Я говорю, Ясумаро:В те времена, когда Хаос уже начал сгущатся, но еще не были яв-

1. Я говорю, Ясумаро:В те времена, когда Хаос уже начал сгущатся, но еще не были яв-

лены ни Силы, ни Формы, и не было ничему Имени, и ни в чем Деяния, кто мог бы

тогда познать его образ ?

2. Но вот настало впервые разделение Неба-Земли и три божества совершили почин тво-

ренья; и раскрылось мужское и женское Начала, и Два Духа стали родоначальниками

всех вещей. (Цит. по: Конрад Н.И. Японская литература, М., 1991, с. 38).

Уже в этих абзацах можно различить отчетливые голоса китайской традиции: интуиция

сгущения-разряжения очень характерна для китайского мироощущения, также как и предс-

тавление о Двух Духах (или мужском и женском началах), противоречивым единством ко-

торых живет космос. Видно, что китайское культурное влияние проявилось не только не-

посредственно, но и опосредовано, проникнув в самую сердцевину японской историко-ми-

фологической модели. Общая космогоническая схема древних японцев достаточно стандар-

тна: Хаос, разделение Земли и Неба, появление мужского и женского Начал, рождение

трех божеств-прародителей, возникновение небесных божеств, возникновение земных бо-

жеств, возникновение культурных героев. Однако при внимательном вчитывании в мифы в

них можно различить черты, характерные только для японского мироощущения и во многом

определившие дальнейшее развитие японской культуры. В этом отношении интересен цикл

мифов о богине солнца Аматэрасу и Суаноо, боге влаги и ветров. Суаноо оскорбил Ама-

тэрасу,  совершив целый ряд ритуальных преступлений, и "Аматерасу- богиня тогда, уд-

рученная видимым всем, дверь Жилища в Гроте Небесном за собой затворила, закрыла ее

на запор и там осталась. Тогда во всей Равнине Высокого Неба - Такама-но-хара стало

темно, вся страна Асивара-но-анка погрузилась во мрак. И воцарилась вечная ночь."

(Цит. по: Конрад Н.И. Японская литература, М., 1991, с. 78). Ситуация опять же зна-

комая по мифам других народов (Можно вспомнить, например, греческий миф о Деметре и

Коре). Однако черезвычайно интересен способ, которым боги извлекали богиню солнца из

грота. Все "восемь мириадов богов" собрались у грота и богиня Амэ-но-удзумэ, надев

на себя различные магические украшения, начала ритуальный танец. "И Такама-но-хара,

Высокого Неба Равнина, тогда сотрясалась, и все восемь мириадов богов захохотали.

Странно то показалось богине Аматэрасу и, чуть-чуть, приоткрыв двери Жилища Небесно-

го Грота, она изнутри произнесла: "Думала я, что так как я скрылась сюда, вся Такама-

но-хара теперь в темноте и страна вся Асивара-но-нака тоже темна. Почему же богиня

Амя-но-удзумэ так веселится и все восемь мириадов богов так смеются ?" - Так она

произнесла. Тогда, отвечая, сказала ей Амэ-ноудзуме: "Рады мы и веселы потому, что

есть божество великолепней, чем ты !" В то время, когда она говорила так, боги Аме-

нокоянэ и Футатама подняли зеркало и почтительно Аматэрасу-богине его показали. Ама-

тэрасу тогда, все больше дивясь, постепенно из дверей выходила и им любовалась. Бог

Амэ-но-татикарао, что притаился у двери, за руку взял ее и наружу извлек совсем ...

И вот, так как Аматэрасу-богиня вернулась, стало, понятно, опять светло в Такама-но-

хара и в стране Асивара- нака-цукуни" (Там же, с. 79).

Здесь интересно сочетание первобытной магии с уже зарождающимся эстетическим

чувством: танец Амэ-но-удзумэ напоминает ритуальные пляски шамана для достижения хо-

рошего урожая, однако Аматеэрасу покидает грот не потому, что попадает в поле дейст-

вия магических заклинаний, а потому что увиденное в зеркале любопытно для нее и вы-

зывает ее любование. Более отчетливо эта черта проступает в одной из легенд "Кодзи-

ки", объясняющей смертность человеческого рода: потомок богов Ниниги-но микото из

двух сестер выбирает прекрасную Ко-но хана-но Сакуя-химэ (Деву, растущюю как цветы

деревьев), а ее сестру Иванага-химэ (Деву-скалу) отправляет обратно. Тогда их отец,

бог Ояцуми-но ками, говорит: "Вот почему я послал обеих: дал я обет, что, если возь-

мет он Иванага-химэ, жизнь детища божественного потомка, пусть даже снег идет и вет-

ры дуют, будет как скала и продлится вечно, твердо, не поколеблется; если он возьмет

Ко-но хана-но Сакуя-химя, то будет процветать, как цвет на деревьях цветет. Но раз

вернул он Иванага-химя и оставил только Ко-но хана-но Сакуя-химэ, жизнь дитя божест-

венного потомка будет длиться, пока цветы деревьев цветут" (Ермакова Л.М. Мифопоэти-

ческий строй как модус ранней японской культуры. - в сб. "Человек и миф в японской

культуре", М., 1985, с. 15). Здесь есть несколько очень важных моментов, далее про-

ходящих сквозь всю японскую культуру: противопоставление вечности и красоты - пре-

красное преходяще, мимолетно; легкость и хрупкость - вот типично японские характе-

ристики прекрасного (для большинства древних цивилизаций легкость и хрупкость ассо-

циируются со слабостью, а прекрасное - с силой), - потом осознание того, что облада-

ние прекрасным не проходит безнаказанно, за него надо платить и причем платить иног-

да самой дорогой ценой, и, наконец, черезвычайно интересен и характерен образ жизни,

длящейся "пока цветы деревьев цветут". Мы уже говорили о том, что пристальное "всмат-

ривание" в природу, подчинение ритма жизни единому космическому ритму очень харак-

терны для китайского мироощущения, для японца идея гармонии микро- и макрокосма тоже

крайне значима, однако значима не только в онтологическом, сколько в эстетическом

плане. Поясню на примере разницу между одним и другим. Предположим, что в вашем доме

произошел пожар. Вы выносите вещи из дома, звоните 01, зовете соседей и т.д; в дан-

ный момент вы живете предельно напряженной жизнью, все ваше настоящее и дальнейшее

бытие сущностно связано с этим пожаром, с тем, удастся его потушить или нет. А где-

то в стороне пожар видит идущий по улице прохожий и ему приходит в голову кощунствен-

ная для вас мысль: насколько красив и величественен этот рвущийся к небу огонь на

фоне холодной черной ночи. Эстетический взгляд на мир предполагает не заитересованное

созерцание, некоторую свободу от того, чем ты любуешся, при слишком жесткой сущност-

ной связи с предметом любование им невозможно. Если попытаться уловить глубинную

внутреннюю природу эстетизма японского миросозерцания, находящего в различные эпохи

совершенно непохожее внешнее выражение, ее можно сформулировать в словах: "пиетет

перед мгновением". Если для даоса природа составляет предмет благоговения как "голос

дао", как выражение вечной истины бытия, то для японца эта вечная истина спрессована

в мгновение, характеризующееся предельной онтической (от греческого "то он" - сущее,

действительность, правда) плотностью и именно за счет своей краткости - неисчерпае-

мой глубиной. Наиболее полное выражение эта идея находит в философии дзен-буддизма,

распространившегося в средневековой Японии, но она отчетливо заметна уже в раннюю

эпоху Хэйян, благоговеющую перед всем увядающим, приходящим, мимолетным. Одним из

высоких достоинств человека, по представлениям хейанской аристократии, является уме-

ние уловить очарование мгновения, не растворяясь в нем, а находясь вне него, уловить

- и увековечить в коротком пятистишии-танка, являющимся как бы поэтическим символом

этого мгновения, таким же кратким и таким же глубоким. Для европейского читателя,

привыкщего к поэзии, в которой каждый образ несет значительно меньшую символическую

нагрузку, поэзии менее "плотной", менее интенсивной, японские стихи кажутся сначала

достаточно примитивными и банальными. Однако это - из-за неумения видеть истинную

глубину образа. Вот, например, стихотворение из сборника "Кокинсю", ставшего своего

рода священной книгой для аристократов эпохи Хэйан:

О, как ярко ты

Осветила цепи гор

Осени луна!

 Посмотри-ка, сколько здесь

Кленов облетающих!

Если попытаться найти какие-нибудь аналогии этому тексту в русской поэзии, т.е.

найти стихи не сюжетно, а сущностно близкие данному пятистишию, вскрывающие тот же

пласт бытия, то можно вспомнить стихотворение Тютчева "Последняя любовь":

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней...

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Полнеба охватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, -

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Для меня внутренний свет, освещающий оба эти стихотворения, концентрируется в

один отчетливый образ: старого, уже обреченного человека выводят на балкон в теплый

весенний день, он смотрит на играющих во дворе детей, вдыхает полной грудью дурманя-

щий воздух, слышит радостные крики птиц и ощущение невыразимой полноты Жизни, изма-

тывающей свежести и чистоты мира наполняет его сердце горечью блаженства. Но как по

разному говорят об этом Тютчев и поэт "Кокинсю"! Тютчев с удивительной отчетливостью

и точностью раскрывает содержание образа, до конца удерживает одновременное звучание

двух тем - темы угасающего, согретого последним светом дня и темы угасающей, просвет-

ленной последней любовью жизни, - приходя в конце к отточенному афоризму:

О, ты последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Японский поэт, воспитанный на совсем другом мироощущении, дает только зрительный

образ, считая, что больше ничего не надо, что этого достаточно, что человек, умеющий

видеть, умеющий снимать поверхностную пленку и проникать в сокровенные глубины пред-

метов, поймет все сам.

Справедливости ради следует отметить, что шедевров, схватывающих в нескольих сло-

вах глубинную сущность Мира, в японской поэзии (как, впрочем, и в любой другой) было

немного. Кроме этого создавалось громадное количество стихов, служащих средством об-

щения, важной характеристикой светского образа жизни. Умение сочинять стихи всегда

было чем-то органично присущим японцу (и в наш рациональный век в Японии издается

более 2000 поэтических журналов). В наиболее рафинированную из всех эпох - эпоху

Хэйан обязательным для аристократа было знание почти всего "Кокинсю" (а это более