое): «Откуда у нее [Даши] эта небоязливая речь? Где она научилась так гордо вскидывать голову и отражать глазами занесенный удар?

Не на войне, не с мешком на горбу, не в бабьих заботах: проснулся и окреп ее характер от артельного духа, от огненных лет, от суровых испытаний и непосильной женской свободы» [с. 299].

В конце романа Глеб понимает, что не может сказать жене «властного слова»: «И не просто жена стояла перед ним, а равный ему по силе человек, который взял на свои плечи все тяготы этих лет. (…) Ни на один миг не мог забыть Глеб самого главного – нет прежней Даши, - есть иная, новая, которая завтра может уйти и больше не вернуться никогда».

Гладков раскрывает социальную значимость поведения Даши Чумаловой. Напомним, что «формы поведения нередко выдвигаются на авансцену произведения, предстают как источник серьезных конфликтов» [Мартьянова, 1999, с. 267]. Собрания, которые производила в клубном зрительном зале каждую неделю Лизавета длились до полуночи, «разноголосо кричали они и будоражили тишину задумчивых зорь и горных лесных ущелий». И в этом буйном многоголосии рождалось новое сознание. Когда через ячейку и через клуб сколотили две группы по ликвидации неграмотности, в которых оказались одни женщины, что стало символом их активного участия в революционном преобразовании мира. На первом занятии выступала Даша, и ее речь дана в пересказе повествователя.

«Она отметила, что они, не в пример мужчинам, являются активными борцами за просвещение и тем самым доказали свою пролетарскую сознательность. Дело не только в том, чтобы научиться писать и читать, а в том, что это – начало большой работы над собою. Это открывает перед ними двери к государственной деятельности. Знание – большая сила: без знаний нельзя управлять страной. Женщины хлопали в ладоши и чувствовали себя больше и лучше, чем дома, умнее и богаче, чем с детьми и на кухне…» [с. 461].

В целом Федор Гладков решает гендерный конфликт на оптимистической ноте. В конце романа беременная – уже в который раз – Мотя сочувствует Глебу и сокрушается о гибели его гнезда, от того огня, который они сами понесли, Глеб отвечает:

«- Ничего. Мотя… Огонь – неплохая дорога… Ежели знаешь, куда шагают ноги и глядят глаза, разве можно бояться больших и малых ожогов? Мы – в борьбе и строим новую жизнь. Все хорошо, Мотя, не плачь. Так все построим, что сами ахнем от нашей работы!..

- Ой, Глеб! Ой, Глеб! Наработал в своем гнезде на свою шею..

- Овва, построим новое гнездо, Мотя… в чем дело? Значит, старое гнездо плевое…» [с. 503].

Взволнованная речь Глеба на открытии восстановленного завода, романтический пафос заключительных слов - «Глеб схватил красный флаг и взмахнул им над толпою. И сразу же охнули горы, и вихрем заклубился воздух в металлическом вое. Ревели гудки – один, два, три… - вместе и разноголосо и рвали барабанные перепонки, и словно не гудки это ревели, а горы, скалы, люди, корпуса и трубы завода», - воспринимается как залог того, что новые отношения мужчины и женщины станут такой же реальностью, как и казались тогда бесспорные завоевания социализма. Именно эти детали придают гендерной конфликтности надежду на позитивное разрешение, что впоследствии станет гендерным стереотипным лейтмотивом советской многонациональной литературы. Только теперь такие конфликты репрезентирует женская проза.